Из книги «ТРАНС[крым]ЦИЯ»

НЕ СТРАННО…

                      

Город играет на струнах дорог

злую балладу забытого барда…

Город простужен. До боли продрог

в лапах когтистых дождя-леопарда.

Только мерцают короны реклам

на головах королей-ресторанов.

Мечутся слуги-людишки…

                                               А нам

вечером здесь оказаться так странно!



Мы – две колдуньи, сошедшие с гор,

чуткие дочери леса и неба, –

не осознали еще до сих пор

жизни на кончике рваного нерва

города.

               Плечи дорог нас несут,

как в паланкине цариц-египтянок

…или покойников?

                                  Впрочем, не суть

важно и даже, пожалуй, не странно…





КАРА-ДАГ



Если не идет гора к Магомету,

значит, у горы есть на то причины.



Брось с горы монету, с горы монету

прямо в моря пенного капуччино.

Помнишь, как его небеса хлебали,

как луна потягивала глоточки,

как срывались глыбы и в их обвале

было столько сюрреализма, точно

мы не люди, что воспринять способны

запах камня – не аромат сирени.

К Золотым воротам плывем подобно

аргонавтам, пьяным из уст сиреньих.

И под этой аркой – морской камеей,

и под этой аркой в разбрызгах блеска

исто золотой, и руна рунее

в эпицентре пламенного гротеска

солнца на камнях, на волнах и чайках –

кажется, что миг – и оно взорвется,

и расколется голубая чашка

в стенах перевернутого колодца,

и поскачут вниз по камням монеты,

притяженьем плоти земной влекомы…



Кара-Даг не хаживал к Магомету,

И они пока еще не знакомы.



  

ПРОКЛЯТАЯ БЛЕДНОЛИЦАЯ



Не снимай же трубку мира  –  лучше молча...



Опустевшая квартира. В старом пончо

восседаю на диване, будто с кольтом,

с телефоном, что в руках танцует польку.

Мне б об пол расколошматить этот ящик,

что не создан для индейцев настоящих –

нас,  гитарно-костро-водочно-рюкзачных,

чьи решенья – навсегда и однозначны.



Бледнолицая проклятая, подумай!..

Ты, с душой Ассоль под маской бизнес-вумен,

смех тебе, на шпильках по земле ходящей,

даже думать об индейцах настоящих!

От вигвама в миле вам, таким, не место...



…Но дошла ты до вершины Эвереста

на «презренных» шпильках, что и камень точат!..



Не снимай же трубку мира  –  лучше молча...





ДОРОГА



Автостопом не езжу я. Но бывает: моё

невезенье спасает случайный угодник.



…Над дорогою ангелы выжимают белье:

видно стирка большая на небе сегодня.

Хлещет ливень, и дворники, как ресницы актрис,

если те удивляются, глупо моргают.

И амурчик пластмассовый на шнурочке повис.



А за окнами – хоррор: клыки раздвигая,

чернонёбного неба прожорливый зев,

как язык, жадно высунул нашу дорогу…



Таем мокрой конфетой на нем, не успев

запретить себе право ушами потрогать

плешь отжившего лета и маленький дом,

что водила купил бы, а я не купила.



А за окнами – триллер: там гоняется гром

за преступницей-молнией.



…Слишком уж милый

ваш амур – для того, кого дома не ждут…

И кто так одинок…  И чье сердце так стынет…



А за окнами – сказка: расстилают и бьют

ангелята вальками льняные простЫни…





ИСКРЫМСКАННОСТЬ



Луна. Ее желтеющее ню –

в пиале моря долькою лимонной.

А скалы тоже впишутся в меню

огрызками засохшего батона.



Непоэтично? Только как еще

сказать о них, раскрошистых и черствых?

Пирушка дэвов. По усам течет,

а в рот не попадает море. Четки



сегодня звезды. Нижутся на сталь,

чтоб не упасть, гобсеки  исполненья

желаний. Чтоб никто и не мечтал,

и не мигнут. На светском отстраненье



от нас, плебеев. И не надо. Пьем

мы, и все это – только антуражем

для «на природе». В exotique живем

с рожденья. И она – одна и та же.



Одноэтажен мир. Чердак богам

достраивают те, кто заскучали.

Луна. Ее сияющее «там»

погнутой ложкой выловим из чая.





*  *  *



Осень Бедного Йорика, солнечно-серые жмурки…

Золотая, как зубы кадета, вкусившего пиний.

Там, где падают травы, выходят из спячки окурки.

Там, где падают листья, осколки седой энтропии,

вылезает труба, изоржавленным локтем бодаясь,

за листвой невредима, невидима и неподсудна.

Вылезает судьба. Укоризненно столь молодая,

что любой инкунабуле страх за нее. Поминутно

набегает волна на песочный хрономик Салгира,

серебристые ивы впиваются розгами в тело

изъязвлённой воды; сквозь нее проходило полмира

тех, кто дважды пытался в одну, бесшабашно и смело,

но всегда получалось – в иную: и воду, и пропасть.

Но всегда – получалось. Иначе зачем и возможно?

Прибегает вода. Умиляет ее расторопность.

Избегает вода. Восхищает ее осторожность.

Осень высушит разум до Йорика, память растронет

раскорузло-цветистым, протертым до дыр сарафаном.

Распускается лёд, будто смятый пакет на ладони, –

развлеченье скучающей тётки: цветок целлофанус.

Здесь, где воздух извеян раскидистой прелою праной,

под деревьями много соляных столпов одиночеств.

Эти люди тоскуют, стоят и тупят, как бараны,

только новых ворот слишком много – не каждый захочет

выбирать. Им бы сразу, без выбора, точечно – дали б…

Вот тогда и берётся, иначе – болезнь без симптомов.

У бескожей трубы ревматизм, и ей ясно до стали,

что зимою тепло лишь в приемнике металлолома.





ПОЛДЕНЬ НАД НЕАПОЛЕМ СКИФСКИМ



Вот лучший изо всех сюрреализмов:

сияющие в небе облака.

Под ним Земля, завшивленая жизнью,

уже не кажется больной. Накал

страстей, безумий внутренний излишек

смиряется, почтительно склонясь.



Есть свет и тишина… Есть свет и тиши-

на…

           Это значит, не порвалась связь

души с невыразимым просто болью,

той, что умеет многое сказать,

той, что способна выразить любое –

все. Кроме – этого. Его глаза –

другие.

              Оставляя боли право

на крик, иное право дам глазам:

на свет.

Неограниченный оправой,

неограненный облачный сезам…





КАТАСТРОФА, НО НЕ БЕДА



Народы, а Гольфстрим-то остывает!



…На роды женины не успевает

мой друг Иван, хотя и обещал ей

присутствовать… Противные пищалки

орут из пробки инорассекаек,

и дела нет им, что беда такая:

не увидать самейшего начала

новейшей жизни…

                           Чтоб не опоздало

на отпеванье матушки-планеты,

раскрученное вещим Интернетом,

скопленье конференции из Рима –

толпа машин спасателей Гольфстрима –

спешащее на важные доклады…  

                

– Гуляйте садом!

– С адом?

– Хоть с де Садом!



Вы, пассажиры новеньких визжалок,

чье время так бежалостно безжало,

спасатели – но не – и в этом ужас! –

спасители, –

глаза  бедняги-мужа

виднее сверху и прямей наводка:

вот он стоит и взглядом метит четким

всех тех, кому хреново, но не плохо.



…А тут, где ждут, меж выдохом и вдохом –

столетия, стомилия, стотонны…

Стозвездиями небо исстопленно

сточувствует и к стойкости взывает…



А где-то там чего-то остывает…    





СИНХРОФАЗОТРОН



Неделимым еси в Демокритовы веки –

и его же устами неделим доказался.

Но недавно решили (это были не греки):

«Развались!» И распался. И снова распался.



И не только, о, атом, что в моей волосинке

миллионы тебя, но и самоё воздух

соловотворный разбит на колы и осинки,

и у каждого – свой, и у каждого создан



фазо-трон. Троно… фас! (Трон – от слова «Не троньте!»)

И под каждым припрятаны крупы на зиму.

Блеском квантовой лирики лаковый зонтик

сто вторую по счету накрыл Хиросиму.



Я пытаюсь бежать… Но из синхроизвилин

не выводят и тысячи смелых попыток.

Я как маленький атом, который разбили,

расстреляв без суда моего Демокрита.





ГУРМОНИЯ



Весь этот мир тихонько что-то ест:

жуёт мой комп потоки из розетки,

а дом – квартплату… Даже свет небес

туманит воду медленно и едко…



Что удивляешься: я ем тебя,

как каннибал – законную добычу.

Он тоже это делает – любя.

Любить еду – потребность, не обычай.



А мой сосед на завтрак съел жену,

а бабушка – возлюбленного внука,

а Гитлер – пол-Европы, и в вину

ему поставить можно ту же штуку,



что и мобильнику: работать бы,

функционировать, ходить ногами…

Вот только голод-мышь и голод-бык –

тут каждому – своё. Играя гаммы,



моя подруга чьи-то уши ест,

что, в очередь свою, съедают Баха

иль Цоя, иль какой-нибудь виршец,

что я писала, кушая с размахом



клавиатуру и свою судьбу –

отпетых едолюбов-любоедов,

а те, съедая пиво и шурпу,

являли поражение победы



собой. …И, лёгким облачком утрясь,

как белоснежной хлопковой салфеткой,

сказал Господь кому-то: «Грешен Азъ –

мне надоели души… Дай конфетку!»





*  *  *



Мир – снаружи. Умирать – внутри.

Учит зоологию душа:

есть такие птицы – говари –

с губ слетают, гнёзда вьют в ушах.



Их птенцы уродливы слегка,

но хватает болестным любви:

есть у нас рептилия – строка –

длинная, и так же ядовит



зуб. А то и глаз. Окаменеть

может даже камень, если враз

попадёт с чудовищами в сеть:

есть такие монстры – смотры – глаз



захватили и теперь царят

в нем, лениво дёргая зрачки.

Из диоптрий свадебный наряд

носит их мадонна. …Паучки



чувств ползут по мышечным волнам:

лапка – «лю…», другая лапка – «нен…».

…Есть такие черви – горенам,

что в груди свиваются, и нет



спасу: задают сердечный ритм,

глубину дыхания, слова…

Мир – снаружи. Умирать – внутри.

Хочешь жить – себя не закрывай.



Лучше уж гоа’улд в голове

или даже мюмзики в траве,

только чтобы не кормить червей…

Заживо не потчевать червей.





ГОРОДА



Есть иные малые города,

у которых будущее вампирят

города большие, каким всегда

не хватает будущего. Пошире

разевают пасть, обнажив резцы,

кое-как почищенные с фасадов

и парадных. Мельче планктонных цист

капли будущего, и, наверно, надо

так.

        Бывают малые города,

что пытаются за себя бороться,

на столбах, на крышах и проводах

распиная блики большого солнца,

а живые души – на площадях,

что, подстать большим, то «звездой» концертят,

то ли стягивают под какой-то стяг –

крепче вбить сознание самоцел(ь)ки

своему продажному городку,

для того на этой земле и естем,

чтобы каждый раз принимать укус

до бескровья за поцелуй невесты.





*  *  *



В глазки твои, мой любимый начальничек,

вставить бы гвозди!

Скрепку в руках разгибая отчаянно,

вижу сквозь воздух:

поздно. …И снова я стану охотницей

и трисмегисткой:

плюну на всех и уеду на Хортицу –

к милому близко.

К любушке, что наслаждаться любовию

что-то не хочет…

Скрепку не зря захватила  с собою я  –

ай, гарпуночек!

Ухнем, дубинушка, милому в спинушку –

да и в пещеру!

…Бедный начальник, да ты, сиротинушка,

принял на веру

стол опустевший мой – солнцем зашторенный,

пылью повитый…

Ладно, не бойся ты, замониторенный,

дэсктопобитый:

флешками-мешками да анимешками

взор услаждая,

что тебе вемо, коробочный «мешканец»,

в мире без края?

В мире простора, лесов да лужаечек,

птиц  оголтелых?

Ладно, останусь. Да не уезжаю я! –

хоть и хотела.

Ты не ори, не бросай в меня сумочкой –

страшен и жалок.

Я тебе  солнце и небо подсуну, чтоб

ближе лежало,

не затерялось в бумагах с визитками, –

чтоб хоть на часик

мог ты умыться прозрачными слитками

чистого счастья.





*  *  *



Я люблю тебя хуже чёрта.

Я хотела б иметь твой посствуй!»

(Никогда не любила мёртвых…

Ни один мне не был апостол…)

И по маленькой мне чтоб в каждом

из зрачков твоих стокаратных.



Нарисую себя я в круге,

как да-винчевское распятье:

руки врозь, ну, а ноги – слитно,

как наречие «в одиночку».

Чтобы эти живые суки,

вылезающие из платьев

для живых кобелей, в безличном

вдруг почувствовали отсрочку



от блаженства как развлеченья,

от прозренья как нарковштыра,

от Спасителя в грязных дредах,

от незнания как покоя…

…От несбыточного ученья

о леченье больного мира,

переделанного из недо-

della nova своей рукою.



Я боюсь тебя хуже Бога.

Я хотела б иметь икону:

мироточием озадачит –

мне поверится: на прощанье

будто ты обо мне немного

рисовал на стекле оконном

изумрудным мечом джедайским

полуподпись под завещаньем.



Догорели уголья донной

лавобездны твоей – финиты,

и комедия в стиле Данте

рассмешила грудного зверя.

…Есть одна у меня икона –

холодильниковым магнитом:

Бог – еды моей комендантом.

Остальное я не доверю.тер –

фрескостенный обой бумажный,

чтобы каждое утро: «Здрав





*  *  *



У рыцаря

эстонского ордена

броня – из тяжелого ферросплава.

У рыцаря

эстонского ордена

предсердий нет ни слева, ни справа,



желудков нет ни сверху, ни снизу.

В глазницах – дно, а на дне – невызов.



Раз рыцарю

эстонского ордена

гадалка явила, что быть убиту.

Два: в рыцаря

эстонского ордена

кто-то швырнул бейсбольную биту.



Она распалась на микросхемы.

Они узнали, почём и с кем мы.



Ведь с рыцарем

эстонского ордена

живу сотни лет, не могу нажиться –

из рыцаря

эстонского ордена

не выжмешь ни цента – он истый рыцарь:



отдаст делами, драконьей шкурой.

Держу в руках ее, знаю: дура.



У рыцаря…

Да ситх его ведает,

что есть ещё в нём, а чего-то нет и.

Без рыцарей

с дешёвой победою

и свет-Фавор не с Фавора светит.



Когда победа дороже стоит,

уже не рыцарь оно – другое.



Учили днесь:

две части души одной

когда на земле удостоят встречи –

так вживе снесть

то – нота фальшивая:

восторг слиянья –  есть смерть – и Вечность!..



Не знаю, право. Мне очень живо.

И что же именно тут фальшиво?



…Ни птицам и

ни рыбам икорным в ны,

ни кротьям норным – не быть в покое!

У рыцарей

эстонского ордена

тела – доспехи, внутри – всё воет…



Ему – для воли нелюдьей дара

еще отплавятся Мустафары…



Не спится мне…

Явленной иконою

проходит образ: Крестно Крещемье…

А рыцарю

эстонского ордена

вновь завтра в битву – с моею темью.



Он тих, он бред мой, как сон, лелеет –

и темь светлеет, и темь светлеет…





ПРЕДКО



Шумеры, урумы, греки,

Волхвы, ариане, копты…

Века поднимают веки –

И что они видят, йоптыть!



Всем нам, кто когда-то были,

Небытыми быть обидно.

За этим – величьем пыли –

Меня им чуть-чуть видно.



Я знаю свою квартиру –

Что есть она. Есть не просит.

Вхожу в нее сквозь входи.ру,

А выхода нет и вовсе.



Я знаю свою работу –

Что есть она. В мире где-то.

И этой смешной свободой

Неврозия чувств отпета –



Зажиточным воскресенцем

(а значит – не умирала)

Размашистым полотенцем

Вселенную вытирала,



Как бэбика после ванны –

Да нянюшка, а не мама –

Влюбленная неустанно,

Не любящая нимало.