Паровой ковчег утонувшего завета

Призраки настоящего



Сходящийся острым углом залив Камского водохранилища подчеркнут береговой горой, высунувшей к воде широкую коми-пермяцкую скулу холма в кедровой щетине. С юга в нее летит стрела необычно длинной для горнозаводского Урала плотины. Точку, куда слетаются стремительные горизонтали, властно прикалывает к первичному ландшафтному чертежу неожиданный перпендикуляр — прокопченная заводская труба. Кольцо на восьмерике, чуть кренясь, встает прямо из камских вод, будто подает воздух для дыхания затонувшей Атлантиде, ушедшей в толщу сумрачно-льдистого времени загадочной цивилизации, что когда-то изумляла дикие края чудесами машинерии и металлургических искусств.

Будто две плиты, небесная и водяная, сдвинулись и норовят расплющить, как в прокатном стане, старый поселок, вернуть здешние геометрию с историей в первобытную пустую двумерность, а Пожва упрямо силится приподняться, показать гордый купол Троицкой церкви, обтекающий своим оловянистым блеском флорентийскую параболу Брунеллески, призывно просигналить нежной младенческой зеленью двухвековых кедров ветхим призракам “Ракет” и “Метеоров”, что скитаются по старому камскому фарватеру, выдохнуть клуб мартеновского дыма из давно обезголосевшей трубы.

Точка схождения всех линий, ландшафтных и летописных, указует на центр Пожвы, что стоит на двухметровом слое пережженного древесного угля. Каждую весну пожевляне, стиснув зубы, собирают по огородам куски шлака, выдавленные за зиму морозами. Даже самый сильный ливень не оставляет луж: вода мгновенно уходит в землю, которую двести лет исправно дренировали отвалы чугунолитейного и железоделательного завода.

Под углем и шлаком — подземелья. Нет, не старые рудничные выработки. Сырье на здешний завод привозили с Косьвы и Яйвы, а потом из Кизела. И вовсе не из романтических соображений копались обширные подвалы и немалой длины подземные ходы. Под Троицкой церковью располагались печи, отапливавшие громадное здание. В обширном подвале между Княжеским домом и каретным сараем до сих пор хранят картошку. А между двумя хозяйственными подполами отчего ж подземную соединительную лазею еще куда-нибудь не прокопать? И ответвления добавочные сделать для бочек с квашеной капустой, кадушек с клюквой, для рыбы речной мороженой.

Так возникали пожевские катакомбы. Возможно, о каких-то из них мы ничего не ведаем. А о других, напротив, знаем — хоть они и не существуют. Как, например, фантастический подземный ход из Княжеского дома под речкой Пожвой на другой ее берег. По этому тайному ходу последний владелец завода, старший брат председателя Временного правительства, якобы убежал от большевиков. Никуда князь Сергей Евгеньевич от большевиков не бегал, смиренно умер в ссылке в 1937 году. Но раз подземный ход прочно вошел в местные легенды, так ли уж важно, существует он на самом деле или нет?

Подземелья населены привидениями. В подвалах Княжеского дома видят женщину в белом платье. Не сговариваясь, именуют ее “графиней”, хоть обладательниц этого титула здесь никогда не бывало. Дама ведет за руку девочку в крестьянском наряде. Уж не приключился ли в Пожве в давние времена роман с мезальянсом? В некоторых помещениях особняка появляется ощущение пристального взгляда, устремленного из параллельного бытия. В старом доменном цехе ночной порой шелестит долгополым плащом черный мужчина, верней всего, инженер с драматической судьбой, сменивший поколение фантазмов дворянского генезиса. Ни один из призраков ни разу не объявил о смысле своих появлений и причинах беспокойных блужданий меж времен.

Встречаются, впрочем, явления нечистой силы, имеющие кое-какой наставительный сюжет. Один пожевской мужик был весьма охоч до боровой дичи. Поднапрягся, ружьишко себе купил. Отправился в первый раз на промысел, а навстречу ему незнакомый старик. Да с обильной добычей, весь дичью обвешан. Смеется над мужиком: куда тебе на охоту ходить! Ты, поди, и стрелять-то не умеешь, а если и повезет разок пальнуть, угодишь в белый свет как в копеечку.

Новоиспеченный охотник заспорил, и старик предложил испытание меткости. Достал каравай хлеба и на дерево вместо мишени повесил: стреляй!

Тут бы мужику призадуматься. Разве можно в хлеб-то — да из ружья? Но нет, приклад в плечо упер, левый глаз прижмурил. И почудилось ему, что он не каравай на мушку берет, а в лицо своей матери целится. Со страху даже ружье уронил. Старик позлорадствовал: не выйдет, мол, из тебя толку. И куда-то пропал, только его и видели. А испуганный мужик свое ружье продал и больше об охоте не задумывался.

Над катакомбами между Троицкой церковью и Княжеским домом уже третий век матереют сосны, липы и березы Княжеского сада. Кедры с осьминожьей осторожностью отлепляют пружинистые щупальца от гулких стволов корабельного калибра, корявыми винтами и штопорами оплетают дымящие невесомой зеленью волосы. Деревянные руки волхвующими пассами наколдовывают видения заводским старикам. Старики теперь могут только в окошечко смотреть на свою Пожву. Они видят удивительные картины. По улицам ходит молодежь, песни поет. Белым днем, не в праздник. Как это? Может, приезжие? Нет, отвечают старикам. Свои. А пожевские патриархи, недоумевая, вспоминают, как им объявили о предстоящем затоплении завода. Не верили. Надеялись, как-нибудь обойдется. Тут как раз майские праздники подоспели, три дня выходных. После майских ноги сами понесли к проходной. А в цехах полтора метра воды. Не войти никак. Еще долго ждали, может, вода уйдет. Не дождались. Но хоть заводскую трубу, основание которой уже начали долбить, умолили оставить памятником прежней своей жизни да отстояли доменный цех с прилегающим по плотине старинным корпусом. Еще спустя двадцать лет брошенный без призора шлюз в плотине прорвало, и Пожевской пруд стал вровень с Камским морем.

Еще из стариковских окошек видны довоенные новогодние катушки. Каждая снежная горка под два с половиной метра высотой да ледяная дорожка метров сто. По краям елочки расставлены, на них огни горят. Вот настоящее-то веселье. На конях катались, коней тогда много было. Хватало, чтоб и на тройках с бубенцами промчаться.

Вспоминают, какой вкусной баландой кормили на заводе в войну. А сейчас, наверно, и ложку той баланды никто проглотить не сможет. Оглядываясь на долгие прожитые годы, на доставшиеся им за ушедший век мытарства, старики искренне не понимают, как это можно жаловаться на трудные времена. Жизнь может быть только прекрасна!

Жизнь возле падающей воды



Пожевской завод в 1754 году основал Николай Григорьевич Строганов. Речку Пожву перегородила плотина, водоналивные колеса запустили в действие механизмы молотовой фабрики и доменные воздуходувки. Крепостные хлебопашцы учились варить чугун, плавить из него железо кричное, в адском грохоте выколачивать из губчатых слитков механическими молотами шлак, превращая крицу в годное полосовое железо.

К концу восемнадцатого века хозяином Пожвы стал Всеволод Андреевич Всеволожский, племянник Екатерининского фаворита, самодур и богач, скопидом и жертвователь, своими чудачествами вошедший в анналы собирателей петербургских и московских житейских анекдотов, вельможа широкого жеста и немилосердного злопамятства. Но правильней всего разглядеть его характер в тяге ко всяческим, как бы сейчас сказали, инновациям.

Всеволожский завладел и многими солеваренными промыслами, прежде принадлежавшими Строгановым. Для изготовления цырен, на которых выпаривалась из рассола пермянка, требовался толстый железный лист. Раньше такие листы выковывали молотами. Но вот в Пожве появились “плющиленная” фабрика, а вслед за толстым железом стала давать лист тонкий фабрика “катальная” — листопрокатный стан. Рядом встали вороты проволочной фабрики, кузня и слесарня положили начало незатейливой по первому времени металлообработке. Ветерок века просвещения, сквозящий по Европе, долетал и до Урала, донося имена Бюффона и Мирабо, Генделя и Гайдна (Всеволода Андреевича в пору его житья в Пожве развлекали собственные оркестр и театр, из крепостных актеров состоявшие), а потом огненными фейерверками зажглись в камских небесах вензеля Ньюкомена и Уатта. На заводе стали появляться технологические новшества, предвещавшие наступление века индустриального. Пожве предстояло прославиться поспешным внедрением всяческих промышленных новинок, равно как и собственными изобретениями.

Для начала от почти первобытных клинчатых мехов, нагнетавших воздух в домну, решили перейти на изобретенные в Шотландии более производительные цилиндрические воздуходувные машины. Тут пожевляне уральских конкурентов пока что не опередили: поршневую воздуходувку сперва внедрили на заводах по сибирскую сторону Урала. Но, сооружая вторую домну, в Пожве сразу снабдили ее цилиндрическим “шотландским” мехом. Правда, и цилиндр, и поршень были деревянными. Зато когда реконструировали первую домну, воздуходувный цилиндр для нее сами отлили из чугуна.

Зазвенели молоты, загибая якорные лапы, со скрежетом гнулись железные прутки, смыкаясь в якорные цепи специально выдуманной и построенной заводским крепостным мастером машины. Пока что все технические новшества внедрялись для обеспечения промышленного хозяйства Всеволожского. Толстый катаный лист — для сковородок-цырен в солеварнях, якоря и якорные цепи — для барок, доставлявших соль-пермянку к местам продажи. Внутризаводские нужды толкали на опыты по применению самых свежих технических новинок, на проектирование и изготовление металлообрабатывающих станков. Понадобилась в заводском обиходе проволока — где ж ее взять, кроме как научиться делать самим? Потребовалось установить более производительные воздуходувки — изволь отливать их собственными руками. Варить чугун и ковать железо вчерашние крестьяне навострились очень неплохо. Но предстояло еще постигать премудрости токарной и винторезной механики, вытяжки труб, нарезки зубьев на шестерни, устройства гидравлических прессов. Наступал XIX век, эпоха пара и машин, технических изобретений и разнообразных кунштюков де сиянс.

Мыслимое ли дело вступать в конкурентную индустриальную гонку с соседними уральскими заводами, бери выше, с передовой Европой, оставляя производство в деревянных цехах строгановских времен? Началась реконструкция завода.



Диковинные механизмы и расколотые надгробия



Создателем практически нового, суперсовременного по тем временам предприятия был Василий Воеводин. Крепостной Всеволожского.

Деревянные корпуса были заменены каменными, с кирпичной кладкой “вечной” толщины и арочными опорными конструкциями. Проектируя образ завода, Воеводин принимал в инженерный расчет отнюдь не одни только производственные надобности.

Известно, что на Урале “завод” — это не только комплекс производственных корпусов, но и тип населенного пункта. Не поселок, не городок, а именно — завод, с домишками заводчан и хоромами заводоуправителя, огородами и выпасами, с печными дымками, что сливаются с могучим выхлопом мартеновской трубы, церковью и школой, рыбной ловлей на пруду за плотиной и красотами облегающей индустриально-деревенский мирок уральской природы.

Не имея возможности превзойти за партой науку Витрувия, трактатов Виньолы и Палладио не читав, Воеводин сумел интуитивно осмыслить органичное единство фабрично-деревенского облика Пожвы с природной красотой пейзажей и включил их в свой строительный замысел. Домна и протянувшиеся от нее вдоль плотины новые корпуса держатся напряжением арочных мускулов. Арки имеют конструктивный смысл, принимая на себя тяжесть мощной кирпичной кладки, но одновременно и декорируют прямоугольные параллелепипеды, скрадывая их брутальную функциональность.

Арка, другим словом, — дуга, несет в себе не только архитектурный смысл. Для Пожвы это получившая геометрическое воплощение идея рывка из-под горизонтали. Попытка человека вырасти над собой. И в то же время желание выразить значительность завода, приподнять его над плосковатой далью окрестного пейзажа. В продолжение мотива дуги архитектор-самоучка характерным изгибом кровли доменного корпуса попрощался с уходящей эпохой барокко.

Домна шагнула с тела плотины и стоит на разлапистых арках, будто готовая принять под свое железное днище венецианский разлив большой воды. Заглядывает ли под домну в половодье речной поток? Местные жители говорят — нет. Им виднее. Но иногда соблазн выдать желаемое за действительное непреодолим. И вот обследуешь фундамент домны: углы опор слегка подмыты, поблизости на срезе вбитого в грунт бревна — следы тинистой зелени, а под самой домной скопился мелкий речной мусор и песчаные наносы, какие оставляет после себя вешняя вода. Кажется, что летом, оттолкнувшись от стилобата заводской трубы, которая уж точно купается в веселых волнах, вплывешь под домну, как под сень полузатопленных казематов средневековой цитадели. Здесь на плечах ощущаешь неимоверную тяжесть сооружения. Но сквозь арки врывается солнечный свет, втекает простор речных далей, и плечи расправляются. Вот-вот рассыплется секретная кирпичная кладка, открывая вход в пожевские подземные каналы, в избуровленный холм под Княжеским садом. Втечешь в них, как рыцарь Тангейзер на челне, а вернее, как призрак оперы, оглашая своды вагнеровскими forte, — и обнаружишь чугунную надгробную плиту. Буковки стародавнего шрифта расскажут повесть жизни обитательницы Пожвы позапрошлого века. Кто-то из местных диггеров прочитал имя “Елизавета”. Так звали одну из дочерей князя Львова. Отец подарил ей заводик — вроде филиала основного производства — в ближней деревне, которая с тех пор стала называться Елизавета-Пожва. Иные покорители недр утверждают, что написано на плите — “Сусанна”, однако ни про каких исторических Сусанн сведений в Пожве не сохранилось. Не стоит задаваться вопросом, почему надгробие оказалось в подземелье, а не на кладбище, как ему и положено. Плита Воеводина тоже не на его могиле лежит.

Крепостной заводоуправитель не только создал архитектурно-про­мыш­лен­ный комплекс, до сих пор определяющий физиономические черты Пожвы, но немало хозяйских денег угрохал на украшение интерьеров заводских цехов. Всякий механизм или машина в новых корпусах — литейном, механическом, кузнечном — обретали у него античный облик. Наковальни — словно классические капители поверх каннелированных колонн. Своды оперты на чугунные колонны, галереи второго этажа ограждены рельефными балюстрадами. Короче, всякая обиходная фабричная железяка исполнялась художественно: фигурным литьем и затейливой ковкой.

— Прекрасный порядок, чистота: совершенно не похоже на завод! — восклицал писатель Павел Мельников-Печерский.

— На станках каждая гаечка, каждый кончик бруска заканчивается круглыми маковками, колонками, гампериками, — уже в советское время удивлялся музейный собиратель художественных древностей Николай Серебренников. — Как говорят местные рабочие, отделан “праздниками”.

Крепостной управляющий поставил домну, как архитектурную доминанту, обозначив органичную связь жилой территории с промышленным ландшафтом. Спроецировал циклопический объем доменного цеха на маловырази­тельный простор пологого правобережья и пустил убегать вдаль необычно удлиненную плотину. Растущему заводу для приведения в ход новоустроенных механизмов требовались добавочные водяные колеса. Стало быть, следовало поднять уровень воды в пруду — достраивать плотину до рекордной длины, 1320 метров. Продумывать для нее хитрые гидрографические сооружения, дабы и наводнений избежать, и обеспечить судоходство по давшей заводу имя мелководной реке до камского фарватера. Новый завод вписался в речные горизонтали и загибы высокого берега, как будто раздвинул и углубил прежде плоское небо над Пожвой.

В своих земляках Воеводин видел не чумазых и замордованных мастеровых, из-под приказчичьей палки отрабатывающих фабричный урок. Он заглядывал в будущее Пожвы. А там жили люди даровитые и гордые, настырные в стремлении постичь, хотя буки и веди не разумея, Архимеда и Ньютона. Понимающие красоту рукодельной вещи — и сопричастные гармонии окрестных чащоб, рек, гор и летящих над ними беспокойных облаков.

А хозяину вовсе ни к чему заводские цеха, которые выглядят как храмы муз. Всеволожский не был озабочен эстетическим воспитанием кузнецов и слесарей. Так что заводоуправляющему крепко доставалось от барина на орехи. Шпыняя своего холопа за нерациональные траты, Всеволод Андреевич, впрочем, цену “первому члену Главного правления” знал. Прочим служащим воспрещал вносить изменения в технологическую цепочку, выстроенную самородком-инженером. Когда управляющий заложил новые заводы в Майкоре и Всеволодо-Вильве, хозяин представил его к награждению медалью, дал вольную, и помер Василий Петрович Воеводин в звании купца.

Но своеволия и эстетских претензий Всеволожский своему бывшему холопу не простил. Коли на живом скопившуюся ярость сорвать себе не позволил, так отыгрался над его памятью. Верхняя часть надгробной плиты Воеводина в наше время была извлечена из печи в барском особняке, где служила шестком. А об нижнюю часть вытирали ноги при входе.

Очень это напоминает рассказ Михаила Осоргина “Пирог с адамовой головой”. Но в губернской Перми был единичный случай, когда чиновник вмуровал в печь могильный камень, из-за чего пирог гостям на новоселье подали с оттиском черепа и двух перекрещенных костей на верхней корке. А в Пожве надгробный чугун почему-то частенько святотатственным образом растаскивали на хозяйственные надобности. Рассказывают историю про обитателей одного дома в соседней деревне Городище, которых преследовали несчастья. Будто проклятие над семьей лежало. То мужик-хозяин покончит с собой, то еще какое горе случится. А оказалось, и у них в печи шестком вмурована была прискорбная доска с местного кладбища. Извлекли ее — закончилась череда злосчастий.

Как знать, может, в печках пожевских изб запечатаны осколки еще чьих-то драматических биографий?



Дым и музыка на воде



Можно представить, как Людвиг-Вольфганг Маурер, композитор и капельмейстер, вывезенный Всеволожским из столицы в медвежью глухомань, с содроганием вспоминал о недавней встрече с пятидесятипудовым Das Bär, ломившимся сквозь малинник в душераздирающей близости от барского особняка. Маэстро тогда в ужасе нырнул в амазонские заросли Der Brennessel, жгучей, как варварская русская горчица, и опамятовался только возле покоев старого капитана Дурова. Гостевавший у Всеволожского папаша русской героини, Jungfer-Kavallerist фройляйн Надежды Дуровой, лихо схватил со стены всегда заряженный штуцер “по шерсти” и, бурча, что скрипач за медведя принял крестьянский воз с сеном или, вернее всего, в кусты куль с телеги углежогов свалился, поспешил все же в роковые заросли малины. Где Людвигом-Вольфгангом ему были трепетно продемонстрированы косолапые следы грандиозного размера. Андрей Васильевич присвистнул и выразил гипотезу, что к заводу близко подходил сибирский мамонт, чудом уцелевший при последнем оледенении.

Уняв невольную дрожь и отогнав треволнительное воспоминание, музыкант взмахнул скрипочкой. Вышколенный оркестр грянул, над Пожвой полетела, ударяя валторновыми тяжестями в мелкие волны, генделевская “Музыка на воде”. Рявкнули пушечки. На рангоуте двух стимботов вздернулись праздничные флажки. Шел август 1817-го.

Московский дом Всеволода Андреевича отстроили после наполеоновского пожара, и “боярин”, три года живший в своем уральском имении, собрался перебираться в первопрестольную. Следовательно, заканчивался срок пожевского заточения Маурера. Вельможа на завод станет наезжать, как прежде, только летом, да и то не каждый год, так что оркестр и хористы понадобятся ему в Москве или на излюбленной мызе Рябово под Питером. Людвиг-Вольфганг оглядел паровое судно, на котором ему предстояло доплыть с Всеволожским до Нижнего Новгорода, а то и до Ярославля, а оттуда привычным столбовым путем до Москвы. Машина стимбота в этот момент издала утробный кашель и пыхнула дымной струей пополам с искрами. Пугающая перспектива. Уж лучше еще раз встретиться с кровожадным русским медведем или действительно наткнуться на лесных тропках в пожевских окрестностях на мамонта.

Дровяной дым из горячих труб стелился по борту, растрепанными косицами прилипал к воде. Сутки прошлепав плицами, стимботы прибыли в Пермь. Набережная не вмещала любопытных. От чрезмерного одушевления случались дамские обмороки. На борт кораблей допускалась только самая благородная публика, а небольшой прогулки по Каме удостоились лишь высшие губернские чины. Вечерами на стоячем такелаже во множестве развешивали кенкеты, они бойко перемигивались огоньками. Таких помпезностей, пожалуй, даже по приезде в губернский город государя императора не случалось. Свидетель появления пироскафов на траверзе Перми Федор Глинка видал фуроры и кавардаки посерьезнее, как-никак пережил аустерлицкую катавасию, поддавал французам жару при Бородине и Тарутине, но тут восторгов сдержать не смог, особенно когда с палубы понеслись самые модные в сезоне водевильные куплеты, исполняемые певцами и музыкантами Всеволожского. “Волшебное явление европейской роскоши, — бормотал воин-поэт, взад-вперед перипатетируя по берегу, — плывет ныне по уединенным водам Азии. И лесное эхо разносит над пустынью российских окраин доселе неведомые звуки, что войдут в баснословные предания окрестных жителей”.

Людвиг-Вольфганг со своими артистами, Всеволожский с дочерью и “всем домом”, т. е. лакеями, поварами и прочей челядью, пустился вниз по Каме до слияния ее с Волгой, рассчитывая подняться до Нижнего, а там и до Ярославля, от которого до Москвы рукой подать.

...Ломаются копья: кем и где был построен первый российский пароход? Версия, которую не позволяет отбросить наша национальная скромность: 1815-й, Петербург, премудрый британец Чарльз Берд. Но ведь и уральский пироскаф проплыл из речки Пожвы в Каму в приснопамятный год, когда наша армия громила французов под Кульмом и Лейпцигом.





Чарльз Берд, злой гений Пожвы



Установив паровую машину в четыре силы на распространенную в Невском бассейне барку-тихвинку, Берд в течение лета 1815 г. провел несколько пробных плаваний по Неве под парами и под парусом. 3 ноября судно Берда совершило рейс из Петербурга до Кронштадта, открыв тем самым регулярное паровое судоходство в нашей стране. Труба на паровой барке Берда была — во позорище! — кирпичная.

Но отечественные анналы запечатлели, что Всеволожский построил свой пароход в том же году и тоже летом. И уже не пробное плавание совершил, но проложил водный путь от своих заводов до Казани, открыв пароходное сообщение по Каме и Волге.

Определить, на сколько дней бердовский пароход опередил своего уральского конкурента, или, наоборот, не пожевской ли стимбот бурными потоками дыма возвестил о начале парового судоходства в России, сейчас вряд ли возможно. Достоверно известно, что опыты по созданию паровых судов проводились в Пожве еще в 1803 году. Для этого была куплена в Москве “огненная машина”. Как знать, может, еще до того, как фултоновский “Клермонт” стал рассекать волны Гудзона (1807), по речке Пожве уже выгребал какой-никакой несуразный, но пироскафишко?

Литейно-механическое заведение Берда на Матисовом острове не сумело развить производство для достаточного обеспечения водных путей России паровыми судами. А более мощные и дешевые, чем невские конкуренты, пожевские пароходы покрыли не 26 морских миль, как от Петербурга до Кронштадта, а добрались по Каме и Волге до Казани. А это 1160 верст.

Проигрывая в технологической гонке, Берд преуспел в дворцовых интригах. Он сумел заполучить у правительства привилегию, превращавшую его в монополиста. Уж на что влиятелен был “действительный камергер” Всеволожский, но и ему не удалось угомонить извечный русский трепет перед иностранцем. Наконец, Берд смилостивился и позволил Всеволоду Андреевичу строить и эксплуатировать собственные пароходы. Но число их никогда не должно было превышать двух!

...Вернемся в 1817 год, к триумфальному плаванию Всеволожского на стимботах по Каме и Волге. За длинным путешествием лето с осенью проходят, зима настает, Волгу вот-вот покроет лед. Чарльзу Берду сие на руку. Приказчик Всеволожского рапортует, что пароходы поставлены на зимовку у волжской деревни Тихие Горы и место на фарватере выбрано самое безопасное. Оказалось, самое гибельное. “Судам же потопление последовало по причине той, что они поставлены были по осени на клади на место иловатое, а не на крепкую бечеву, и от тяжести машин вдавило оные в землю”. Есть подозрение, что виновник получил от Берда бакшиш за погубление пироскафов. Во всяком случае, фамилия злоумышлителя с той поры в списках служащих Всеволожского больше не встречается. Несмотря на попытки вызволить суда, удается спасти только паровые машины с обоих кораблей.

Берд и в дальнейшем старался вредить уральскому конкуренту “мировой мастерской”, как стали называть Британию. На уральских заводах искали способ получения высококачественной литой стали. Ее приходилось покупать за границей, но европейские технологии позволяли за одну плавку получать только малые количества стали, из которых можно было отливать детали весом всего в несколько фунтов. В 1814-м в Пожве разработали оригинальную технологию, позволяющую отказаться от устаревшего кричного передела. Причем она позволяла выплавлять сталь в больших объемах: можно было отливать из нее огромные наковальни, прессовые винты, цилиндры.

Горный совет направил пожевские образцы для отзывов на Петербургский монетный двор и... на завод Берда. Монетный двор дал осторожное заключение о возможных недостатках стали, отметив, впрочем, что представленного числа слитков оказалось недостаточно для проведения исчерпывающего анализа и выдачи окончательного заключения. Берд, проволокитив больше года, дал однозначно отрицательную оценку.

Вопрос, как говорится, завис. Через 16 лет горный совет озаботился нерешенным делом, и оказалось, что заявка на изобретение... исчезла. Как говорят юристы, qui prodest? Кому выгодно? Уже советские историки металлургии высказывали предположение, что Чарльз Берд был негласным эмиссаром английских промышленников и старался сорвать внедрение замечательного изобретения пожевских сталеваров.

А сталь по новой технологии в Пожве все-таки производили, и спросом она пользовалась немалым. Да и на самом заводе изделия из нее служили долго и надежно.

Развивалось в Пожве и пароходостроение. Двадцатиметровой длины судно, гордо названное “Всеволодом”, имело уже две паровые машины. Летом 1821-го “Всеволод” отошел от устья Пожвы и двинулся в дальний путь аж до Рыбинска. По случаю торжества судовая команда была обряжена в парадную форму: белые брюки, бланжевые жилеты и черные шелковые нашейные платки.

Вслед за “Всеволодом” имена собственные стали получать новые пожевские пароходы: “Муравей” и “Чайка”, “Обвинец” и — в честь нового заводовладельца — “Князь Львов”. Даже для нижегородской полиции построили пароход. Макеты и чудом сохранившиеся раскрашенные чертежи этих пароходов (зачастую найденные в макулатуре) украшают теперь неофициальный пожевской музей.





Переплюнули иностранцев



Пожевской завод едва не вприпрыжку поспешал за требованиями нарождающегося индустриального века. Мужики, чьи отцы еще недавно осваивали примитивное литье и... ковку, сами уже возились с замысловатыми механизмами. Сперва закупаемое, а потом и своей разработки оборудование превратило завод в предприятие, которое по части механизации и выпуску современных по той поре машин ничем не уступало английским.

Но изобретать свое, доселе невиданное!.. Это уж было предназначение третьего поколения заводчан. Потомки хлебопашцев сделались заводскими мастерами, а настоящий мастер не может просто долбить заданный урок, ему надо все повернуть по-своему, переделать и улучшить, наперекор бумажной учености — даже если его за это не наградят. Даже если, наоборот, дадут по рукам, сошлют на рудничные работы или в молотовой цех, где пятнадцатипудовые кувалды долбят по тугому металлу с частотой испуганного птичьего сердца.

Надменные иностранцы, задорого выписанные Всеволожским в пожевскую глушь, у местных мастеров, привыкших обходиться своим разумением, вызывали неприязнь. Но все же низкий поклон заграничным механикам Кереку и Гинке, Саутеру и братьям Тетам: именно они дали в Пожве старт индустриальному веку. А пожевские мужики оказались переимчивыми учениками, перед европейскими инженерными авторитетами не робели.

Всякую техническую задачу англичане и немцы предпочитали решать по науке, разборчиво и неторопливо, от сих до сих. Спасенную с затонувшего под Тихими Горами 6-сильную машину Всеволожский велел было восстановить англичанину Саутеру. Но тот взялся за дело столь методично, “по всей науке”, что работу сочли за благо перепоручить местным мастерам. Вместо трех месяцев, затребованных Саутером, машину привели в порядок за месяц.

“Петр Эдуардович” Тет построил для Кизеловского рудника что-то вроде подвижного парового локомобиля, но тот никак не мог выйти на номинальную мощность. Приставленный к локомобилю машинист самовольно расширил топку и перенес ее под котел: махина заработала на полные обороты.

Наука иностранцев и практические усовершенствования пожевлян дали результат. На заводе было налажено производство паровых машин, качеством и мощностью не уступавших английским. Причем металлорежущие станки конструировали уже сами пожевляне, да и паровые машины научились проектировать самостоятельно.

Какую-нибудь оригинальную цепную передачу сто лет применяли в Пожве перед тем, как ее заново выдумывали изобретательные американцы. Местные мастера изготовили огромный часовой механизм. Ах, как бы он украсил строящуюся в Пожве классицистическую Свято-Троицкую церковь! Но Всеволод Андреевич решил пожертвовать механизм для восстановленного после пожара Преображенского “всея гвардии” собора. Механизм перевезли в столицу, но никто из живших в Питере иноземных механиков не сумел установить куранты. Пришлось выписывать пожевского мастера Александра Кочегина, и тот водрузил четыре циферблата под соборный купол, а сам часовой механизм, отличавшийся безукоризненной точностью и бесшумностью хода, разместил во внутренних помещениях, на 15 метров ниже. Свитский генерал по приказу Николая I лично вручил Кочегину “почетный кафтан”.

Еще недавно снаряды, изготовленные в Пожве, гоняли по Европам гвардейцев “корсиканского чудовища”, а вот уже под воздействием модного романтизма здесь отливают куколок “под шляпой с пасмурным челом, с руками, сжатыми крестом”.

Мастерили утварь для собственных бытовых нужд. Например, самого пыточного вида щипцы, предназначавшиеся, впрочем, не для наказания строптивых крепостных, а для выпечки вафель. Или двухчашечные весы вроде тех, что еще недавно можно было видеть на колхозных рынках и в продмагах, — только с маньеристской обильностью изукрашенные литыми финтифлюшками. Даже в мелочах проявлялась мастеровая сметка: зазубренный екатерининский пятак закреплялся в деревянной рукоятке, и вот вам нож для разрезания теста.

Немало хитроумных изделий, выдуманных и исполненных заводчанами (которые по-прежнему числились в крестьянском звании), переправлялись в Петербург, на всероссийские мануфактурные выставки. В 1833 г. под дорической колоннадой Биржи на стрелке Васильевского острова проходили немногословные промышленники, любопытствующие баре, виднелись и красные галуны птенцов Инженерного корпуса. Изделия пожевского завода не оставались без внимания.

— Удивительно, сколь тонок сей катаный железный лист, поглядите: как почтовая бумага! Я его сейчас двумя пальцами в трубочку сверну, — восклицает обладатель купеческой бороды.

— А это что за диковинный приборчик? — интересуется мелкий чиновник.

— Остроумная машина, именуемая отограф, — поясняет приставленный служитель. — Посредством ее один человек может писать вдруг два экземпляра бумаг.

Коллежский регистратор с опаской глядит на “отограф”, который, чего доброго, оставит его без работы.

— О! Да это же моделька английской пароходки! — восклицает заглянувший сюда ради праздного интереса перезрелый “архивный юноша”. — Как она попала на российскую выставку?

— Уместнее говорить не “пароходка”, а “паровая коляска”, — усмехается в протабаченные усы инженерный штабс-капитан. — И не английская, а на уральском заводе Всеволожского построена.



После парохода был паровоз



В распахнутое пожевское небо устремлены, как на авангардистских картинах, черные радикалы труб многочисленных котельных. Возле них в подровненные поленницы сложены березовые дровишки. Говорят, еще недавно в котельных общественных зданий в Пожве пыхтели котлы и топки от старинных паровозов. Вдруг — сенсация: в старой, уже не действующей котельной Княжеского дома до сих пор стоит такой паровозик! Сразу закрадывается: а вдруг?.. Вдруг там дожил до нашего времени если и не “Пермяк”, то хотя бы его собрат, бегавший по железным путям между рудниками и заводами семьи Всеволожских?

Увы, долговязый кочегар, многознающий, как все пожевские мужики, охлаждает исследовательский пыл: это чешский паровоз. Очередная попытка выдать желаемое за действительное, впотьмах облазать закопченную каморку и отыскать на котле ли, на топочной дверце эмблему Пожвы или хотя бы “Škoda”, успехом не увенчалась. Кочегар, посмеиваясь, уверяет, что паровоз точно чешский, на него и документы сохранились.

Имена отца и сына Черепановых, трудившихся в Нижнем Тагиле в 30-е годы позапрошлого века над созданием “сухопутного парохода”, всем известны. Но в то же десятилетие пытались построить собственный паровоз и пожевские механики. Первую действующую модель собрали в 1829-м. Она экспонируется в отделе истории русской культуры Эрмитажа. Встреченный на пожевских улицах мужик в ушанке и валенках может без запинки назвать четырехзначный номер эрмитажной комнаты, где модель хранится.

Первый русский паровоз Черепановы построили в 1833-м. “Пермяк”, первый паровоз широкой колеи, в Пожве собрали в 1839-м. Вообще-то Всеволожский рассчитывал, что “Пермяк” побежит по путям, которыми будут связаны его уральские предприятия. Но и перспектива заполучить государственный заказ на поставку паровозов для широко развернувшегося строительства железных дорог казалась заманчивой. Так что первый действующий пожевской паровоз был в 1839-м отправлен в Петербург, на Третью промышленную выставку.

“Пермяк” стоял над высокими ступенями Биржи, и мало кто из подгоняемых сырым ветерком с Невы, даже если не на выставку спешил, не поднимал на него любопытствующего взгляда. Шевелил губами искушенный журналист, обдумывая статью для “Северной пчелы”: “Архимед хотел сдвинуть с места земной шар, если б ему только дали точку опоры. Вот эта точка — паровоз! Взоры наши не могут насытиться видом превосходного паровоза с завода гг. Всеволожских”. Скрипнув кожаным верхом, остановилась небогатая коляска, но из нее блеснули алмазы на ордене Андрея Первозванного. Прибыл сам граф Канкрин. Министр финансов, обдумывая предстоящую денежную реформу, вместе с тем и разыскивал способы приращения российской казны.

— Паровозец небольшой, но сила в 43 лошади, — с неистребимым немецким акцентом резюмировал Егор Францевич, обойдя вокруг пожевского изделия. — Надо бы направить государю специальную записку о похвальном горнозаводском достижении. Да намекнуть, что пора ввести на таможнях заградительные пошлины, тем покровительствуя отечественной промышленности.

По первым российским “чугункам” побежали все-таки не тагильские и не пожевские паровозы, а английские. Но горнозаводский Урал вскоре покрылся сетью внутренних железных дорог. Одну из грунтовок к северу от Пожвы до сих пор в народе называют “Рельсовой”.





Промышленный шпионаж и самобытные эврики



Стремясь задарма заполучить новые технологии, Всеволожский засылал на уральские заводы толковых мастеров, чтобы те, нанявшись на работу, разведали секреты конкурентов. Именно таким образом пожевляне познакомились с работой единственного тогда на Урале листопрокатного стана, позволяющего получать железные листы больших длин. Правда, управляющему Верх-Исетского завода пришлось дать взятку: жеребца Свирепого. Разнюхали пожевские “засланные казачки” и рецепт златоустовской стали.

Не обошлась без промышленного шпионажа и пароходная эпопея: старший сын Всеволожского, Александр, по поручению отца организовал похищение у Берда плана “самоновейшей паровой машины”. А младший, Никита, прокатился на судне конкурента до Кронштадта и, хоть и страдал от морской болезни, собственноручно зарисовал контуры и устройство английского парового бота.

Но и приглашение иностранных механиков, и засылка лазутчиков дали лишь первоначальный толчок развитию собственной металлургической и инженерной мысли. Вскоре в Пожве научились получать самое тонкое на ту пору катаное железо. До сих пор держится легенда, будто Букингемский дворец крыт пожевским кровельным железом. Мало того, легенда недавно получила продолжение. Якобы лет шесть назад пришло из Англии письмо: пришлите нам еще такого же железа! Следов этого письма обнаружить не удалось, так что, видимо, и сами пожевляне не прочь иной раз выдать желаемое за действительное. Но достоверно, что тончайший пожевской железный лист, свернутый в трубку, хранится в музее Петербургского горного института; экспонат поступил туда в 1825 году.

Возможно, и знаменитая зеленая лампа, давшая название вольному литературному обществу, заседания которого посещал молодой Пушкин, была именно пожевскими умельцами изготовлена и послана в столицу Никите Всеволожскому. Первые-то собрания общества проходили в петербургском доме Всеволожских.

На Пожевском заводе впервые в нашем отечестве были проведены опыты получения ковкого металла пудлинговым способом. Этот металлургический процесс позволил отказаться от допотопного кричного передела чугуна в пластичное железо. Внедрение пудлингования на Пожевском заводе связано с именем ученого-металлурга Петра Григорьевича Соболевского.

Будущий профессор и член-корреспондент Академии наук никогда особо не афишировал причин, по которым оказался в Пожве. Из столицы в уральскую глухомань ему пришлось... сбежать. Опыты, которые он проводил на Монетном дворе с собственным изобретением, генератором светильного газа (Соболевский назвал его “термолампом”), закончились постыдной неудачей. Часть оборудования, купленного на казенные — и весьма немаленькие — деньги, была уничтожена. Вот молодой изобретатель и решил скрыться куда подальше, пока скандал не утихнет.

В Пожве Петр Григорьевич фактически руководил работами по постройке первых стимботов, внедрял пудлингование, строил паровые машины. При нем появлялось и осваивалось новое металлургическое оборудование и металлообрабатывающие механизмы. В результате “механическое заведение” завода стало вровень с английскими машиностроительными заводами, а изделия не только металлургов, но и машиностроителей Пожвы пользовались неизменным успехом на Всероссийских промышленных выставках.

Ну и, конечно, Соболевский усовершенствовал свой “термоламп”, устроив на заводе газовое освещение. Цеха Пожевского завода осветились газом раньше, чем особняки и променады Петербурга.

История пребывания Соболевского в Пожве дает возможность обрисовать одну из черт характера Всеволода Андреевича Всеволожского. Барин сулил талантливому ученому золотые горы, а в результате Петру Григорьевичу пришлось покинуть предприятие без гроша в кармане. Даже выбираться из Пожвы Соболевскому с семьей пришлось пешком: заводовладелец не дал лошадей.

Но, обидевшись на гнусноватую черту характера “действительного камергера”, Соболевский все-таки не закрывал глаз на заслуги Всеволожского перед отечественной промышленностью. Уже став признанным научным авторитетом, он высоко оценил его роль как зачинателя машинного судоходства по Каме и Волге, первого устроителя паровых машин “в Сибирском краю” и застрельщика производства стали в самодувных — пудлинговых — печах.

В свою очередь и Всеволожский, когда ему предложили разобрать катальные станы Соболевского, прикрикнул на управляющих: не касаться! Поелику не понимаете истинной пользы!..





Завет мастеровой



Имена талантливых мастеровых-самоучек сохранились в истории Пожвы. Это неграмотный подмастерье Ермаков, автор проекта первой — Строгановской еще — заводской плотины. Строитель заводов Василий Воеводин. Мастера Петр Казанцев и Семен Истомин, починившие паровую машину с первого стимбота скорее, чем обещал справиться с этой работой англичанин Саутер. Машинист Филипп Лопатин, что довел до ума маломощный локомобиль Тета. Мастер Ярославцев, изготовлявший сложные токарные, сверлильные и винторезные станки. Кричный уставщик Василий Чиртулов, наладивший на заводе выпуск стали по златоустовским рецептам. Металлург Матвей Левин, ставивший опыты по получению литой стали. Первый волжский капитан Николай Беспалов. Часовых дел мастер Александр Кочегин.

Рядом с ними в местночтимые научно-промышленые святцы занесен “дядя Паша Суханов”, заводской инженер, который озаботился придумать какой-нибудь транспорт для бездорожья, царившего в Пожве в 70-е годы прошлого века. Для начала он сконструировал аэросани с трехцилиндровым двигателем. Но передвигаться в них можно было только зимой, поэтому второй разработкой дяди Паши стал пневмоход. Это такое средство передвижения на баллонах низкого давления. Пневмоходы пожевлянам пришлись по душе. Здешние мастера издавна стремились измысливать что-нибудь поперек лекала, вне производственных планов и техзаданий. Но старый завод ушел под воду, новый едва дышит, собрав все оставшиеся производства под крышей одного-единственного цеха. И изобретательским заветам предков-мастеровых нынешние пожевляне остаются верны, изощряясь в инжиниринге и дизайне по сараям и гаражам. Благо на права сдавать не надо, номера прикручивать тоже: ГАИ в поселке отродясь не бывало.

Сейчас едва ли не в каждом втором дворе стоит оригинальной конструкции машина высокой проходимости, способная сквозь (чуть не написал — “вековые”) сугробы прокарабкаться, и по реке шпарить, и тащить за собой тележку с дровами и воз с сеном. Чаще всего используется мотоциклетный мотор, но иногда на баллоны комфорта ради ставят корпуса от “Жигулей”. Каждую зиму устраиваются гонки пневмоходов.

Местный житель Александр Чудов взялся восстанавливать Княжеский сад. Для этого ему пришлось изобретать “ноу хау” против коз, которые по весне начисто обгладывали посадки. Он в рубероид высаженные липки и сосенки заворачивал...





Кедровый венок классицизма



Свято-Троицкая церковь была закончена постройкой в 1865 году. Пожевляне говорят: проект Воронихина. Предположительно. И поджимают губы, хоть никто не осмеливается оспорить их гипотезу. Внутри здания властвует холодный минеральный блеск, заставляя кожей вспомнить простудные воздушные массы Исаакия. То, что взгляд сперва принимает за хорошо сохранившуюся лепнину интерьера, на самом деле — затейливые чугунные отливки, вечные, как железные ступени храма, его кованые засовы и бдительные старушки. Они могут встретить вас грозным окриком: кто такие? зачем? Но быстро отмякнут и предложат полакомиться печеными картошками и луковками.

Центр Пожвы, по утверждению искусствоведов, это единственный сохранившийся в неприкосновенности островок классицизма в Пермском крае, даже село Ильинское — уральская резиденция Строгановых — не уберегло всего комплекса тимпанов, портиков, аттических колоннад и русских мезонинов.

От заводской домны к особняку тянется каменная ограда, увенчанная балясинами и вазонами; но эти украшения, против ожидания, не из чугуна отлиты — они токарной работы. Впрочем, дерево предварительно пропитали клеем, туго обернули парусиной, а потом покрасили масляной краской, вот вазоны и до наших дней простояли.

Княжеский дом когда-то, до пожара 1934 года, был вдвое больше. В сорока комнатах жил князь Львов с женой Зинаидой Петровной, четырьмя дочерьми и четырьмя сыновьями. Детям на день рождения дарили молодое деревце, только-только посаженное в Княжеском саду: они должны были за ним ухаживать. Зигзагообразные аллеи бежали меж вековых кедров и лип и через изящные мостики, перекинутые над разрезавшими холм речушками, выводили на высокий берег, откуда видна была бегущая к Каме река Пожва, спрямленная для удобства прохода судов.

После революции Княжеский дом занимали школа и больница. Последний хозяин здания, профилакторий, уже покидает его стены: из-за того, что крышу давно не ремонтировали, стала осыпаться штукатурка с потолков. Решили проверить, не сгнили ли деревянные конструкции, сделали пропилы в досках пола: доски свеженькие, будто вчера уложенные. Но профилакторий, видимо, в Княжеский дом уже не вернется, и здание сделается бесхозным. Что бывает с бесхозными памятниками архитектуры в Пермском крае, известно: они превращаются в сортир, в бордель, в арт-объект.





Клады и их сторожа



Если кто найдет чугунный утюг, то непременно надо по нему напильником пару раз чиркнуть. Бывали случаи, за серой окалиной вдруг взблескивало червонное золото. Хитры были баре, переплавляли свою казну и отливали из золота заурядный хозяйственный предмет, чтобы сквозь бдительные препоны пограничной революционной стражи драгоценную худобишку вывезти в эмиграцию.

Золотые утюги редко, но встречаются.

А еще в окрестностях Пожвы встречается Золотой человек. Обитает в болоте, известном своим косачиным током. Место неимоверно комариное. Охотники притаятся ночью в шалаше, а из болотных хлябей вдруг встает светящаяся желтая фигура. Рыболовы, охотники и собиратели морошки, стараясь настроить себя на материалистический лад, говорят: это выход болотного газа. Пермского странствующего поэта Яна Кунтура метановая аномалия вдохновила на:



...за разбойничьим болотом
из темноты озерной некто золотой
встает и клюквенной своею бородой
охотников пугает до икоты...



А может, это, действительно, знаменитый здешний разбойник Проня, что грабил суда Всеволожских, а потом отсиживался в логове за болотами, по-прежнему пугает пожевлян?

Неизвестно, зарывал ли Проня разбойничьи клады, а вот про клад, выкопанный в Пожве в 70-е годы прошлого века, даже до областного центра слухи догугукивались. Несмотря на секретность операции по его изъятию из недр.

Есть две версии. Первая: кто-то из потомков заводских служащих похвастал, будто знает место, где прежние хозяева зарыли сокровища. Конфиденты словоохотливых пожевлян стукнули, куда следует. Приехали органы, то ли милиция, то ли вообще КГБ. Указанное место оцепили. Экскаватор землю разрыл. С раскопа вынесли завязанный мешок и погрузили в машину, которая тотчас отбыла в известном только компетентным учреждениям направлении. Так никто из пожевлян и не узнал, из каких таких сокровищ клад состоял.

Вторая версия. Приехал в Пожву внук князя Львова. Стал клад деда отыскивать. Примета: пять берез, что на выезде из Пожвы в сторону Кудымкара, там сейчас бензозаправка стоит. Но княжеского наследника опередили компетентные учреждения. Место оцепили. Пригнали бульдозер. Вынесли завязанный мешок. А княжий внук рядом на плотине стоял, головой качал и руками разочарованно взмахивал. Пять берез потом засохли.

Даже очевидцы есть, как потомок Львовых предавался скорби на плотине. Но эта версия маловероятна. А вот внучка князя в Пожву, действительно, приезжала. Это Eкатерина Юрьевна Ройнишвили, физик, работавшая в Европейском центре ядерных исследований в Женеве, ныне москвичка. Ее водили в Княжеский дом. Но случилось это только в 2007-м.





Стариковские сны



Топонимика пожевских окрестностей сигналит о смешении племен и языков, создавших местные лары и пенаты. До сих пор существует деревня Питер, через которую проходила сухопутная дорога к Кизеловскому руднику. Есть деревенька Москва, чьи жители, говорят, до сих пор отличаются характерным “аканьем”. В иных пожевских фамилиях слышится гоноровый звон шляхетских шпор. В брошенном поселке, где жили когда-то пленные немцы, еще можно проследить направление улицы, официально именовавшейся Берлинской. Одна из заросших камских стариц зовется Армянским болотом. Археологи находили здесь египетские бусы.

Нержавеющие легированные звезды сыплются с ночных пожевских небес и, чиркнув о вершину недымящей трубы, застревают в гриве княжеских кедров. За полночь в домне, когда-то самой большой в Европе из работавших на древесном угле, снова бурлят огонь и железо. Призраки выходят из подземелий, с болотными пузырями выкарабкивается из трясины Золотой человек и зевает, как черный торфяной окунь, обомшелым ртом. Бродит по охотничьим тропкам прельстительно обвешанный дичью анафемский старик. Летит над камским заливом гудок парохода “Всеволод”, и стучат по давно исчезнувшим рельсам тени заводских паровозов.

На Лебяжьем озере стрелка компаса упорно пытается указать в центр Земли: ее магнитит болотное железо, когда-то вызвавшее к жизни старые уральские заводики.

Пожевские старики бессонно глядят в окошки и видят удивительные сны.