Больше миссионерства! (беседа с Платоном Бесединым)

Андрей Рудалев живёт в Северодвинске и, в отличие от многих своих коллег, пока не планирует перебираться в столицу, поближе к котлу писательской жизни. Впрочем, это не мешает ему быть одним из знаковых литературных критиков поколения нулевых и, что не менее важно, интересным, отзывчивым и неравнодушным человеком.

О литературе во всех её проявлениях, о Русском Севере и русских людях, о подвижниках веры и жизненных ориентирах я побеседовал с Андреем, не стесняясь в вопросах и не стесняя в ответах.







— Андрей, ты живешь на Русском Севере, где сегодня не так уж много широко известных писателей. Кого бы ты, как читатель и критик, мог порекомендовать?



— Например, Александра Кирова из старинного Каргополя. Его первая книга, вышедшая в Архангельске, была замечена и хорошо встречена. С рассказами, изданными в ней, он стал первым лауреатом премии “Чеховский дар”. В этом году я выдвинул его вторую книгу, “Последний из миннезингеров”, вышедшую в издательстве “Время”, на премию “Ясная Поляна”. Киров очень цельный человек и серьезно относится к творчеству, но здесь возникает давняя проблема всех, кто пребывает на периферии: отсутствие необходимого круга общения, из-за чего многие начинают затухать.

В Карелии есть уже довольно маститые Ирина Мамаева, Анна Матасова, уже далеко не молодой Дмитрий Новиков — прекрасный рассказчик и истинный фанат Русского Севера, который уже давно обещает выдать крупную вещь.

Для меня очевидно: в провинции должны быть центры притяжения таких авторов, которые бы создавали профессиональное коммуникативное поле. Хорошо Екатеринбургу: здесь есть “Урал”, журнал общероссийского масштаба, который умеет притянуть к себе авторов, не давая им потеряться. Подобные мощные издания необходимы многим нашим регионам.



— Насколько литературный процесс в провинции отличается от столичного формата? Чем он характерен? Или это более ментальная, нежели физическая, разница?



— По большому счету разница больше ментальная. В провинции пока еще можно услышать разговоры о духовности, о значимости и важности литературы. Но при этом сам текущий литературный процесс здесь более маргинализирован и законсервирован, чем в столицах. Вокруг него сплотились “последние могикане”, которые часто своим рвением уходят в охранительную изоляцию. Как я уже сказал, нашим регионам нужны мощные точки коммуникативного литературного притяжения. Высшая школа этого у нас никогда не делала и делать не будет, у нее свои задачи. В качестве таких центров я вижу региональные толстые литературные журналы.



— А каково будущее “толстых” журналов, на твой взгляд?



— Думаю, идеальное будущее для “толстяков” — это исход в провинцию, но понятно, что это сложно реализуемо. Сейчас “толстякам” нужна, как у нас сейчас любят говорить, коренная модернизация. Многие из них устарели, превратились в определённые междусобойчики близкого круга авторов. Во многом их спасают интернет-версии, выложенные в “Журнальном зале”, но этого мало. Герман Садулаев сказал мне в защиту журналов, что там есть редактура. В качестве их плюсов называют то, что они печатают малые формы: рассказы, поэзию, а также литературную критику. Всё это так, но для нынешних читателей они во многом остались где-то на излёте советской эпохи.



— По образованию ты педагог. Для тебя важен элемент “учительства” в литературной критике?



— Полагаю, что русская культура церковна, учительна в своей основе, зачем отказываться от этого? Другой вопрос, как это делать. Мне кажется, “учительствовать” надо в диалоге, чрезмерная назидательность всегда сомнительна. У нас же сейчас этот диалог часто доводится до размывания любого здравомыслия…

Литкритик ведь не просто должен упражняться на той или иной книге в своем остроумии и выказывать свои бесконечные знания, но должен проговаривать каждый раз определенную систему ценностей, свою философию, этическую и эстетическую концепцию. Вообще, литературная критика — это симфоническое, многогранное дело. Критик должен быть и философом, и публицистом, и политологом, и социологом, много еще кем, да и просто неравнодушным человеком. Сергей Аверинцев, Дмитрий Лихачев, Александр Панченко, Юрий Лотман, Алексей Лосев, Михаил Бахтин — вот на кого должен ориентироваться критик.



— Нынче книги у критиков выходят не часто. Какие книги коллег ты бы выделил и за что?



— Пару лет назад вышла добротная книга критики Капитолины Кокшеневой “Русская критика”, в прошлом году Лев Пирогов выдал определенный итог своих трудов под заглавием “Хочу быть бедным”. Это, по сути, сборник эссеистики. Литература у него — повод поговорить о важных проблемах нашей современной жизни, а это очень важно — нельзя в нашем деле замыкаться на каких-то узкопрофессиональных вопросах. Этим летом вышла первая книга у Валерии Пустовой, “Толстая критика”. Пустовая очень много и скрупулёзно рефлексировала о литературных процессах первого десятилетия нового века, которое вывело когорту молодых и ярких писателей. Важной мне показалась книга “Возвращение масс” Александра Казинцева, но это не литкритика.



— О миссии писателя сказано много. А какова миссия литературного критика?



— Здесь, видимо, нужно говорить что-то пафосное. Наверное, критик, в первую очередь, должен быть человек трепетно чувствующий, расстраивающийся, переживающий, искренне радеющий. В чем-то романтик, в чем-то максималист, человек, осознающий определенный идеал и стремящийся к нему. Литературный лишь в том плане, что литература — один из основных столпов отечественной культуры, один из главных связующих компонентов в цементе нации. Критик — это и есть тот человек, который следит, чтобы компонент этот был доброкачественным и улучшал скрепляющие свойства цемента. Наверное, еще критик должен расставлять определенные вешки, напоминать о том, что есть духовно-нравственные константы, исторически сложившаяся культурная парадигма нации. В чем-то он должен быть охранителем кристаллической решетки нашего духовного, культурного дома и, конечно, живо откликаться на все новации, которые способны усовершенствовать архитектонику этого здания, придать ему прочности.



— Вот, например, ты хорошо относишься к автору как к человеку, приятельствуешь с ним, а книга его тебе решительно не понравилась. Что напишешь в рецензии и будешь ли писать в принципе?



— Я всегда говорю, что являюсь непрофессиональным критиком в том плане, что могу исключительно по собственному хотению выбирать объект для высказывания.



— Есть мнение, что чаще пишут о тех, с кем, грубо говоря, вместе пьют водку, по принципу обоюдного пиара…



— Вот мы с тобой вместе водку не пили, но мне твоя “Книга Греха” показалась важной, и я высказался по поводу ее. С Олегом Лукошиным у нас нет никаких приятельских отношений, но его “Коммунизм” меня всерьез заинтересовал.

Вообще любой текст мы воспринимаем через себя, через свое субъективное. Личное знакомство с автором дает ключи понимания текста, стимул, толчок для вхождения в текст или, наоборот, для отторжения. Как правило, оголтелое отрицание строится на основе личного. Знакомство влияет, но влияет и отсутствие его. И в том, и другом случае могут возникать предубеждения, иллюзии.

Мой “круг друзей”, литературное “братство кольца” выстраивалось вовсе не на основе приятельствования, а на основе общности интересов, взглядов, а часто и единомыслия. Причем процесс этот был очень сложный, далеко не одномоментный, часто через первоначальное отторжение. Так было у меня с Романом Сенчиным, Сергеем Шаргуновым, Захаром Прилепиным. Так что до того, как нас связала эта условная бутылка водки, был пройден немалый путь.



— О своём романе спрашивать, пожалуй, некорректно, но чем тебя так заинтересовал роман Олега Лукошина, вышедший в журнале “Урал”?



— Я тоже ребенок советской эпохи, и крах державы, разрушительные процессы которого продолжаются и сейчас, не могут оставить равнодушным. С разрушением великой страны произошла и потеря смыслов, люди, населяющие её территории, пересели в гумилевский “заблудившийся трамвай” и едут, руководимые чужой волей, в бесцельном хаотическом движении. У нашего поколения есть ощущение произошедшей тотальной ошибки, и ее надо исправлять в первую очередь через обретение осмысленности своего существования, через возвращение чувства собственного достоинства. Когда я читал “Коммунизм” Лукошина, мне показалось, что автор размышляет о чем-то схожем.



— Недавно прочитал: “авторы Андрея Рудалева — Захар Прилепин, Роман Сенчин, Сергей Шаргунов”. Это действительно твои — идеологически твои — авторы, или это дань времени, формату?



— Если говорить о собирании общего литературного круга, для меня он всегда распахнут и открыт. В него входят помимо упомянутых тобой авторов Ильдар Абузяров, Герман Садулаев, Валерий Айрапетян, Дмитрий Орехов, Ирина Мамаева, Василина Орлова, Михаил Елизаров, Василий Авченко, Дмитрий Данилов, Александр Киров, Дмитрий Новиков, Илья Кочергин, Аркадий Бабченко, Андрей Рубанов — и это далеко не все. Надеюсь, что впереди будет много других открытий.



— Критики и писатели, кто они всё же: друзья, враги, соратники, соучастники?..



— Когда я занимался древнерусской литературой, то всегда обращал внимание на общий топос ощущения, переживания общности, единства. Любой подвижник, отправляющийся в путь по ступеням духовной лестницы, даже в глухом уединении не ощущал себя одиноким, он шел в составе полка. Помимо братии, которая была рядом или на удалении, у него был вождь, пастырь, наставник. Также его в этом пути незримо сопровождали предшествовавшие святые и подвижники веры, ну и, естественно, Господь. Наша литература была взращена в этом полку, поэтому — соработники.



— Корней Чуковский в начале двадцатого века писал, что литературная критика вымирает. Сегодня мы можем констатировать факт смерти?



— Не вижу никакого вымирания, просто критика меняет площадки своего бытования, а также формы и задачи высказывания. Сейчас понятно, что критик не может говорить о литературе только для самой литературы. Должно быть меньше кружкового академизма, а больше миссионерства, вхождения в безлитературный мир с целью привлечения новой паствы. Основная задача критика — это народничество. Время не способствует появлению крупных величин, но на их появление нужно надеяться, нашей стране без настоящих духовных авторитетов никак нельзя.



— Иногда складывается ощущение, что авторы, наоборот, боятся миссионерства, морализаторства в литературе. Да и может ли сегодня писатель реально влиять на умы многих людей?



— В какой-то момент наша литература попыталась уйти (или ее попытались увести) от традиционной парадигмы, где миссионерство, морализаторство играют важную роль. В итоге решили, что литература никому ничего не должна. Литератор все больше прятался в постмодернистском подполье, где с него любые взятки гладки, или рефлексировал о своем месте под солнцем, как, например, Гандлевский в “НЗРБ”. Героем времени он стал выводить “Андеграунд”, и эта книга Маканина в свое время была отмечена “Букером”. Литература перестала давать людям то, за чем они всегда к ней шли: ответов, уврачевания горестной души. В итоге она сама разместилась в маленькой каморке на чердаке, как редакция журнала “Дружба народов”, которую даже из этой каморки гонят. Ситуация эта очень символична.



— Авторы часто говорят, что критики стремятся влиять на литературный процесс. Но насколько критикам это под силу?



— Конечно, у любого критика амбиции порой зашкаливают, и он начинает мнить себя верховным литературным жрецом или добрым пастырем, направляющим литературный процесс по пути истинному. Но так практически никогда не бывает — хотя бы потому, что в развитии, в движении литературы действует много внерациональных факторов.



— Помимо факторов есть факты. Один из них заключается в том, что читают всё меньше. Это кризис литературы или кризис общества?



— Для меня есть другой факт: у людей есть потребность в настоящей, доброкачественной литературе. Они уже не хотят тащить с базара “милорда глупого”. С другой стороны, сама высоколобая литература делает все, чтобы отстранить, отогнать от себя массового читателя и замкнуться лишь на своем элитарном круге. Обрати внимание, сколько в листах литературных премий совершенно неудобоваримых текстов, мертворожденных, пластмассовых, но претендующих на некий высокий штиль, высочайший эстетический уровень. Сколько откровенных глупостей и ахиней, но зашифрованных в стилистически-языковых ребусах! У многих уже сам авторский посыл неверен, они не готовы писать для “тварей дрожащих”, а лишь для своих собратьев-мистагогов, которые к тому же сидят в премиальных жюри. Эта болезнь литературного высокомерия отпугивает читателя от современной литературы.



— Полностью с тобой согласен. Раньше читатель алкал книги, теперь книга — читателя. Не связано ли падение читательского интереса прежде всего с макулатурностью современной литературы?



— Да, как раз слово “макулатурность” я и упустил, отвечая на предыдущий вопрос. Этого добра сейчас, к сожалению, в переизбытке. Ожидать ажиотажного спроса на какое-либо современное произведение не приходится, наверное, и не нужно. Во-первых, сам текст должен настояться, обрести крепость, а во-вторых, традиционно читатель относится с некоторым скепсисом к трудам своим современников. И это нормально. Вопрос даже не в том, что нет пророка, а в том, что читатель пытается с писателем-современником обостренно дискутировать, часто выказывая весь свой максимализм и нигилизм. Ну и еще один важный момент: все-таки постигать современную литературу — часто большой труд. Здесь, в отличие от проверенных временем и многослойным читательским опытом текстов, никто ни от чего не застрахован. А в наше время читатель хочет гарантий, что его время не будет бессмысленно потрачено на очередной аутичный или велеречивый бред.



— В одной из своих статей ты утверждал, что писатели от изображения мира внешнего всё больше обращаются к изображению мира внутреннего. Это всё же обращение к себе или окончательное погружение в узколитературный круг?



— Я предостерегал от писательского аутизма. Писатель должен быть раскрыт миру, и именно через этот мир он сможет познать и себя. Например, Пушкин в хрестоматийном “Зимнем утре” показывает чудо природы, возникающее из соединения несоединимого, которое теплым светом озаряет, преображает человека, который, в свою очередь, в беге выходит навстречу миру. Вначале герой растворяется в пространстве, теряет личное, индивидуальное начало, но потом, наоборот, через соединение с общим происходит и постижение личного. Писатель, он как подвижник, должен забыть себя для мира. Каждый его текст — это растрата себя, через которую он и сам преображается.

Писательский аутизм — это еще и чрезмерная ориентация на внутрицеховую корпорацию, когда автор начинает приспосабливаться. К примеру, достаточно перспективный и талантливый прозаик Денис Гуцко. В свое время его буквально назначили букеровским лауреатом и чуть не подрубили талант на корню, он до сих пор не может оправиться от того тяжелого нокаута, в который его отправила литтусовка, а тогда это воспринималось за сладкозвучное пение сирен.



— Недавно Дмитрий Быков рассуждал о невозможности появления сейчас полновесного русского романа. Если всё же ждать, то от кого? И что будет отличать этот роман, делая его по-настоящему полновесным?



— Настроения Быкова мне понятны, и я высказался по поводу его рассуждения в “Литературной газете” заметкой “Возможность русского романа”. После многочисленных рассуждений о порочности и ущербности русской истории нам говорят, что и наше настоящее — ошибка, провал, определенный казус, который в принципе ни к чему хорошему привести не может. Такая позиция очень частотна, особенно когда к ней примешивается политический окрас. В чем-то это верно, но нужна критика, а не полное отрицание.

Русский человек — максималист, он всегда соотносит реальное с идеальным, после чего сокрушается и посыпает голову пеплом из-за выявленных несоответствий. Я бы не хотел ссылаться на далекое послезавтра и строить надежды на то, что появится книга, которая переплюнет Гоголя, Достоевского и Толстого, вместе взятых. Говорить об условном будущем нет никакого смысла, да и в нем не произойдет никакого переворота, если отрицать настоящее. Я вижу, что уже сейчас литература наша постепенно вылезает из своей каморки, норы, обретает силы. Пусть у нас сейчас нет безусловных гениев, но многие талантливые люди совместно пишут большой русский роман, главы которого можно найти то у одного, то у другого автора.



— Всё же, несмотря на условность, лучший русский роман последнего десятилетия, на твой взгляд?



— Не слишком люблю все эти градации, списки и литературные хит-парады — это всё же вкусовщина. Назову несколько: “Санькя” Захара Прилепина, “Елтышевы” Романа Сенчина, “Немцы” Александра Терехова. Но, опять же, всё относительно.



— Виктор Шенгели как-то сказал: “Литература — единственное, что помогает человеку выживать, примиряться со временем”. А сегодня она способна на это?



— Наша литература несколько отстала от времени — а должна бы прозревать наперед. В те же девяностые литература практически ничего не смогла дать человеку, не могла ответить ни на один его вопрос, не помогала “примиряться со временем”, сама будто съежилась и притаилась. Только во второй половине “нулевых” наша современная история стала постепенно осмысляться в литературе, писатель стал подходить к пониманию той глубины трагедии, тех рубцов, которые оставило на сердце человека наше время. Наша литература, к сожалению, слишком долго не была со своим народом, и сейчас она проходит сложный и мучительный период реабилитации. Ей еще очень многое нужно сделать, чтобы вновь занять заслуженное место в обществе.



— Возможно, литературе не хватает искренности?



— Нет, думаю, дело не в этом. Не искренности, а ответственности не хватает, многие авторы воспринимают литературу как определенную словесную игру, поэтому так к ней все больше относятся и читатели: книжка, компьютерная стрелялка — все едино. Поди потом объясняй, чем одно времяпрепровождение принципиально отличается от другого. Литература же — это не фейерверк, не мгновенная головокружительная иллюминация, но вспышка, которая должна произойти внутри человека, а через него перенестись и на мир.



— Но есть такое мнение, что чтение литературы, скажем так, некачественной полезно тем, что наглядно демонстрирует основные тенденции.



— Я не придерживаюсь этой точки зрения. Как можно призывать потреблять протухшие или недоброкачественные продукты только на том основании, что в них более выражена гамма вкусов и запахов? Тенденция, на которой “зациклен” я, — это реализм, причем не только как отражение пульса современности, в котором присутствует эхо прошлого и который конструирует будущее, но и реализм в средневековом понимании: как ориентация на высшую и запредельную реальность, относительно которой мы все являемся эхом. Нам сейчас необходима не только констатация того, что мы пребываем в ситуации некой исторической ошибки, казуса, но и осознание того, как эту ситуацию переломить. Литература должна охватывать своим вниманием все социальные слои населения, а не зацикливаться на “креативном” классе.



— И наконец, сакраментальное: в чем главная проблема современных молодых писателей и критиков?



— Основная проблема, что у тех и у других главные тексты еще впереди.