Шалманчик на Удельной. Стихотворения

Троллейбус

Неизвестным безумцем когда-то
Прямо к низкому небу пришит,
Он плывет — неуклюжий, рогатый,
И железным нутром дребезжит.

Он плывет и вздыхает так грустно,
И дверьми так надсадно скрипит,
А в салоне просторно и пусто,
И водитель как будто бы спит.

И кондуктор слегка пьяноватый
На сиденьи потертом умолк.
Ни с кого не взимается плата,
И на кассе ржавеет замок.

Он плывет в бесконечности зыбкой,
В безымянном маршрутном кольце
С глуповато-наивной улыбкой
На глазастом и плоском лице.

И плывут в городском междустрочьи
Сквозь кирпично-асфальтовый бред
Парусов истрепавшихся клочья
И над мачтами призрачный свет.



*   *   *

А в декабре бесснежном и бессонном
Бежит трамвай со звоном обреченным,
И пешеходы движутся вперед,
Как будто их и правда кто-то ждет.

И пропадают в трещине витрины
Чужие лица, каменные спины,
А следом отражение мое
Торопится, спешит в небытие.

Любимый муж, любовник нелюбимый,
Эквилибристы, акробаты, мимы
Бредут сквозь ночь дорогами тоски…
И время слепо ломится в виски.

Стук метронома, взвинченные нервы,
Брандмауэра темный монолит —
Который час — последний или первый
По грубым кружкам вечности разлит?

Который — разошедшийся кругами?..
Но подворотня давится шагами,
Невнятно матерится инвалид,
И Млечный Путь над крышами пылит.



*   *   *

Под конец ленинградской зимы ты выходишь во двор,
И, мучительно щурясь, как если бы выпал из ночи,
Понимаешь, что жив, незатейливо жив до сих пор.
То ли в списках забыт, то ли просто — на время отсрочен.

Сунув руки в карманы, по серому насту идешь —
Обострившийся слух выделяет из общего хора
Ломкий хруст ледяной, шорох мусора, птичий галдеж,
Еле слышный обрывок старушечьего разговора:

«…мужикам хорошо: поживут, поживут и — помрут.
Ни забот, ни хлопот… Ты ж — измаешься в старости длинной,
Все терпи и терпи...» — и сырой городской неуют
На осевшем снегу размывает сутулые спины.

Бормоча, что весь мир, как квартира, — то тесен, то пуст,
Подворотней бредешь за кирпичные стены колодца,
И навстречу тебе влажно дышит очнувшийся куст,
Воробьи гомонят, и высокое небо смеется.



*   *   *

Скажи, куда мне спрятаться, скажи,
От жалости слепой куда мне деться?
Пролетами цепляются за сердце
Стекающие с лифта этажи.

И тянутся канаты, провода
(Мгновение — и полутоном выше)
Туда, где голубям не жить под крышей,
И ласточкам не выстроить гнезда,

Где ты меня давным-давно не ждешь,
Где скомкано пространство в снятых шторах…
По лестнице — шаги, у двери — шорох,
И им в ответ — озябших стекол дрожь.

Где паучок безвременья соткал
Из памяти и тонкой светотени
Раскидистую сеть для отражений
Немеркнущих в бездонности зеркал.

Где контуры портрета на стене
Еще видны в неверном лунном свете,
И наши не родившиеся дети
Спокойно улыбаются во сне.



Удельная

А давай-ка дойдем до шалманчика средней руки,
Где шумит переезд, и народ ошивается всякий,
Где свистят электрички и охают товарняки,
Где шныряют цыгане, где дня не бывает без драки,

Где торгуют грибами и зеленью, где алкаши
Над каким-нибудь хлипким пучком ерунды огородной
Каменеют, как сизые будды, и где для души
На любой барахолке отыщется все, что угодно,

Где базар и вокзал, неурядица и неуют,
Где угрюмо глядит на прохожих кудлатая стая,
Где, мотив переврав, голосами дурными поют,
И ты все-таки слушаешь, слезы дурные глотая.

Там хозяин душевен, хотя и насмешлив на вид —
У него за прилавком шкворчит и звенит на прилавке.
Он всего лишь за деньги такое тебе сотворит,
Что забудешь про все и, ей-богу, попросишь добавки.

Он, конечно, волшебник. Он каждого видит насквозь,
И в шалманчике этом работает лишь по привычке.
Вот, а ты говоришь: «Все бессмысленно…» Ты это брось!..
И опять — перестук, да пронзительный свист электрички.



*   *   *

Я хотела бы жить с вами в маленьком городе,
Где вечные сумерки и вечные колокола…
М. И. Цветаева

…Так и я бы хотела,
только без вас
где-нибудь в Порхове,
или, к примеру, Изборске,
жить
от зарплаты и до зарплаты,
трудиться
в районной больничке
доктором.
Работать, как лошадь,
уставать, как собака,
иногда,
случайно услышав
единственный колокол,
вздрагивать,
               молча креститься,
не вспоминать ни о чем.
И я бы хотела,
но
многовато условностей,
разных мелких помех…
Нет,
красивого жеста
не выйдет.
Да и, в конце-то концов,
какая мне разница,
где
встречать свои вечные сумерки.



*   *   *

Что остается, если отплыл перрон,
Сдан билет заспанной проводнице?
Что остается? — Казенных стаканов звон,
Шелест газет, случайных соседей лица.

Что остается? — дорожный скупой уют,
Смутный пейзаж, мелькающий в четкой раме.
Если за перегородкой поют и пьют,
Пьют и поют, закусывая словами.

Что остается, если шумит вода
В старом титане, бездонном и необъятном,
Если ты едешь, и важно не то — куда,
Важно то, что отсюда, и — безвозвратно?

Что остается? — Видимо, жить вообще
В меру сил и отпущенного таланта,
Глядя на мир бывших своих вещей
С робостью, с растерянностью эмигранта.

Что остается? — встречные поезда,
Дым, силуэты, выхваченные из тени.
Кажется — все. Нет, что-то еще… Ах, да! —
Вечность, схожая с мокрым кустом сирени.



*   *   *

Получив от судьбы приблизительно то, что просил,
И в пародии этой почуяв ловушку, издевку,
Понимаешь, что надо спасаться, бежать, что есть сил,
Но, не зная — куда, ковыляешь смешно и неловко.

Вот такие дела. Обозначив дежурный восторг,
Подбираешь слова, прилипаешь к расхожей цитате.
Типа «торг неуместен», (и правда, какой уж там торг!)
Невпопад говоришь, и молчишь тяжело и некстати.

А потом в серых сумерках долго стоишь у окна,
Долго мнешь сигарету в негнущихся, медленных пальцах.
Но пространство двора, водосток и слепая стена
Провисают канвою на плохо подогнанных пяльцах,

Перспективу теряют и резкость, и странно — легко
Истончаются, рвутся, глубинным толчкам отвечая…
И вскипает июль. И плывет высоко-высоко
Над смеющимся лугом малиновый звон иван-чая.



*   *   *

Лошадь идет по дорожке притихшего парка,
Листья летят и щекочут ей чуткую спину…
В еле заметную ниточку первая Парка
Молча вплетает осеннюю паутину.

Вся бесприютность, потерянность нашего рая
Сжата в коричневых завязях будущих почек…
Лошадь идет по дорожке. И Парка вторая
Нить измеряет и сматывает в клубочек.

Время дрожит светотенью и все-таки длится
Так осязаемо-плотно и неуловимо…
Лошадь идет по дорожке. И третья сестрица
Лязгает сталью.
И снова — сослепу — мимо.