*** номинатор журнал «Транзит-Урал» (Челябинск)

(Мелеуз)

Номинатор: журнал «Транзит-Урал» (Челябинск)

О номинанте: Беззубенко Егор Юрьевич. Родился 28 декабря 1983 года в городе Мелеуз республики Башкортостан. В 2006 году окончил Уфимский Государственный Авиационный Технический Университет по специальности «Роботы и робототехнические системы» (инженер-кибернетик), также имеет образование по специальности «Авиационное оборудование военных летательных аппаратов».  До 2008 года служил в воинской части ВВС РФ в Сакмарском районе Оренбургской области. Имеет звание лейтенанта запаса. В данный момент работаю на деревообрабатывающем производстве.  

Страница с публикациями номинанта на портале: http://www.promegalit.ru/autor.php?id=1884



МЕЛКОВОДЬЕ

не будет здесь ни выдоха ни тлена
поройся в темноте и вынь себя
барахтаешься там на мелководье
где голод поколений по колено
и засветло подземное трубят
и речь живую за нос переводят

молчишь на свет выращиваешь снег
и от любви не требуешь возврата
но давишься отравленною пищей
переходя в седеющий свинец
спекаясь с замусоленною ватой
широк и потому взаправду нищий

подашься в рыбаки не выйдя вон
на утро сух и стоек но помёт
не сходит червоточина белеет
и вырастаешь в топку головой

* * *
выплываешь на отмель и ждёшь рыбака,
дурака, двойника, хоть какого-то света.
море, так себе море, в четыре глотка,
фиолетовое.

небо, вот оно небо, что есть оно, что
никогда не бывало, как жизни и смерти.
на прибрежной лужайке жара, бадминтон,
бадминтонные дети.

так неслышно кричат, но кричат и о чём:
о себе, о жаре, о последней надежде;
превращаются в рой улетающих пчёл,
и ничто их не держит,

и никто им не нужен. лишь боль да пыльца,
что за болью бывает, горят безотчётно.
и уже невозможно, нельзя отрицать
сгустки жёлтого в чёрном.

и уже очевидно, что отмель твоя -
это тень божьей длани на тельце пчелином.
ты послушай, как ясно они говорят,
словно трогают глину,

ИЗУМРУДНЫЙ ГОРОД

не принимай близко к сердцу - подальше,
подальше,
девочка элли в замшевых мокасинах,
о милосердии не заикайся даже.

чем же ты пахнешь: деревом или бензином?
красною ртутью?
жёлтыми кирпичами?

помнишь, в канзасе как смерть на тебя косилась?
смерть всех подряд косила,
и ты кричала.

чем лучше пахнуть: деревом или бензином?
белой горячкой?
синим палёным светом?
замкнутым страхом?
будущей непогодой?
нет ураганов.
их не бывает.
это
просто твой выбор,
твой изумрудный город,
шаг через клетку в патовое джуманджи,
где пустота осваивает безземелье.

ты мне потом как-нибудь обо всём расскажешь:
как там забыли тебя,
забывая, пели,
как набивались камешки в твои мокасины,
хлопали двери, холод стоял румяный,
девочка элли, вскормленная бензином,
деревом и
летучими обезьянами.

БЕККИ

беспокоиться не о чем, бекки,
прикрываться от полночи некем,
мир давно закатился за тучу,
спрятал всех, кто тебя знал и мучил,

в глинозёме остывшего ада.
верить в прошлое, словно в блокаду,
истребляясь. беру на поруки
твоё пение в дождь и упругий

свет, ведущий к чистилищу. бекки,
Бог уже не влезает в доспехи,
кровь уже не вмещается в жилах,
и не факт, что мы вечно не жили,

не сгорали в тифозных подвалах.
на груди твоей смерть зимовала.
бекки, не о чем более грезить,
пустоту познавая в разрезе,

заполняя собой картотеки.
за горами лишь облако, бекки,
только облако в пол-атмосферы
в небесах из трёхслойной фанеры.

* * *
после меня ничего не останется,
после меня совершится потоп.
матовый свет на заоблачной станции,
голый простор,

воздух былого, что угли за пазухой.
кто-то бесплотный виски мне сожмёт,
станут о жизни подробно рассказывать,
но без имён,

словно о музыке без композиторов
или о небе, не знающем птиц.
вдоль голосов этих, тёмных, пронзительных,
буду идти

в белую мглу, где свободой очерчено
то, до чего не касается взгляд,
дальше, чем всё, что имеет значение,
дальше, чем ад.

детством пахнёт и любовями рыжими,
слово, теплея, вздохнёт чуть вольней,
станет беззвучным, но чутким и слышимым,
будто во мне.

  так полоса из живого молчания
перечеркнёт и надежду, и страх,
чтоб отпустить за пределы отчаянья -
дальше, чем рай.

УОЛЛИ

уолли, брат мой, это карма
или кама, что река,
а звалась велосипедом,
еду-еду, не доеду,
помню деда из тибета.
это карма. убегай
из дрейфующего замка.
уолли, покатай на санках
по безрыбью, по безлюдью,
по линялой темноте.
раньше на велосипеде
еду-еду, а в тибете
деду говорят, что ветер,
только жизнь и только ветер,
но скорее только ветер
в этой жизни. налетел
на плиту воспоминаний
и разбился на банане,
на мопеде, на седане.
вот я слышу страшный лязг.
дети клайда, дети бонни,
смерть становится спокойней.
брат мой уолли, нет здесь боли,
нету боли, нету, бля.
дети деда на тибете,
это карма, это ветер,
помнишь, на велосипеде
ты катился, что там смерть,
через небо, сквозь помпеи,
звал меня, снега шумели,
только я и не умею.
не случилось, не умею.
никогда я не умел.

СТЕКЛО

там, где память была, теперь
всё чугун да зима, зима.
оставляешь себя в стекле
любоваться на дольний март,

на сучёные тишь да гладь,
на приблудные абы как,
на индейца Иная Блажь,
что снимает со смерти скальп,

на манерные фонари,
что ведут прямиком в Аид.
зажигаешь, чтоб прикурить,
а стекло на тебе горит,

но недолго: седой Гудзон
сквозь тебя утекает вверх,
и на пепельное лицо
родниковый ложится свет.

ПОЖИТКИ

останешься как есть, не став собой,
и прошлое не вспомнится как надо,
пиши: за смертью следует любовь,
а за любовью - смерть. одна расплата
за всё как за одно: расплаты нет,
как нет такого слова. оставайся,
как водится, вне слов. финальный снег
переводи в начальный, расступайся,
переходя во внутренний разбег,
в нечёткую звезду в ночных глазницах,
и неопределяемый размер
души твоей растянутой приснится
ему, тому, кто вышел и ушёл,
сказав, что остаётся. он смеётся,
не оставаясь. хохот приглушён,
и в нём никто себе не признаётся.
но ты всё знаешь, видел, отгадал,
не веря, не смотря, светясь ошибкой,
как медленной любовью, что всегда
приходит, чтоб забрать свои пожитки.

ХОККЕЙ

одиноко лежащий велосипед на мосту.
баночка витаминов "ревит"
дребезжит в кармане, перебивая сердечный стук.
ничего, что было бы о любви.

разве только билет на вчерашний хоккей.
озябшее небо не отражает речная вода,
маленькая девочка вдалеке -
для меня она останется маленькой навсегда -

маленькое облако, его огромная тень.
вспоминаются записи в собственном дневнике:
"вторник. хочется уже иметь детей.
ненавижу хоккей".

* * *
я встал. за мною встало утро,
и - ноготками по спине.
у нины я запомнил кудри
и слово "нет".

еще мне отроду не тридцать.
беру я время на измор.
на аллу можно было злиться,
но я не мог.

у эммы я запомнил гетры,
ужимки, шарканье ногой.
уже сентябрь, ты знал об этом?
такой вот год,

такая осень - спозаранку
ко мне чугунною спиной.
зима была, я помню аньку,
у аньки - ночь,

а после - музыка включалась,
и до сих пор снега летят.
не начинается с начала.
уже сентябрь.

ЛЕЗВИЕ

не ровен день споткнёшься об себя
и выплюнешь отравленное лезвие;
теряя перья, стая голубят
сорвётся с языка несоответствием
делам и помыслам; придвинется итог
всего грядущего, прозрачный, незначительный.

вчера общался с мёртвыми - и что?
сегодня - мелковат и необщителен,
сегодня, сталь нашарив за губой,
чудишь себе, заламывая прошлое.
и свет в тебе вещает голубой,
и боль тебя, несбывшаяся, тощая,
переживёт.

* * *
было время цветов, питающихся цветами,
каждый новый день начинался с того, что не заканчивался вечер.
молчаливая соня от горластых горничных в тайне
выращивала жемчуг
в ушных раковинах своей младшей сестры,
которая видела только соню и которую видела только соня.
они могли целыми сутками друг на друга смотреть,
пока не становилось больно.
их анемичная, свет износившая мать
в прошлом - летала /яблочная фея в отставке/,
в настоящем - варила из жемчуга едкую мазь,
выводила у сони сердечные бородавки.
папы не было дома, и не было дома у них,
всё происходило на фоне пульсирующей акации.
соня знала наперечёт предстоящие дни,
записывала их на кассету и прокручивала у себя на пальце,
в плотоядном тумане собирала по косточкам тех,
кто лежал там с откушенными головами, с небесами проломленными,
кто до них не дошёл, кто не очень-то и хотел.
было время кузнечиков, насаженных на соломинки.

НИНЕЛЬ

чу! раздельно рты и голоса.
двери вышли из тугих петель.
спрятав солнце в тлеющих низах,
город прислонился к темноте.

дети подминают грязный снег,
оставляют рыжие следы,
и глаза задумчивой Нинель
застилают жёсткие бинты.

на её руках давно живут
тени обескрыленных цикад,
пальцы словно сжали тетиву,
на щеках спекается закат,

на её губах опять горит
слово, выгорая до пятна,
и Нинель всё чаще говорит,
что ни к чёрту выдалась весна,

что легко завязывать узлы,
вызубрив надежду назубок,
что для Бога нового малы
и звезда, и ясли, и любовь.

ЯЗЫКОВОД

на обратной стороне языка и света
теплокровная мгла, только её и видно,
бредут маяки, обнажая пустые верфи,
спасается речь, увлекая себя в глубины,

и если вдруг покажутся вертолёты,
стреляя наотмашь гудящими прожекторами,
все тупики оборачиваются болотом,
вся тишина выплёскивается орально.

будешь идти вдоль трещины до зиготы,
тлеющий путь отмечая сопревшей соломой.
что загорится - твоё, раздвигай горло
и с головой погружайся в нутро слова.

* * *
...гармонии прокуренной весны,
Взлетающей звезды, звенящих статуй.
Сквозь щель в туннеле времени видны
В асфальт закатанное солнце, плотный фатум.

...остаться и в сухие дни-пески
Ронять себя из глаз одноэтажек.
Как долго гнали наши городских
Туда, где городские били наших.

...звучаний сыроватых, жестяных,
Подобранных в дымящей подворотне;
Горячей воскресительной войны
Длиною в огнестрельное "не больно".

* * *
блесна, мотыль, японцы в собственном сакэ,
небо, растасканное на запчасти, либо
перепутанное с приманкою на крючке,
ангелов заменили вездесущие рыбы.

утро, как взрыв. на ядовитый гриб зари
взбирается гусеница в прохладном свечении.
не хочется говорить, но ты говоришь,
о том, какие нынче трухлявые черви.

наматывая на палец день, превышаешь лимит
попыток проглатывать жизнь свою словно лезвие.
неуёмное небо простирается в другой мир,
хотя всё закончится в этом без суда и следствия.

а я уже, так и быть, на мормышку клюю,
заточенным клювом дырявлю я гладь озёрную.
и всё получается, и бьётся в сетях июль,
да Боже кидает на воду то жмых, то зёрна.

КАФЕЛЬ

он ударился головой об ванну, поскользнувшись на мокром кафеле,
и на ясном лице его образовалась прореха -
Ева шепчет Адаму, глядя на мёртвое тело Авеля:
"я не помню этого человека."
и целует, целует в глаза спящего Каина,
который вдруг просыпается на лоне природы
в грозовой темноте, где божественные мелькания
светлячков, а большего не происходит,
потому что Бог захлопывает книжку и ложится спать,
двери захлопывает и ложится спать около
маленького Адама, которому завтра рано вставать.
Адам в глубоком бреду, обжигаясь, трогает  
крестик, проступающий на груди, "я не знаю этих людей", -
жарко бормочет он, и платье венчальное
вспыхивает на Еве. Каин пытается ходить по воде,
у него почти получается.

* * *
но дальше проще: радио и свет,
цыплят простуженных по осени считают
до нескончаемой весны. приходит зверь
и так ревёт, что сердце западает
за край тоски, кончается запас
любви, и мир приходит к изначалью,
где никого никто ещё не спас
и не спасёт уже до окончанья
большого сна, глубокого, что тень
прекрасной музыки, услышанной ребёнком.
и зверь тебя уносит в свой вертеп,
схватив за пах. поскуливает тонко
твоя душа, встречаются волхвы,
на них нельзя смотреть и не заплакать,
звезда растёт у них из головы,
а голова одна на всех. ни страха.
не вечереет. неусыпен день.
на всё про всё ни времени ни веры.
и дальше так, что нечего хотеть
в утробе зверя.


* * *
прохладно так, что клеится вода
к воде, не здесь, не тот заплечный берег,
запечный беринг, талая звезда -
прикрой её, душа, могила, вереск,

огонь, свинец, пустыня, простыня -
уже не видно, видимо, невинно
тем, от кого дыханье перенял
для тех, кому оно смешно и длинно.

где будущее снов равно тебе
но ненадолго, на змеиный отблеск.
подвздошный гул, цикада на губе,
тепло под кровлей, только нет здесь кровли -

одно бессмертье, да и то в залог
земли, чумы - не разгадать, не выпасть
пробелы заполняющей золой.
прохладно так, что накося и выкусь!

ЛОРА ПАЛМЕР

дала подвижку тёмная плита.
до фобос-грунта достучался марс.
ломами в перья, косточкой в металл,
снегами в март.

простая сказка на четыре сна,
прощай, послушай, света будет впрок,
февральский воздух можно долго гнать
всем поперёк.

выходит, было, было - не прошло,
лысеют горы, сыплется кора,
на жизни ставя жирный эпилог,
потом - антракт.

а в голове шевелится трава,
бегут стежки, сужается ковёр.
и лора палмер, кажется, жива,
но не живёт.

МАТКА

                   Александру Петрушкину


подумай от себя до пескаря
огонь полифоничный как бы длинный
а пуля в лоб что по лбу оголяй
пути нейронов неисповедимо
качаемся в зависимости от
кончаемся где намертво сказали
мы бабушке всегда наоборот
войдя через бумагу в партизаны
чтоб уместилась муха на слуху
скажу такое будто кровь украдкой
и лес подкладкой /сжиженный в труху/
пчелиная протягивает матка
плевком в твою безбрежную ладонь
перед собою вставши на колени
не оставляя смерти ни на вдох
запахиваясь в свет как в исступленье

ПШЕНО

мне кажется, что всё предрешено.
войдёт звезда и рухнет у порога.
недожитое время, как пшено
рассыплется, и мы увидим Бога.

но не увидят нас, о том забудь,
сейчас гляди над зрением чуть выше:
свисает птица  - у неё в зобу
растущий взор твой деревянно вышит.

выпытываешь нежность, чтобы в ней,
срезая глубину, избыток смерти
хранить как вывих памяти, вполне  
осолоневшей. вкопанные дети

тебя тревожат, не дают поесть
спокойно. в отсыревшей груде спичек
холодный умирающий поэт
тебе в лицо клюкой горящей тычет,

в глаза не попадая. гнётся текст
в любую гибель, выпрямляясь в темя.
потешный ангел в огненном гнезде
смеётся и потеет.

  * * *
  и ничем себя мне не отмыть.

  маковые горы, жар и пекло,
  заросли, полынные холмы -
  что ещё прошли мы? что отпели?

  ничего. а надо ли сказать,
  как раскалена была планета?
  что я помню? запахи, глаза
  и полынь, подёрнутую светом,

  только это. это только лишь.
  смерть привычна. речь моя пустынна.

  что ты там такое говоришь,
  отчего мне трепетно и стыдно?