Главная | Журналы | Персоналии | Книги | Медиа | Проект АРЕаЛ | ГЕОЛОГИЯ | Только для своих | ПОМОЧЬ МЕГАЛИТУ | Спонсоры | Связь с координатором портала |
Центр |
Олег Борисович ГлушкинОб авторе: родился в 1937 г. в городе Великие Луки, Псковской области... >>> |
Евгений БерковичОб авторе: родился в 1945 году. Окончил Московский государственный университет... >>> |
Вера ЧайковскаяОб авторе: Прозаик, литературный и художественный критик, историк искусства, кандидат... >>> |
РегионыЦентрРоссияАбаканАнадырьАрхангельскАстраханьБарнаулБелгородБлаговещенскВладивостокВладикавказВладимирВолгоградВологдаВоронежЕкатеринбургИжевскИркутскКазаньКалининградКалугаКемеровоКраснодарКрасноярскКурганКурскЛенинградская областьЛипецкМоскваМосковская областьНарьян-МарНижний НовгородНовосибирскОмскОрелОренбургПензаПермьПетрозаводскПетропавловск-КамчатскийПсковРостов-на-ДонуРязаньСамараСанкт-ПетербургСаратовТверьТулаУлан-УдэУфаХабаровскЧебоксарыЧелябинскЯкутскЯрославльЗападная ЕвропаАвстрияАлбанияБельгияБолгарияБосния и ГерцеговинаГерманияИзраильИрландияИспанияНорвегияПольшаРумынияСловенияФинляндияКавказАзербайджанАрменияГрузияАзиатско-Тихоокеанский регионАзиатско-Тихоокеанский регионАфрикаАфрикаВосточная ЕвропаБеларусьМолдоваУкраинаЦентральная АзияКазахстанКиргизстанТаджикистанУзбекистанСеверная АмерикаКанадаСШАСтраны БалтииЛатвияЛитваЭстония |
Вадим ГнатовскийГордость затронулиС некоторых пор в нашем чухонском урбанизированном городе появилась полезная наклонность – вывешивать на крышах высоток картины. Даже не картины – репродукции. Проезжая по Комсе (Комсомольский район) на троллейбусе от речного порта, я, в прошлом художник, а ныне – конторский служащий, с удовлетворением замечал, как в наше непростое время искусство борется с обрыдлой действительностью и... пардон... даже выигрывает. На фасадах четырнадцатиэтажных недоскрёбов начали появляться картины. Хотя сначала это были просто плакаты, сделанные в духе тридцатых годов: с Мерилин Монро и бантиком на попе. Но были и в традициях застойных худфондовских времён: рабочий с мотком проволоки, убедительно призывающий вложить кровные рублики в “Хопёр-Бобёр”. Я помню, как в начале восьмидесятых заходил к дружку Мише в прокуренный худфонд и наблюдал рождение огромных Брежнево-Суслово-Черненок шесть на шесть метров (стандарт), лихо намазанных сухой кистью, после бутылочки с огурцом. Недавно помянул я Мишу, хотя след его потерялся лет двадцать как. Потому что вывесили увеличенную “репру” Мунка “Крик” на один из недоскрёбов, и я подумал: уж не Мишина ли это работа? И вспомнил радостно, как мы с Мишей фанатели от гениального норвежского сумасброда и как трудно было достать в нашей провинции его сраную репродукцию, не говоря уж о достойных альбомах из загранки, которые нам приносил тихий сторож фонда – седенький татарин Алим с чёрным покоробленным, как деревяшка, лицом. Где татарин их брал – никто не мог у него дознаться. Как ни пытались спаивать – не раскололся. Но нам с Мишей – фанатикам западной живописи – разрешал перефотографировать драгоценные репры, как мы называли репродукции. Погрузившись в блаженство воспоминаний, я проехал лишних три остановки и очутился в незнакомом участке Комсы. Вышел из троллейбуса и побрёл через поле, посреди которого высился наполовину недостроенный недоскрёб и рядом с ним – только что отстроенный. На его брандмауэр рабочие цепляли громадную – наверно, метров десять – картину. Картина была выполнена на чёрном фоне яркими желтыми и красными разводами краски. Чудовищный чёрный кот. Грустная девочка-выродок с плоской головой саламандры обнимала кота и смотрела на жителей Комсы с упрёком. И рядом – художник видимо принял
наркотик – абстрагированная электрическая схема жестокости, выполненная угловато-агрессивными красными и жёлтыми шлепками краски. Я вздрогнул: картина обожгла меня, пробралась в нутро и там развернулась яркой прихотливо изломанной пружиной. Я понял страдания пылкой души художника, несомненно талантливого и страдающего от депрессии, рождённой нашим идиотским городом. Было странно видеть это среди лозунгов, лоснящихся морд мэров, обещающих блага горожанам, листовок прокаженных думских фракций типа НДР, ПИДДР и т.п., призывающих к высокой сознательности и патриотизму, нагло врущих сделать Вампалар к 2002 году культурным городом. Было странно видеть это-ЧЕЛОВЕК! Опомнись! Ты одинок и задавлен имитирующими бурную деятельность трупами насильников твоих. Кот был мерзок, а девочка гладила отвратительного кота: так надо. То была картина, по силе равная мунковскому “Крику”. Да что “Крик”! То был САМ КРИК!!! И я простоял под картиной часа два, словно в полудрёме, забыв, куда шёл, бросив все дела и намерения и планы. А потом я решил залезть на крышу, чтобы получше разглядеть отдельные детали картины (к несчастию, я близорук.) Поднявшись по ступенькам на самый верх (так как лифт не работал), я очутился на последнем этаже и оторопел. Потому что лестничная площадка была “кусочком” парадного в традициях домов ХVIII века. Тут явно была коммуналка. Насквозь пропахший щами и какой-то гадостью коридор с высоким потолком, поддерживаемый дюжиной облупленных купидонов, около перил стояла высокая бронзовая пепельница с бычками и горкой пепла, обитые дерматином двустворчатые двери были старые, войлок клоками торчал из них. Вдруг одна из дверей распахнулась, и, звеня и мыча, на меня устремилась покрытая коростой и зелёнкой девочка-велосипедистка, смахивающая на старушку. Потом открылась дверь с медным номерком, висящим вверх ногами, и мне под ноги вылили смердящую жижу. Под другими дверями были: изъеденный мышами коврик, вязаные тапочки, обломок бамбуковой лыжной палки, аквариум, рваный абажур, велосипедная камера и связка писем. “Дорогая Egenie...”, – прочёл я корявую надпись, из любопытства вскрыв жёлтый конверт, и увидел, что письмо датировано 1910 годом. – Эге! – воскликнул я, позабыв о намерении залезть на крышу, и стал упоённо ковыряться в посылочном ящике, где тут же нашёл крестик, перо и пробковые поплавки. – Да тут просто коммуналка! И тут, словно в ответ, из другой двери, которая была полуоткрыта, вырвался граммофонный хрип Шаляпина. Вышла девушка в халатике с атласными разводами на животе и вызывающе прошаркала к мусоропроводу.
Я поразился строгому лицу её, с мешками выплаканных синих глаз, и беззащитной тайне жёстких пепельных волос. Девушке было, пожалуй, лет двадцать восемь, и позади у неё оставалась, очевидно, бурная жизнь. Проходя в квартиру, девушка бросила на меня усталый призрачный взгляд, вытерла руку о халат и скрылась за дверью. В воспоминаниях остался её маленький носик. Я подумал: лицо её я видел прежде, ну, конечно видел, да, много у нас в городе таких милых измождённых лиц. Меня привлекла в ней, пожалуй, болезненная бледность и какая-то безнадежность в остановившемся взоре. Я постоял перед дверью и, глубоко вздохнув, поднялся по лестнице на чердак. Там меня ждало открытие. Оказалось, что панно – это всего-навсего гигантская открытка, отпечатанная офсетным способом на ткани. Я пощупал тугую парусину, трепетавшую на ветру, и приготовился спуститься вниз, как вдруг увидел подпись, напечатанную шрифтом гельветик:
Мусатова Анна Алимовна 1934 г., Вампалар
И подпись эта всё перевернула в моей дотоле спящей душе, и я изумленно воскликнул: – Во-первых, в тридцать четвёртом Вампалар назывался Ставрополем. Во-вторых... Во-вторых... – но этому я просто не хотел верить!!! Мне нужен был человек, который сможет подтвердить... Короче, я вышел из подъезда с твёрдым намерением разыскать художника Мишу.
* * *
– А другие картины как же? – Пропил. Всё пропил. Ты извини, старик, тогда пропивались вещи и поважнее... А картина... Ну что – картина! Помню, перед тем, как опечатать, там все соседи порылись в алимовском барахле... Мы качались на колченогих табуретках, и опухший Миша, стуча зубами, таращился на меня, как на привидение. На полу валялись газеты, а на столе стояла кастрюля вонючей браги. “Ну ай нид... уай ши...ши вуднт сей... ши... сэд ...естэдэ-э-э-э-эй”, – потрескивал приемник. Миша извинился и побежал в туалет блевать. Потом он вернулся, силой влил в себя кружку и опять выбежал. Потом в ванной зашумела вода. Наконец вышел Миша с мокрой головой.
– Извини, старик, но я туда не пойду. Эту девчонку я знаю. Как не знать – дочка старого Алима. Тогда, в девяностом, она баловалась живописью и кололась. Это притом, что старик был на последнем издыхании. Ну и я за ней – того.. а она ващще – ну и стерва! Один раз пришли какие-то рэперы в кожаках, ну, и отымели её всем скопом, накачали спермой... А у нас вроде – амур, а она мне – ни-ни! Падла! – Ладно, хватит! – заорал я, с трудом преодолевая отвращение, и взялся за фуражку. Меня мутило от Миши, от этой обстановки и от того, что я здесь услышал. – Ну, бывай, – равнодушно бросил Миша, потянулся к браге, уронил голову на стол, да и захрапел. Я хлопнул дверью. Так случилось, что попасть в Комсу в тот же день я не смог. И на следующий. И через месяц. И через год. А потом забыл. И как-то весной, проезжая мимо знакомого дома, я увидел, что на крыше красуется уже другая картина. Вернее, совсем не картина, а рекламный плакат. Голая австралийка сидела на корточках у пальмовой хижины и пила ”Кока-Колу”, блаженно улыбаясь и совсем по-европейски кокетливо прикрывая грудь. На обороте была надпись:
ЕЖЕГОДНО 50.000.000 покрышек вредят Земле КИЖИ из покрышек! Менять живых на здоровых! ЭЛАСТИЧНЫЙ МАТЕРИАЛ ЭКОЛОГИЧНО Приносит пользу и радость детям УЖКХ
Постояв перед дверью, я медленно нажал кнопку звонка. Шаляпин уже не пел в этом доме. Из дверного проёма на меня устало и обиженно посмотрела девушка. – Это вы, Потрошитель писем? – Я. – Проходите. В квартире были сломаны перегородки, так что получилось просторное помещение. На полу кипел самовар и по диагонали, от стены к стене, стояла картина. Та самая. Напечатанная офсетным способом. Отвернувшись к окну, девушка сказала:
– Я знаю, что вы хотели прийти раньше, но не смогли. Не оправдывайтесь, пожалуйста. Я кивнул, мол, не собираюсь оправдываться. В кухню с криком вползло маленькое существо, совершенно голое. – Она не простудится? – поинтересовался я и взял девочку. – Она закалённая,– улыбнулась девушка и приняла её из моих рук. – А там, в комнате, ваша картина? – Да, моя. – Вы Анна Алимовна Мусатова? – Уже нет. Теперь я Анна Алимовна Мунк. – Понимаю,– буркнул я. – Чай будете? – Что? – Чай? – Нет, спасибо. И ещё один вопрос. Последний. Зачем сняли картину? – А вы разве не понимаете? – Нет. – Они мою гордость затронули. Когда я “слезла” с иглы и огляделась по сторонам, то поняла: собачий закон – каждый за себя – остался. И все – против тебя. Хотя это было время перемен, якобы. Ослепление надеждой, понимаете. А потом всё стало ещё хуже. Никому не нужен Мунк. Всем нужны автомобильные покрышки. – Да.. да... – рассеянно проговорил я. – ... Алим ведь надеялся: люди поймут... – Да... да...– повторял я, как попка. – ... а они никогда ничего не поймут... – Вы правы. – Уходите. Слышите? Уходите, Потрошитель писем. – Спасибо вам. – За что? – девушка удивлённо повела бровью. Получилось изящно, царственно. – Если б я был мастер по камеям, я бы вырубил с вас камею, – сказал я, – Спасибо за эту картину. Когда я ехал... – Да-да, я знаю. Когда вы ехали на троллейбусе и мило грустили... как там?.. м-м… “думской фракции типа ПИДДР”... ”прихотливыми изломами молодой страждущей души художника” – передразнила девушка. – Но... откуда вы.... – Как не знать? Я же медиум. Вы подумали: “Электрическая схема жестокости”, – Анна презрительно вздёрнула носик. – Да, я так подумал.
– Вот поэтому и сняли картину. Чтобы такие, мёртвые Потрошители, вроде вас, не лезли в душу... А теперь уходите. – Я не могу взять у вас телефон? – Развлекать удобными новостями погибшую в 1934 году Мусатову? Не имеет смысла. Девочка расплакалась, и мама, не обращая на меня внимания, распахнула халат. На месте груди у Анны находился стеклянный резервуар с зеленоватой жидкостью. Девочка присосалась к трубке и жидкость с шумом полилась ей в пищевод. Мне стало неловко и странно, что я тут же едва не ушёл, но сейчас уйти я не мог, стало жаль эту женщину, и я понимал: она настолько умна, что примирилась с такой реальностью. Однако мне все равно было так жаль её, что я готов был предложить ей помощь – всё равно какую: повесить снова картину на крышу, дать ей денег, одежду, нормальное жильё, я захотел быть её опорой, захотел её любить таковую, какая она есть – с прозрачным резервуаром вместо груди – но я понимал: я ничего не смогу изменить в её жизни, ничего, даже если брошу к её ногам всего себя, весь мир, она скажет только: зачем, к чему эти жертвы? Я всё ещё топтался в нерешительности, когда она взглянула на меня. Её взгляд был уже другим – благодарным. – Спасибо, но мне действительно ничего не нужно.
* * *
Ровно через сутки мы простились с Анной, как старые друзья, обречённые на казнь, и она и я понимали, что в нашем случае ничего не изменить. Мы обязаны влачить дальше свою одинокость. Иначе жизнь потеряет смысл борьбы. Я спустился по ступенькам и вышел на заснеженный двор. Деревья покрылись инеем – как видно за ночь зима решила вернуться и поселиться навек в нашем городе. Долго стоял я, задрав голову, и смотрел на голую австралийку, пьющую “Кока-Колу”, и без конца спрашивал сам у себя: – Позвольте, где же у неё гордость? |
ГолосованиеВыберите название/тему следующего раздела проекта "Вещество"ЖурналыКыштым-ГраниПятью пятьКочегаркаСОТЫРусское вымяВЕЩЕСТВОАРТИКЛЬЕВРОПЕЙСКАЯ СЛОВЕСНОСТЬЕВРЕЙСКАЯ СТАРИНАЗДЕСЬЛитСредаЗаметки по еврейской историиСемь искусствЛиФФтДАЛЬНИЙ ВОСТОККОВЧЕГОСОБНЯКМОСТЫМЕНЕСТРЕЛЬПриокские зориВИТРАЖИДОНСЕВЕРДРУГОЕ ПОЛУШАРИЕЛИТЕРАЮЖНЫЙ УРАЛБАЛТИКА-КалининградСеверо-Муйские огниНОВЫЙ СВЕТСлова, слова, словаЗАРУБЕЖНЫЕ ЗАДВОРКИНАЧАЛОКАЗАНСКИЙ АЛЬМАНАХПять стихийЗАРУБЕЖНЫЕ ЗАПИСКИСлово-WordГВИДЕОНКольцо АЭМИГРАНТСКАЯ ЛИРАСорокопут [Lanius Excubitor]ДЕНЬ ПОЭЗИИЖурнал ПОэтовТело ПоэзииГРАФИТБЕЛЫЙ ВОРОНИНЫЕ БЕРЕГА VIERAAT RANNATЮЖНОЕ СИЯНИЕЛитературный ИерусалимДЕТИ РАФУТУРУМ АРТЧЕРНОВИКЗИНЗИВЕРЛИКБЕЗВАСИЛИСКДЕНЬ И НОЧЬУРАЛ-ТРАНЗИТНОВАЯ РЕАЛЬНОСТЬЖурналы, публикация которых на сайте прекращена:ЧЕЛОВЕК НА ЗЕМЛЕИЛЬЯАРГАМАК-ТатарстанИНФОРМПРОСТРАНСТВОДЕРИБАСОВСКАЯ - РИШЕЛЬЕВСКАЯСТЕРЖЕНЬСВОЙ ВАРИАНТБАШНЯ22ВОЛОГОДСКАЯ ЛИТЕРАТУРАНАШЕ ПОКОЛЕНИЕУРАЛРУССКАЯ ЖИЗНЬАРТ-ШУМЛИТЕРА_DNEPRТРАМВАЙЗАПАСНИКЫшшо ОдынПРЕМИЯ ПБЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫЗНАКИ11:33АЛЬТЕРНАЦИЯ |