Бахыт Кенжеев

Есть многое на свете, друг Горацио

***


Где под твердью мучительно-синей


не ржавеет невольничья цепь,


и забытая богом пустыня


по весне превращается в степь –


я родился в окрестностях Окса,


чьи памирские воды мутны,


и на горе аллаху увлекся


миражом океанской волны.


Вздрогнет взрывчатый месяц двурогий,


сбросив пепел в сухую траву.


«Почему ты не знаешь дороги?»


«Потому что я здесь не живу».


 


Не имеющим выхода к морю


только снится его бирюза.


Пусть Эвтерпа подводит сурьмою


молодые сайгачьи глаза –


есть пространства за мёртвым Аралом –


потерпи, несмышлёный, не пей –


где прописано чёрным и алым


население нищих степей –


и кочевник любуется вволю


на своих малорослых коней –


солоней атлантической соли,


флорентийского неба темней.


 


 


***


Шелкопряд, постаревшей ольхою не узнан,


отлетевшими  братьями не уличён,


заскользит вперевалку, мохнатый и грузный,


над потухшим сентябрьским ручьём.


 


Суетливо спешит, путешественник пылкий, 


хоть дорога и недалека, 


столько раз избежавший юннатской морилки,


и правилки, и даже сачка. 


 


Сладко пахнет опятами, и по прогнозу


(у туриста в транзисторе) завтра с  утра


подморозит. А бабочка думает: грозы?


Наводнение? Или жара?


 


Так и мы поумнели под старость – чего там! –


и освоили суть ремесла


сообщать о гармонии низким полётом,


неуверенным взмахом крыла.


 


Но простушка-душа, дожидаясь в передней,


обмирает – и этого не


передать никому, никогда, ни на средней,


ни на ультракороткой волне.


 


 


***


Отложена дуэль. От переспелой вишни
на пальцах алый сок. В ту пору без труда
ссужали время мне – но амба, годы вышли,
платить или бежать. Ещё бы знать куда...


 


Долги мои, должки, убытки и протори
командировочные, справки, тёмный сон
о белом корабле на синем-синем море,
откуда сброшен я и в явь перенесён.


 


Там угловатый хрип, ограбленное лето –
и море ясное. И парусник белей
счетов, оплаченных такою же монетой,
что давний проигрыш моих учителей.


 


 


***


И забывчив я стал, и не слишком толков,


только помню: не плачь, не жалей,


пронеси поскорее хмельных облаков


над печальной отчизной моей,


 


и поставь мне вина голубого на стол,


чтобы я, от судьбы вдалеке,


в воскресенье проснулся под Южным крестом


в невеликом одном городке,


 


дожидался рассвета, и вскрикивал: «Вон


первый луч!» Чтобы плыл вместо слов


угловатый, седеющий перезвон


католических колоколов.


 


Разве даром небесный меня казначей


на булыжную площадь зовёт


перед храмом,  где нищий, лишённый очей,


малоросскую песню поёт?


 


 


***


Побыв и прахом, и водой, и глиняным


болваном в полный рост, очнуться вдруг


млекопитающим, снабжённым именем


и отчеством.   Венера, светлый дух,


ещё сияет, а на расстоянии,


где все слова – «свобода», «сердце», «я» –


бессмысленны, готовы к расставанию


её немногословные друзья.


 


Ты говорил задолго до Вергилия,


на утреннем ветру простыл, продрог, 


струна твоя – оленье сухожилие,


труба твоя – заговорённый рог. 


Побыв младенцем, и венцом творения –


отчаяться, невольно различать


лиловую печать неодобрения


на всём живом, и тления печать.


 


Жизнь шелестит потёртой ассигнацией –


не спишь, не голодаешь ли, Адам?


Есть многое на свете, друг Горацио,


что и не снилось нашим господам.