Сергей Белорусец

Из ретрописи «Песни для чтения»


Зимостойкая семья…

Если меня вдруг зачем-то спрашивают про чужое поэтическое влияние на мою поэзию, я обычно отвечаю, что сумел обойтись без оного.

Впрочем, совсем недавно я вспомнил, как одиннадцатилетним читал книжку еще живого тогда Семена Кирсанова, с очень даже простеньким для него названием «Лирика».

Сборник я обнаружил, когда в одном из домашних книжных шкафов искал что-то другое, заданное по школьной программе.

Обнаружив, открыл наугад – и долго не мог отложить в сторону.

Потому что попал на стихотворение «Работа в саду», тридцать пятого года создания…

Вот оно, родимое, целиком:

 

Речь – зимостойкая семья.

Я, в сущности, мичуринец.

Над стебельками слов – моя

упорная прищуренность.

 

Другим – подарки сентября,

грибарий леса осени;

а мне – гербарий словаря,

лес говора разрозненный.

 

То стужа ветку серебрит,

То душит слякоть дряблая.

Дичок привит – и вот гибрид!

Мояблоня, моягода!

 

Сто га словами поросло,

И после года первого –

уже несет плодыни слов

счастливовое дерево.

Я теперешний имею некоторые основания предполагать: авторский сборник Семена Кирсанова угодил к нам на книжную полку лишь по причине того, что Дедушка звался точно так же.

К тому же – рожден был ровно там же.

У черного моря.

В Одессе…

Но это так, в качестве маленького лирическое отступление от кирсановской «Лирики».

Применительно ко мне…

Видимо, здесь, в упомянутом и приведенном полностью стихотворении, стоит искать корни моей неологизменной ономатопоэйи, пролонгированно питающие не только детскую часть меня…

Прочитанный мной прежде основного Маяковского, Кирсанов не показался мне –

ни тогда, ни потом – раздухарившимся поэтическо-акробатическим его эпигоном.

Или вечно-увечным мальчиком на литпобегушках, словолюбивым подносчиком золотых рифм для дяденьки-великана.

Щедро платящего за них карманною медью…

Хотя именно так принято считать.

Исходя из давно сложившейся тутошней иерархии…

Да и сейчас – Кирсанов мне таковым отнюдь не видится.

Представляясь абсолютно самостоятельной (и вполне самодостаточной) фигурой в истории русской поэзии.

Фигуры, стоящей в ней классическим особняком.

Не выдавать же, уже с миром от нас ушедшего, скромного умельца-версификатора Якова Козловского за продолжателя кирсановской стихолинии.

Вообще, сдается мне, настоящая литература – как сама (внутренняя) жизнь – дело сугубо одиночное.

Внесемейное.

По большому счету, внекорпоративное…

Пусть даже ты назвался мичуринцем.


Подписка о невыезде…

В мае 83-го полетели мы с моим учителем, московским поэтом и переводчиком Леонидом Теминым в Тбилиси.

Откуда Леонид Самойлович – увы – так и не вернулся…

Но все по порядку.

Леонид Самойлович к моменту нашей майской поездки уже много лет из-за инвалидности был практически прикован к дому.

А в те редкие моменты, когда покидал его пределы, делал это на костылях, при помощи сопровождающего.

Тем более провожатый требовался в случае долговременной отлучки…

Им я и выступил.

Хотя летел в Грузию не только ради этого.

У Леонида Самойловича значилось в планах познакомить меня и с чудесным неповторимым городом, и со своими друзьями – грузинскими поэтами.

Ну и по-настоящему приобщить к переводческой работе.

Хотя некоторое количество подстрочников, любезно подброшенных мне моим старшим другом, к тому времени я уже превратил в (относительно) художественные переводы…

Они (наряду с переводами самого Леонида Темина и благодаря его усилиям) даже вошли в свеженькие тоненькие книжки Бориса Гургулиа и Александра Шанидзе, выпущенные Общегрузинской коллегией по художественному переводу.

Как-то так она именовалась…

Но – ближе к теме.

Леонид Самойлович был перехвачен мной на перекрестке моей родной Беговой, куда на такси привезла его собственная мама, Ева Фридриховна.

Здесь мы с Л.С. поймали другую машину – и рванули в аэропорт.

Полет в шумноватом окружении сборной СССР по водному поло прошел успешно – и к средине дня мы оказались в самом центре Тбилиси, в гостинице «Иверия», где нам был заказан двухместный номер.

А часа в четыре мы вместе с дочкой бывшего наркома госбезопасности Грузии – ярой оппозиционеркой пианисткой-аккомпаниатором Медеей Зоделава и ее приятелями по музыкальному театру балериной и кларнетистом – уже расслабленно сидели за ресторанным столиком на знаменитой Мтацминде – горе Давида.

Пили сухое вино.

Ели восточные кушанья.

Разговаривали.

Часов пять.

Или шесть.

После чего спустились с горы на фуникулере – и пешком (благо идти было недалеко, даже на костылях) вернулись в гостиницу.

Легли спать.

Однако вскоре я проснулся от грохота.

Это Леонид Самойлович упал в ванной комнате.

Я помог ему добраться до постели.

И окончательно успокоился, когда понял, что он заснул.

Но он так и не проснулся.

Ни к восьми, ни к девяти.

Я начал его тормошить.

Он все равно не просыпался.

А к нему уже шли люди, прознавшие о его прилете.

В частности, появился поэт Анзор Салуквадзе.

Мы попытались разбудить Леонида Самойловича вдвоем.

Безуспешно.

Тут в номере возникла Медея – ведь вчера мы договаривались отправиться на совместную экскурсию по городу.

Она возникла, дабы взять бразды правления ситуацией в свои твердые пианистические руки.

Ведь «Скорая» не смогла поставить диагноз…

Весь врачебно-консультационный Тбилиси был поднят Медеей на ноги и поставлен на уши.

В общем, Леонид Самойлович очутился в лучшем тамошнем госпитале с подозрением на инсульт.

Я же застрял у Медеи в многокомнатной (частично – еще наркомовской) гостеприимной квартире, где почти мирно сосуществовало несколько поколений семьи Зоделава…

Когда через полтора суток, поздно вечером, я вновь появился в номере «Иверии», меня там ждали.

Правильнее сказать, ждал.

Оперативник из райотдела милиции.

Куда он меня на «Жигулях» и доставил.

Мной там занималось человека три-четыре.

Посменно.

То мягко, тот жестко, то просто угрожающе…

Перекрестный милицейский допрос длился до девяти утра.

И закончился тем, что с меня взяли подписку о невыезде.

Ибо я доблестными районными органами подозревался в том, что нанес гражданину Темину Л.С. тяжкие телесные повреждения в области головы, повлекшие за собой пролом костей черепа и кровоизлияние в мозг…

Тем временем из Москвы прилетела дочь Леонида Самойловича Таня.

А через несколько дней, когда стало очевидно, что ситуация вокруг (внутри) Леонида Самойловича, похоже, непоправима – вызвали в Тбилиси и Еву Фридриховну…

Я ее встретил в аэропорту, куда по настоянию Медеи и Тани приехал улететь домой.

Даже несмотря на данную мной накануне подписку о невыезде.

Вроде как первый секретарь Союза писателей Грузии легендарный Нодар Думбадзе обещал с тбилисской милицией все утрясти…

Возвратившись в Москву, в течение двух недель, ежевечерне звонил я Медее.

Справлялся о самочувствии Леонида Самойловича.

Он умер 26-го мая.

В день своего пятидесятилетия.

Ровно тридцать лет назад…


Домбровский и немногие другие…

Юрия Осиповича Домбровского я видел всего лишь раз.

В гостях у поэта Леонида Темина.

У которого я часто бывал.

Домбровский тоже захаживал к нему частенько.

И потому что они дружили, и потому, что жили совсем неподалеку друг от друга.

На улице Краснобогатырская.

Однако пересекаться с Домбровским ни до, ни после этих единственных наших паручасовых посиделок за пивом (за ним я был послан в еще работавший тогда ближайший ларек) не привелось.

До – по причине того, что к тому моменту с Леонидом Самойловичем я только познакомился.

После – ввиду очень скоро последовавшей смерти Юрия Осиповича.

Притом что его вдову Клару Фазулаевну я встречал многажды: она регулярно навещала Леонида Самойловича – и мы регулярно с ней пересекались.

Твердой политики, кого с кем совмещать, а кого нет – у хозяина квартиры, похоже, не существовало.

Поэтому как-то раз я совпал с Зоей Крахмальниковой (во время отсидки Феликса Светова).

В другой же раз – краешком – застал Светова (во время отсидки Крахмальниковой…).

Удивительно, что и ее, и его я видел в гостеприимной квартире на Краснобогатырской тоже лишь однократно.

А еще раз при мне Леониду Самойловичу звонил почти всесильный тогда Феликс Кузнецов и просил у него содействия.

Или посредничества.

По старой дружбе.

Ведь они до воцарения Кузнецова и его деяний в роли отца-руководителя неплохо общались.

Кажется, кузнецовский звонок как-то касался истории с альманахом «Метрополь»…

Леонид Самойлович отвечал советскому сановнику формально корректно.

Однако абсолютно непреклонно…

А шестидесятник Домбровский в семьдесят седьмом, помнится, легонько покачивался на стуле и, будучи одетым в ковбойку, пил разбавленное продавщицей пиво.

Понять речь еще живого классика без должной привычки было делом весьма проблематичным.

Скорее всего, из-за того, что зубов у автора «Факультета ненужных вещей» во рту не водилось.

Хотя «Меня убить хотели эти суки» по просьбе своего друга Темина он прочитал дважды…


О чем и Ревич!

– О чем и Ревич! – закончил Александр Михайлович свой ветвистый многослойный монолог, по-лоцмански логически-бессознательным выверенным словесным курсом проведя магистральную линию сюжета сквозь все его ответвления – именно в ту самую, единственную конечную точку.

Впрочем – вернее всего – это был восклицательный знак!

Мы с Александром Михайловичем – как раз – добрели, наконец, до нового краснокирпичного райкомовского корпуса переделкинского дома творчества писателей.

Предприняв по (простой диагональной) дороге от деревянно-стеклянной столовой, встроенной внутрь старого корпуса, некоторое количество причудливых извилистых маневров, легко растянувшихся на пару чудесных оазисных прозрачно-тенистых часов нашего общения.

Одного из первых.

Датированного августом тысяча девятьсот девяносто четвертого.

Тогда продажа так и невышедшей в полном объеме пародийно-детективной книжки про мультигероя капитана Пронина позволила нам с женой отправить перешедшего во второй класс Арсения на два переделкинских домотворческих двадцатичетырехсуточных срока.

Отдыхать.

Вместе с бабушкой-прозаиком.

Ибо ни я, ни Кира членами писательского Союза (а стало быть – никакого из литфондов) еще не числились…

Кстати, слегка забегая вперед того августовского дня, когда я приехал навестить сына и познакомился с Александром Михайловичем, скажу, что Союз писателей Москвы сам приехал сначала ко мне, а потом и к укатившей из Москвы Кире, благодаря личной инициативе, настойчивости и последовательности долговечного председателя его Приемной комиссии Ревича.

В этом деле.

Как и во всех других…

Впервые я услышал Ревича, точнее, голос Ревича в 1977-м.

Несколько искаженным…

Это мой учитель поэт Леонид Темин беседовал с Александром Михайловичем по телефону.

А я, будучи в гостях у Леонида Самойловича, сидел вблизи его кровати на стуле…

Буквально через пару недель я чуть было не добрался до самого Ревича, на 11-ом, по-моему, трамвае, провожая Темина от его Краснобогатырской до района проспекта Мира, где жил Александр Михайлович.

Дома у Ревича, в их двухкомнатной с Мурой квартирке, я очутился только двадцать лет спустя…

Александр Михайлович очень любил нашего Арсюшу, названного так Кирой – в том числе – и в честь Арсения Тарковского, с которым Ревич ревниво-надежно дружил долгие годы.

Да и у собственного ревичевского внука – то же говорящее (так много) имя…

Человек (бесплотного) духа, высочайшего смирения и теплящейся гордыни в одном (истинно своем!) лице, яростный спорщик, ниспровергатель авторитетов, лихой смельчак, стихийный подпольный эзотерик, Ревич был в здешней жизни безбрежно бережен и запредельно пристрастен.

Порою – тишайше-нежен, порою – полифонически-полемичен.

– Гумилев – это для детей! – вещал знатель пароля Ревич, находя во мне отзыв.

Его чуть надтреснутый, неповторимый, родной, всецело узнаваемый голос – вряд ли можно забыть,

И – поэтический.

И – человеческий.

О чем и Ревич!


Как помирились Евгений Александрович с Риммой Федоровной

Евгений Александрович Евтушенко и Римма Федоровна Казакова поссорились, когда Е.А. опубликовал в своей антологии «Строфы века» стихи Риммы Федоровны.

Сопроводив их собственными комментариями, не слишком приглянувшимися Р.Ф.

Летом 2006 года я весьма активно (и продуктивно) содействовал организации вечера, посвященного 65-ой годовщине Бабьего Яра.

Моя задача заключалась в том, чтобы вечер состоялся именно в ЦДЛ.

А, кроме того, от меня в обязательном порядке требовалось свести главных устроителей и финансистов грядущего мероприятия с легендарным Е.А.

Без участия коего они этот вечер себе не представляли.

Я же с Е.А. к тому времени знаком не был.

Даже переделкинского его телефона не знал…

Но Кирилл Ковальджи с Толей Кобенковым мне тут помогли.

Короче, уже вскоре, компактная (авто)мобильная группа, занимающаяся организацией вечера (первый ее вариант) оказалась на подмосковной даче кумира щестидесятников.

Включая меня как единственного представителя секретариата Союза писателей Москвы и моего одноклассника журналиста-международника Гену Чародеева.

Сидели мы за продолговатым столом будущего лауреата Государственной Премии России и обсуждали отдельные позиции грядущего действа.

А после того, как довольно успешно обсудили, Е.А. достал холодного шампанского, чтобы мы, соединив усилия, выпили за успех нашего совместного предприятия.

Выпили, кто имел возможность…

И часа полтора еще просто беседе посвятили.

И вездесущую Р.Ф. вспомнили.

И то, что Е.А. и Р.Ф. находятся в длительной ссоре – тоже.

– Очень хочется помириться! – сказал Е.А. – Все-таки столько лет по-настоящему дружили…

– А что мешает? – спросил я.

– Риммина бескомпромиссность! – ответил Е.А.

– А если я поговорю с Вашей бывшей соратницей о перспективах примирения?

– Боюсь, что она к этому не готова – с большим сомнением покачал седовласой головой мэтр, привычно облаченный в одну из так им любимых разноцветных мексиканских рубашек…

После чего Е.А., на плоховато несущих его длинных ногах в безразмерных светлых кроссовках, шаркая, отправился в близлежащий Дом-музей Булата Окуджавы – выступать перед тамошней литературно-бардовской ежесубботней публикой…

Я – в то время оргсекретарь Союза писателей Москвы – частенько разговаривал по телефону с первым секретарем СПМ Риммой Казаковой и регулярно бывал у нее дома, где на кухне, по сути, располагалась штаб-квартира Союза.

Вернувшись от Е.А., я позвонил Р.Ф. и сообщил, что Е.А. очень хотел бы с ней помириться.

– А извиниться он готов? – спросила Р.Ф.

– Не знаю! – сказал я, – но помириться готов. Точно.

Р.Ф. выдала какую-то витиеватую колкость в адрес Е.А. – и свою добровольную миссию я посчитал бесславно исчерпанной.

Миновало сколько-то месяцев – то ли полтора, то ли тринадцать с половиной – и мне позвонил мой одноклассник Гена Чародеев, с которым Е.А. теперь был на периодической связи.

– Евтушенко просил тебе передать, что они с Казаковой помирились!

А вскоре и Р.Ф. внутри какого-то нашего дежурного телефонного разговора – между прочим – сообщила мне то же самое.

Уточнив только, что примирение произошло коротко и светло.

На Блоковском празднике поэзии в Шахматове…


Год крысы

За пару дней до Нового года сидел я на светлой просторной кухне у Риммы Казаковой.

Где она принимала каждого, пожаловавшего к ней в гости.

Даже телевизионшиков с камерами…

И потому что в комнате у Риммы Федоровны весь пол был устлан бумажными листочками формата А-4 (в другой, маленькой, она приютила сочинителя-исполнителя Геннадия Норда), и потому что так уж у нас в России принято.

Еще со времен Союза…

Я дежурно заскочил к Р.Ф. подписать какие-то документы по Фестивалю имени Чуковского, а заодно и поздравить с наступающим 2008-м годом.

Годом Крысы.

Подписал, поздравил, подарил сувенирчик.

Р.Ф. моментально сходила в свою комнату, чтобы вынести мне оттуда крохотную подарочную пластмассовую крыску…

И тут возник у нас разговор о крысах.

Тем более, что, когда я шел к Р.Ф., одна из них по-кошачьи перебежала мне дорогу.

Рядом с метро «Белорусская»…

– А я никогда крыс не видела! – сказала вдруг Р.Ф.

– Живых? За всю жизнь? – удивился я.

– Да! Никогда! – подтвердила Рифма Федоровна…

Это было действительно удивительно! – в рифму подумалось и мне – человек объездил не только весь Советский Союз, но и весь мир, а живой крысы так ни разу и не увидел.

Я же их встречаю, что в Москве, что под Москвой (в том числе – в метро) довольно регулярно…

Наступил Год Крысы.

А вскоре Р.Ф. умерла.

Скоропостижно скончавшись в день рождения Всесоюзной пионерской организации имени В.И. Ленина.

После ножного массажа в подмосковном санатории.

Про крохотную подарочную крыску я умудрился позабыть.

И вспомнил о ней лишь при вторичном тактильном контакте.

Когда Года Крысы и след простыл…

Она сама вывалилась мне прямо в руки.

Из той же сумки, куда я сунул ее еще на Римминой кухне.

Больше всего меня поразило то, что за время подвижного лежания неживая крыска напрочь лишилась одной пластмассовой лапки…


* * *


Об авторе: Сергей Маркович Белорусец – поэт и прозаик, автор книги стихов «Магический квадрат» и многочисленных сборников стихов для детей. Председатель оргкомитета Фестиваля детской литературы имени Корнея Чуковского.

 

К списку номеров журнала «ИНФОРМПРОСТРАНСТВО» | К содержанию номера