Мешки старой Карги. Сказка. Перевод с украинского Татьяны Бочкарь

1 сентября 2011 года исполнилось 75 лет со дня рождения самобытного тольяттинского поэта и прозаика Григория Яковенко.
Инженер-химик по образованию, он сумел обрести собственный писательский почерк и внести весомый вклад в национальную украинскую литературу. Всё его творчество – это гимн Украине, живой и веселый, ведь именно юмор во всех его проявлениях – от одобрительной усмешки до саркастического смеха – стал визитной карточкой наследия Григория Михайловича, которое неизменно находит своего героя в народных преданиях или истории Украины. Таков, например, сатирический цикл стихотворений-памфлетов «Моя шевченкиана», где современный городской анекдот так искусно вставлен в оправу исторических лиц и реалий, что не всегда возможно отделить правду от вымысла.
Венцом своего литературного творчества Григорий Яковенко назвал поэму «Казак Мамай», подарившую голос немому герою многочисленных фольклорных картинок XVII – XIX  веков, украшавших двери, стены, сундуки и посуду малоросских селян. Изданная в 2003 и в том же году поставленная Ровенским музыкальным драматическим театром поэма была высоко оценена украинской литературной критикой и даже названа «новой «Энеидой», достойным продолжением традиций Ивана Котляревского.
К сожалению, в Тольятти, городе, где Яковенко прожил почти полвека своей жизни, его творчество известно только очень тесному кругу читателей, ведь писал Григорий Михайлович (он не дожил четырёх месяцев до своего юбилея) только на родном украинском языке. Многочисленные стихотворные юморески, а также прозаические опусы еще ждут своего переводчика и, конечно же, благодарного читателя!

Татьяна Бочкарь


Давным-давно, во времена казачества, в одном селе на Подоле, что стонал под гнётом панской Польши, на самой его окраине, над глубоким омутом стояла полуразваленная избушка старой-престарой одинокой бабуси Карги. Родных у нее не было, а сама она была так стара, что никто из односельчан и не знал точно, всегда ли она жила уединенно или, пережив всю свою семью, осиротела и осталась теперь одна на белом свете. Так же никто не смог бы и ответить, была ли она родом из того села, или приехала откуда. Никто даже имени ее не ведал, как и того, впрочем, отчего ее зовут Каргою: то ли фамилия у неё такая, то ли просто сельское прозвище. И не удивительно: она ни к кому никогда не заходила ни в гости, ни проведать, ни по какой хозяйской нужде. Редко кто и когда видел ее на селе, словно она безвылазно сидела в своей хибарке. Только по всему Подолу про нее разносилась слава искусной знахарки и чародейки. А селяне – односельчане и пришлые – часто наведывались в ее лачугу: девчата прибегали к ней  поворожить; бабы приходили с просьбами снять порчу с детей или какую хворь излечить. И бабуся всем помогала. Но только всё равно одни боялись ее, другие почитали за святую, третьи ненавидели. Особенно же скрежетали от злости паны, которые странным образом вмиг просадили свое состояние. Те же паны, которые жили-поживали и в добре купались, норовили как-нибудь неприметно пробраться в ее лачугу глухой темной ночью. И то было не капризом или какими особыми знаками внимания тех панов бабусе Карге. Дело в том, что к ней едва не каждую неделю приезжали средь бела дня запорожцы и забирали из хаты по два-три мешка, переполненных золотом и драгоценными камнями. Но откуда брались у неё те сокровища, никто не знал.
Однажды ночью, когда дождь лил сплошной стеною, а темное небо словно раскалывалось слепящими молниями пополам под оглушительные раскаты грома, в роскошной карете ехал к себе домой изрядно навеселе богатый пан Веселовский. Промчавшись по мосточку через яр возле омута, кони его внезапно остановились с громким ржанием  возле хаты старой Карги. В убогой ее мазанке тускло мерцала плошка. Пан Веселовский, который много был наслышан про сокровища, что вывозят запорожцы из ее хаты, очень обрадовался, что судьба в этот час и в такую погоду сама привела его к этой хибаре.
– Вот мы и проверим теперь, что находится в этом хлеву старой колдуньи!
Он нацепил саблю, вылез из кареты и, насвистывая под нос краковяк, уверенно направился к жилищу старухи. Держа на всякий случай правой рукою саблю наготове, он левой, в полной темноте, нащупал ручку дверей и резко распахнул ее. В хате, земляной пол которой был устлан свежим чернобыльником, было почти пусто: у окна он увидел грубо сколоченную скамью, а перед нею – небольшой столик с тремя деревянными стульчиками. У порога стояло ведро с водою, – вот и вся убогая обстановка ветхой той халупы. Зато в углу, отражая скупые лучи теплящегося каганца, в двух грубых мешках, наполненных доверху, сияли, переливались сказочным светом золотые монеты, серебряная утварь и богатые украшения. Рядом валялись еще два точно таких же, только порожних мешка.
Веселовский зычно гаркнул:
–Эй, хозяйка, где ты?
Но ему никто не ответил. Пан заглянул на печь – там тоже не было никого. Веселовский высунулся из хаты и крикнул в темноту дождя, но со двора ему тоже не ответил никто, только оглушительный раскат грома заставил незваного вельможного гостя вздрогнуть, присесть, и быстро захлопнуть входную дверь.
– Да, сейчас, как никогда, самый подходящий момент забрать эти мешки: кругом темень, гроза, а дождь и следы посмывает. Нечего тебе, дорогая бабусенька, подкармливать наших заклятых врагов запорожцев! – подумал Веселовский и, приблизившись к тому богатству, запустил свою левую руку в один из мешков. Мешок, словно оживший по какому заклятью, вмиг обвил его руку по локоть и стиснул ее так, что у пана аж слёзы выступили из глаз. Он рванул руку, но мешок не отпускал ее.
– Тьфу ты, нечисть, так я не буду сейчас вытаскивать руку, а потащу как есть мешок в карету! А там уж после разберусь.
Он рванул мешок, но тот, словно скала, не то что не подался с места, а, почитай, ни одним волоконцем не шелохнулся.
– Что тут я еще буду нянькаться с тобою! – выкрикнул со злостью Веселовский и рубанул саблею по мешку – раз, другой, третий…
Сабля звенела, словно пан рубил ею не мешковину, а гранит; снопы искр вылетали из-под нее и разлетались по хате; лезвие грозного когда-то оружия зазубривалось, тупилось, пока сабля наконец не переломилась пополам и со звоном не выпала у него из рук. Трясущегося от ужаса пана прошиб холодный пот, и, чуть не плача, Веселовский громко взмолился:
– Бабусенька, где ты? Помоги мне!
И – о чудо!– на печи что-то зашуршало, и вскоре оттуда, кряхтя, слезла седая, вся сморщенная бабуся.
– Ты звал меня, внучек? – спросила она ласково.
– Что мне делать? Зашел к тебе попить водички - глядь – стоят мешки. Дай, думаю, посмотрю, что в них. И вот тебе на!
– Что ж, хорошему человеку отчего не помочь! – не промолвила, а прошамкала бабуся. – Только ты должен будешь, внучек, потом наполнить один из этих двух пустых мешков, что валяются радом с тобой  на полу, золотом и диамантами, а всех своих крепостных отпустить на волю.
– Э, бабусенька, скорее рак на горе свистнет, нежели я наполню тебе мешок золотом, а крепостных распущу. Освободи меня только, я тогда еще с тобою поквитаюсь! – подумал Веселовский, но вслух пообещал:
– Изволь, бабуся! Я всё сделаю так, как ты сказала.
– Добре, милый мой внучек! Только чтобы наши слова не остались пустым звуком, я надену на тебя вот эту золотую цепочку. Если ты будешь старательно выполнить обещанное, то она ничем не потревожит тебя. Но лишь только ты нарушишь уговор или замыслишь недоброе, она начнет тебя душить и не отпустит до тех пор, пока не поумнеешь.  
Карга замкнула на шее Веселовского массивную цепочку, и сражу же мешок простою тряпкой сполз с руки пана. Тот опрометью выскочил из лачуги.
– Смотри же, внучек, памятуй про то, что я тебе сейчас сказала! – крикнула ему вслед бабуся.
Примчавшись домой, Веселовский решил не откладывать дела в долгий ящик.
– Прежде всего, я арестую эту старую ведьму и именем закона заберу у нее все богатство, а ее саму как колдунью сожгу на костре. Просить ко мне воеводу!  – выкрикнул он, и сразу же цепочка начала сдавливать его горло. Когда воевода прибыл, Веселовский уже не мог вымолвить ни слова.
До ареста ли Карги ему было теперь? Так и сяк, мычанием и знаками, просил пан снять с него цепь. Но дело служивых – воевать и арестовывать, а не украшения с шеи снимать. Отомкнуть замочек той цепочки вояка не сумел, да и все звенья ее словно прикипели одно к другому.  Все попытки разорвать золотую безделушку остались тщетными – цепочка лишь врезалась в горло и все старания воеводы вызывали у вельможи одни лишь муки.
Тогда сбежались панские мастера и ремесленники с пилочками, кусачками, зубилами, только ничем не могли они помочь ему: пилочки тупились, кусачки ломались, зубила зазубривались при всякой попытке переломить, перепилить или перекусить ту золотую цепь.
Послали за ювелиром. Тот приехал с алмазными резцами, специальным инструментом, но тоже ничего не смог сделать.
– Где же вы раздобыли и для  чего нацепили такой ошейник? Со скольких уже панов пытался я снять такие точно прикрасы! – вздыхал ювелир. – Ничего у меня не получалось. А паны те, все как один, быстро нищали, распускали
своих крепостных и делались едва не попрошайками. Вот и вам я помочь не сумел, а потому прощайте. Вряд ли уже когда теперь пересекутся наши пути, – сказал на прощание ювелир пану Веселовскому.
А цепь стискивала и стискивала его горло – до одури, до помрачения. Пану не осталось уже ничего иного, как, дождавшись рассвета, распустить своих крепостных на волю и начать распродажу имения. С каждым таким его шагом тиски золотой удавки всё ослабевали. А на следующую ночь, когда пан повёз мешок, наполненный всякими драгоценностями, к знакомой хибаре, цепочка и вовсе перестала сжимать его шею.
– Сними цепь, бабуся, – попросил он Каргу.
– Нет, – отвечала она. – Зачем ее снимать? Она не будет ни  мешать тебе, ни мучить тебя, пока ты не будешь пытаться вернуть себе свое богатство и крепостных. Если же задумаешь что худое, она снова напомнит о себе.
Карга так же внезапно исчезла, как и появилась прежде темной дождливою ночью. А Веселовский, бросив последний взгляд на проклятый угол, безудержно, исступлённо расхохотался: там стояли уже не два, как накануне, а четыре мешка, наполненных драгоценностями.

Перевод с украинского Татьяны Бочкарь