Просто?

Андрей Торопов. Просто: Книга стихотворений. www.promegalit.ru. (Поэтическая серия «АРеаЛ»)

Мне очень жаль, что книга Андрея Торопова, в которую вошли избранные стихотворения , выглядит непрезентабельно: выходные сведения не содержат ни указания на город, ни обозначения года издания. Книге присвоен ISBN, она приятно оформлена, но всякому берущему ее в руки вряд ли понятно, кто ее издал: портал ли «Мегалит» (ссылка на который находится прямо на обложке) и курирующий проект Александр Петрушкин, или это инициатива Андрея Торопова, заручившегося поддержкой раскрученного интернет-ресурса. Принципиально не стала обращаться за разъяснениями ни к тому, ни к другому, тем более что сложилось хорошее впечатление от прочитанного.

Если же отвлечься от эмоций, то стоит заметить, что сама по себе эта книга стихотворений может считаться безусловным явлением в современной уральской литературе, равновеликим таланту ее автора, поэта интересного, хотя порой и предсказуемого, как бывает предсказуема самовоспроизводящаяся поэтическая традиция. Издание включает стихотворения, написанные с 2000 г. по наши дни, состоит из трех разделов, каждый из которых по-своему репрезентует Андрея Торопова: вот избранные стихи до 2009 года (перепрочтение, реинтерпретация, моделирование обновленного образа автора), вот попытка поэмы «Мария» (никакая это не поэма, вас обманывают), вот самое новое, перекрывающее по объему остальное. Все это в совокупности дает представление об особенностях творчества Андрея Торопова, и можно смело утверждать, что книга с нарочито незатейливым названием опрокидывает стереотипы и читательские ожидания от поэзии этого автора.

В частности, составитель книги и создатель предисловия Дмитрий Рябоконь указывает в качестве важнейшей характеристики «Поэтической Системы» (оставляю прописные буквы, как в предисловии) Андрея Торопова «поэтический наив», связанный с установкой на продолжение традиции обэриутов, которые кроме «зауми» «писали и простые, наивные стихи», вспомним поэзию Николая Олейникова. Тороповские подборки, которые ранее мне попадались, а также его выступления наразличного рода мероприятиях (кстати, немногочисленные), привели к формированию похожих, если не сказать тождественных представлений о его творчестве. Да и название книги эти представления отнюдь не сводит на нет. Однако — и тут сделаем небольшое отступление — порой случается так, что поэт, решивший написать что-либо о стихах другого поэта, не только и не столько характеризует объект речи, сколько обосновывает свое «поэтическое зрение». Например, Юрий Казарин, который, о ком бы ни писал (а предисловий из-под его пера вышло множество), пишет пора­зительно однотипно: он всегда говорит о самом сокровенном, не распыляясь. Так вот, установка на простоту и поэтический наив более всего характерна как раз для текстов Дмитрия Рябоконя, а потому, как это нередко бывает, он несколько экстраполирует.

Да, пара-тройка текстов действительно наивных в «Просто» найдется, их наивность не игровая, а, скорее, неосентименталистская, идущая от эмоциональной непосредственности автора, осознанно выносящего ее на всеобщее обозрение: это и художественный прием, и одновременно декларация субъективности, исповедальность.

Мне не больно! — кричу. — Мне не больно!

Мне не больно — как хочешь живи…

Я оставил тебя в этом поле

Умирать без меня и любви.

Далее в книге нашла один игровой концептуалистский текст, который вполне сродни текстам Вс. Некрасова: «Водки бы бутылку — одну или две» (повторяется 5 раз). Шутки шутками, но этими строчками очерчивается пространство частного человека, кстати, единственно возможное в поэзии Андрея Торопова. Отсюда и популярная в книге алкогольная тематика, предполагающая уход героя от социального зла в бытовой гедонизм, — проверенный теми же Николаем Олейниковым, концептуалистами, некоторыми уральскими поэтами и сто раз задекларированный в литературе способ эскапизма. Это позиция неучастия, самоустранения — этическая, и хотя зло здесь не называется злом и с ним никто не борется, но и оправдания ему нет, его вообще по-буддистски исключают из жизненного сценария. Отсюда же иобэриутско-концептуалистское «Детское», замаскированное под детский стишок.

Природа заявленной автором и составителем книги «простоты» довольно сложная и уводит к нескольким источникам. Так, для Торопова важен поэтический опыт Осипа Мандельштама начала 1930-х гг., о чем, например, свидетельствует стихотворение, открывающее книгу и восходящее к знаменитому «Жил Александр Герцевич…» 1931 года.

Ах, Андрей Николаевич,

Алкоголик чаевич.

Что же тебе не пишется?

Что же тебе не дышится?

Старая песнь избитая —

Та клевета ядовитая.

Просто поешь, как дышится,

Просто живешь, как пишется.

Кроме очевидной декларации поэтического метода (пишу, как дышу) и жизненного кредо (живу, как пишу), которые во многом созвучны методу и кредо позднего Мандельштама, текст содержит оценку времени и условий существования поэта. Страх, тревога и их преодоление, и снова страх, тревога, и снова преодоление — гармония не достигнута, и вряд ли ее достижение возможно, — вот о чем пишет Андрей Торопов. В книге есть по-мандельштамовски скрытое, зашифрованное отчаяние, которое иногда вырывается из пределов всех шифров, опрокидывает их, проговаривается, становится почти надрывом, однако за отчаянием у поэта следует спокойствие, недолгое, зыбкое, какое есть. Мандельштам Андрея Торопова иногда превращается в эмигрантского Георгия Иванова, внимательно читающего, любящего Мандельштама, но уже не подражающего никому.

Только страшная рифма зеркальная

Возвращает обратно меня

В бесконечное и обручальное,

Что всегда ожидает меня.

Экзистенциализм «парижской ноты» и простота Николая Олейникова — на выходе получаем «Просто» Андрея Торопова. Или же: Олейников минус игровые стратегии обэриутов плюс обостренное ощущение экзистенции и интертекстуальность (от Лермонтова, Чехова и Анненского до Тарковского, Бродского и современников)…

Все бы было именно так, если бы эта книга вышла этак в середине ХХ века, например, в ленинградском самиздате (Ленинград — устойчивый топос, даже символ стихов Андрея Торопова) или в эмиграции. В наши же дни «Просто» невозможно читать вне контекстов поэзии русского постмодерна, опыта лианозовцев и концептуализма, который, как уже отмечалось, учтен и зачтен Андреем Тороповым. Можно добавить сюда прочитанного Губанова, но Губанов — это разрыв нормативных жизненных сценариев, а автор «Просто» не идет на резкие разрывы, потому все-таки опыт концептуализма с его осознанно маргинальным героем, но безжизнестроительных практик превалирует.

Поэт охотно погружается в быт, рассматривая под увеличительным стеклом детали, частности, любуясь ими, но без излишней эстетизации и вообще безэстетизации, а по-детски, с готовностью поделиться своими наблюдениями и маленькими открытиями с кругом самых близких людей. Быт в таком случае становится только поводом для самого важного разговора о жизни и судьбе.

Он кофе пил под Rolling Stones

И на работу выходил,

Садился по субботам в поезд

И ехал к дочке. Так и жил.

Это напоминает также творческий метод позднего Тимура Кибирова, выросшего из концептуализма в поэта экзистенциальной напряженности.

Наконец, еще один контекст, без которого нельзя читать книгу Андрея Торопова, — Уральская поэтическая школа. И здесь я вижу целый ряд пересечений со старшими современниками автора. Например, «Восьмистишия зимы 2008–2009» — большой привет Юрию Казарину. «Ленинградский цикл» заставляет вспомнить Бориса Рыжего. В книге есть посвящение Олегу Дозморову. Где-то в текстах мелькает Михаил Выходец. Про Дмитрия Рябоконя я уже сказала. Собственно, все названные имена, их творчество — мощный пласт почвы, без которой не было бы Андрея Торопова, это понятно. Однако хотелось бы избежать упрощений даже в случае с напрашивающейся на них своим названием книгой.

Если смотреть типологически, то тороповская поэтика созвучна тому, что делают два таких не похожих друг на друга уральских поэта, как Санников и не очень известный, но интересный тагильский поэт Алексей Миронов. Простота здесь — именно отсутствие лишнего, засоряющего поэтическое восприятие мира. Отсюда и некое рассеивание зрения: перед нами вроде бы конкретные детали окружающего, но вроде бы и мираж, который в любой момент готов исчезнуть.

Может быть — это ад

и я умер уже, —

как мне это узнать

в собственном мираже?

Может быть, это ад,

может быть, это рай

собственный ленинград… —

Больше не умирай.

Поэзия в таком случае становится разговором не только о жизни, но о жизни и смерти, не без банальностей (сильная укорененность в традицию, которой посвящена чуть ли не вся рецензия), но все-таки с той «последней прямотой», столь необходимой именно настоящей поэзии.