CAFE GIULIO

1 espresso – С неё начинается день. А утро, с его наплывом, чередою озабоченных лиц, принадлежащих серым людям, спешащим на службу и думающим лишь о том, чтоб, наконец, проснуться, взбодриться и до ланча как-то дожить, заканчивается на ней. Очередь укорачивается. Толпа у стойки рассасывается. И уставшие ждать, с вечера пустовавшие столики, вздыхают с облегчением: Вот она, которая никуда не спешит, которая возьмёт свой эспрессо и сядет у окна, снимет чёрные очки с усыпанного веснушками носа и повернётся к стеклу затемнённому, сквозь которое видно, словно в тумане молочном, качающуюся из стороны в сторону, медленно катящуюся по тротуару пену туристов, переполняющих нашу улицу после того, как сходит половодье клерков и служащих муниципальных. И будет сидеть так час или даже, может быть, два. А когда я принесу ей её счёт, достанет деньги и, прежде, чем расплатиться, быстрым движением станет ощупывать края купюр и монеты. Я знаю эти движения, я ни с чем их не спутаю. Я вырос под каблуком у папиной мамы, у бабушки, которая рано ослепла, но не хотела никому доверить дом и бюджет...

2 cappuccino — Парочка, которая является завтракать в то время, когда первая рыжая чашку свою уже допивает. Всегда приносят с собой булочки с сыром или бутерброды с паштетом, а у меня заказывают лишь два капучино. Не потому, что бедны и денег не хватает на наши пирожные или пару кусков яблочной кростаты. Я их давно раскусил. Они не доверяют мне. И чистоте моих рук. Они вообще не доверяют римлянам, как, впрочем, и неаполитанцам, и барийцам и всем, кто родился выше их родимой Козенцы. Они думают, я плюну на хлеб или в изюм им подброшу мумию таракана. Они говорят о своём на своём языке, они спорят, давясь крошками вчерашней домашней выпечки, стучат по столешнице и друг другу по спинам. Они очень быстро восходят к вершинам своих голосов и, перекрикивая друг друга, спорят о политике и, иногда, о футболе. Они меня развлекают, расшатывая выкриками своими коричневый воздух моего заведения, и поэтому я себя пересиливаю и не признаюсь им пока в том, что родился в Кротоне и немного понимаю греканико. Я не хочу разрушать этой дружбы странной стариковской, основанной лишь на том, что они в чужом городе нашли «своего» человека и множество тем для споров и поводов для пари на ставку в два капучино.

3 latte macchiato — Они мне не нравятся. Во-первых, потому, что их слишком много, если судить не по заказу, им сделанному, а по шуму, который они приносят с собой из той парикмахерской, примостившейся на углу нашей улицы, где стригут целый день и укладывают, а, во-вторых, потому, что с их появлением мои калабрийцы быстро сникают, сдуваются и собираются уходить. Иногда прервав спор на самом интересном. Иногда не успев помириться. Стариков смущают не молодость девушек, не их короткие яркие юбки, не щебет, одновременно извергаемый из пунцовых и розовых клювиков, и даже не глупые шутки, которые всё равно вычленить невозможно из какофонии их альтов и сопрано. Стариков пугает собственная память стареющая, которая, как им начинает казаться, их подводит уже и, может быть, даже им изменяет. Ведь они никак не могут запомнить в лицо и начать узнавать по жестам каждую из этих троих, наблюдаемых ежедневно. Девицы для них отличаются лишь цветом волос. Они видят блондинку, брюнетку и рыжую, но лиц черты ускользают, сливаются, становятся абстрактной картиной. Я сам какое-то время грешил на усталость и на свою невнимательность. До тех пока не стал к разговорам девиц прислушиваться и имена не услышал. Имён было много. Гораздо больше, чем нужно трём молодым девушкам. Девушки постоянно сменялись. Никто из них не задерживался в лавандовой тесноте салончика красоты дольше, чем на месяц-второй. И лишь традиция трёх латте маккиято, вместе с ножницами, расчёсками, щётками, передавалась из рук в руки.

1 corretto — Он покупает эспрессо и просит долить в него граппы. Не положено, но я наклоняюсь, шарю рукой под прилавком и достаю полбутылки. Никогда не могу заставить себя ему отказать. Хотя знаю, что все отказывают. Здесь его не любит никто. Ему не дают руки, с ним не здороваются даже кивком. Почтальон делает вид, что не помнит его имени. Хозяйка его квартиры рассказывает соседкам, что давно бы его выгнала, но он единственный, кто пока соглашается платить за две комнаты с ванной столько же, сколько за три, а ей так нужны деньги, у неё ведь безногий сын и внуки в школе искусств. Ей сочувствуют, покачивая головами, ей говорят о том, что нужда — она такова, она многих, увы, заставляет идти с совестью на мелкие сделки. Но на деньги, которые бедная эта женщина приносит мяснику и в химчистку все смотрят с тоской и тревогой. Всем кажется, что именно эти вот мятые голубые двадцатки были когда-то их кровными. Я наблюдаю за ним, пока он пьёт свой коретто. Когда-то он был полицейским и каждую пятницу собирал неофициальный налог со всех магазинов в квартале. Потом он прокололся, его с позором уволили и теперь он безработный с правом на чашку кофе, разбавленного алкоголем, и с обязанностью терпеть мою мелкую, подлую и гадкую месть. Мою доброту, заставляющую меня доставать для него из под прилавка припрятанную бутылку зелёную.

2 d'orzo — Они являются сразу же, как только уходит он. Мои дорогие кумушки, предпочитающие ячменный напиток, которым они запивают огромный кусок чамбеллы, поделенный на двоих на тарелке. Никогда не садятся за столик, но остаются у стойки, ковыряются вилками в пироге, делят его по-честному, смакуют поддельный кофе. У обеих давление, мигрени, отекающие ноги, одышка. Обеим врачами кофеин запрещён, и волноваться противопоказано тоже. Но они страшно волнуются. Смотрят на меня из-под шляпок, пальчиками перебирают на груди поддельные свои жемчуга. Знаю, что когда-нибудь та, что помоложе и посмелее всё-таки решится и спросит, зачем я ему наливаю. Возможно, что даже напомнит о сыне синьоры Курчи, который сел на семь лет за нападение на офицера при исполнении, сел только потому, что хотел отстоять те триста евро, которые его мать должна была подонку отдать за «безопасность» химчистки. Я знаю, что однажды они заговорят со мною об этом. Но я не знаю, что я им отвечу. Я могу сказать, конечно же, что мне просто жалко ублюдка. Но вряд ли я смогу объяснить двум ангелоподобным старушкам свои истинные причины этого негодяя жалеть.

3 doppio lungo – Я должен признаться, что жду, когда его разорвёт от того дикого количества кофеина, который в нём оседает. Я жду этого и боюсь, что это случится именно в моём заведении. Моё — седьмое по очереди, седьмое в той череде, которую он ежедневно обходит. В каждом просит одно и то же. И пьёт, не садясь за столик. Пока пьёт, смотрит мне за спину — в мутное старинное зеркало, которое прежнему хозяину досталось от покойной маман-француженки, и которое он повесил на стену за баром, чтоб прикрыть голый кирпич. Он смотрит на своё отражение, на красное лицо, длинный нос, окунающийся в чашку с напитком. Он не хочет поговорить, он не моргает и, может быть, даже не дышит. Выпивает подряд три порции, расплачивается и тащится дальше. Он живёт где-то на севере, в наш район приезжает на метро. Каждое утро в одиннадцать, а в шесть уезжает обратно. О нём тут никто не знает ничего, что могло бы быть правдой, но каждый владелец кофейни сочиняет о нём историю. Моя – с сюжетом о том, что когда-то красномордый жену свою укокошил и схоронил её тело в море, проводом от утюга привязав к ногам чемодан, набитый её одеждой, а друзьям и на допросе в полиции рассказывал, что она сбежала с любовником, и так как трупа её не нашли, всем пришлось в эту версию верить. Прошли годы и от него постепенно отстали. Все, кроме жены. Которая по ночам возвращается в дом свой и воет, садясь на постель. Он просыпается, понимает, что это кошмар. Он боится уже засыпать и поэтому целыми днями заливается крепким кофе. Хочет прогнать сон и призрак убитой бедняжки.

1 ristretto — Приходит всегда с ноутбуком. Усаживается за стол в том углу, который не видно от двери. На то самое место, с которого всё моё кафе, отражающееся в зеркалах и в окнах вечерних, просматривается идеально. По сторонам не смотрит, стучит по клавиатуре. Иногда я спохватываюсь на том, что в ударах его пальцев я ловлю некий ритм. Нечёткий, прерывистый, словно от быстрой ходьбы или от подъема по лестнице сбивается сердце. Может дыхание. Я вслушиваюсь, но как только настроюсь и начну узнавать мелодию, он прерывается, его рука тянется к стакану с холодной водой. Дотягивается, не глядя берёт, подносит ко рту, отпивает. И, пока глотает свою воду, он перечитывает всё то, что написал под ристретто. Указательный палец опускается на кнопку «backspace», стирает написанное. Потом снова хлебает кофе и пишет как заведённый. Когда его чашка пустеет, а в стакане вода становится тёплой, он тянется за сигаретами. А я стучу ногтем по: «Извините, в кафе курить запрещено», выведенном на белой табличке. Он поднимает голову, извиняется взглядом, забирает свою машину и, бросив на блюдце деньги, быстро уходит. Я знаю его имя, знаю его биографию. Однажды, поехав на Пасху в Милан, я увидел книжку с его фотографией в огромной витрине. Оказалось, что он — поэт и писатель, преподаёт в Сапиенце. Стихи у него хорошие. Многие мне показались знакомыми, наверное, потому, что я узнавал их по стуку. Но купленный томик я спрятал подальше в комод, мне было бы не по себе, если бы кто-то ещё на нашей улице нашел и прочёл ту поэму, в которой он признаётся в любви к хозяину римской кафешки.

2 mocaccino — Она любит сладкое. Берёт себе два мокаччино, два куска пирога — шоколадного и с сыром рикотта. Садится за тот же столик, за которым в начале дня сидела слепая рыжая, но только спиною к окну. Ест и пьет неторопливо, в промежутках между жеванием делится со мной новостями. Замолкает надолго и терпеливо ждёт, пока схлынет волна с работы убегающих клерков, покупающих напитки на вынос, пытающихся разбудить себя после скучного дня в душных нотариальных конторах и потом пропахших офисах. Когда за последним закрывающаяся доводчиком дверь дёргает колокольчик, и он протяжно и грустно подаёт свой сигнал к отступлению, она с трудом поднимается. С кряхтением и скрипом потягивается, потягиваясь, подходит ко мне. И, трубочкой свернув невзрачную банкноту в пять евро, бросает её в аквариум, стоящий под табличкой «курить запрещено». Говорит мне, что делает это себе на удачу. Я не верю в то, что она, старая, прожженная грешница, может искренне верить, что такая банальная штука, как помощь бедным сироткам, может скостить ей хотя бы на день будущий срок в Аду, но в Ад она, кстати, не верит. Однажды она сказала мне, что за всё то время, пока я работаю здесь, пока разрешаю отцу Маррицини оставлять у меня урну для анонимных пожертвований и пока она опускает в этот стеклянный сосуд свои жалкие мелкие деньги, неприятности с ней случились только один лишь раз. В тот день, когда я заболел неожиданно, и кафе было закрыто потому, что я не успел нанять на замену кого-нибудь, на неё напал проверенный её постоянный клиент. Порезал ей грудь и шею, и, возможно, вырезал сердце бы, если б на крик не сбежались девушки и подругу у него не отбили.

3 torre — Я готовлю заранее. Потому, что знаю, что сёстры придут к десяти и попросят именно это. Заберут свой заказ, сядут за столик писателя, достанут колоды потрёпанные из золотистых сумочек и станут друг другу гадать. Они обычно сидят до закрытия, иногда подзывают меня, усаживают и теребят. Требуют задавать им вопросы, смотрят в мою душу и в прошлое, видят там пепел любви и тщетные ожидания. Затем копаются в будущем, пытаются меня обнадёжить, все как одна утверждают, что мне идёт хорошая карта, сулящая счастье с богатством. Я пытаюсь вникнуть в картинки, разложенные крестом на старом, затёртом граните, но не вижу в них связи, ничего в них не понимаю. Старшая, царапая маникюром растрёпанные рёбра картона, приподнимает по очереди «влюблённых» и «кубки» с «пентаклями» и «колесницу», запряжённую сфинксами. Пытается мне втолковать что-то, что видит в раскладе. Но я, за день уставший и от рутины слегка отупевший, только молча киваю. И тогда средняя, повернувшись с улыбкой к младшей, говорит обычно о том, что все мужики одинаковые, все похожи на мужа Груок, не на первого, нет, на второго, на того, кто стал королём. И младшая соглашается. Мол, пока не утроишь шоу, не нарядишься в тряпьё и в колдунский колпак, не разведёшь огонь, не станешь в котле над костром варить зелёное зелье, никто из мужчин до конца твоим словам не поверит. Не то совершенно, что женщины, чтоб произвести впечатленье на дам обычно хватает Таро. Мы все смеёмся. Они окунаются в пену, пьют свои торо. Потом мы вместе выходим. Я закрываю дверь, опускаю ставни на окна и, попрощавшись с ведьмами, спешу по улочке вверх, побыстрей оказаться дома. Ванну принять и в постель. Сёстры, помахав мне рукой, идут в сторону Святого Петра, к месту, где по их словам они две тысячи лет назад на свет родились и где им предстоит раствориться до завтрашнего заката.

1 espresso — Я готовлю себе дома в маленькой синей машинке, которая больше пыхтит, чем поддаёт пару. Жду, пока наберётся ванна горячей воды, потом пью свою чашку, сидя на скользком бортике и глядя на плиточный пол. Я думаю о том, что кафе, которое я случайно купил на деньги, отложенные на переезд, моё уже почти восемь лет. И ещё я думаю, что я и дня не жалел о том, что не уехал в Нью-Йорк. И о том, что до сих пор дорожу коричневым цветом стен и горечью, пропитавшей всю мою одежду и каждую мельчайшую пору моего бумажного тела, но больше всего — клиентами, которые верят в меня и ни секунды не сомневаются в том, что я настоящий...