Путешествие домой. Эссе

Странно ли, что образ бродяги всегда ассоциировался у меня с уютом, а весна - с осенью? Странно ли путешествие, затеваемое ради ночлега и очага?
В мировой литературе существует писатель, давший уверенный ответ на эти мои ассоциативные сомнения, и ответ звучал примерно так: нет, подобные вещи ничуть не странны, дорогой читатель.
Писателя зовут Гилберт Кийт Честертон, и для меня он оказался на редкость великодушным, парадоксальным, ироничным и добрым собеседником, а в чём-то даже провидцем «моих» собственных мыслей, но ещё больше – провидцем уже наступившего настоящего. Собеседником – и невольным искусителем на предмет слабости человеческой, азартным следопытом с небесной кротостью и нежностью самых лучших закатов детства.
Что мы, читающая публика, знаем о Честертоне? Что он – остроумный детективщик ( о похождениях отца Брауна кто-нибудь да слышал), странный проповедник христианства и горячий спорщик, чьих дискуссионных замечаний не избегли в своё время ни Герберт Уэллс, ни Бернард Шоу, с которыми наш герой состоял в нежнейшей дружбе. Что о его внешности, напоминающей героев «Гаргантюа и Пантагрюэля», ходили анекдоты, приправляемые самим Честертоном добродушным попустительством и усмешкой. Как видим, в самом облике писателя, сохранённом веками, не усматривается ни одно из качеств, привычно (?) наблюдаемых нами у «гениев»: нет тут ни мрачной, углублённой в себя созерцательности, ни пафосного надрыва, ни ледяного тщеславия и высокомерия небожителей. Образ Честертона остался для нашего умственного взора необратимо, неизлечимо другим, его «диагноз» другой – «слишком ребёнок», как писала переводчик его книг Наталья Трауберг. Правда, Хорхе Луис Борхес попытался однажды «разоблачить» благодушие нашего автора, увидев в нём умелую баррикаду, которую воздвиг себе против мира певец мирового же абсурда, но борхесовские выводы выглядят довольно спорными орудиями по перетаскиванию полюбившегося писателя в свой пессимистический лагерь.
Как бы то ни было, Честертон, живший в одно время (конец 19-первая половина 20 в.в.) с теми, кто создавал литературу высокого модерна с её тотальными установками на остранение и дегуманизацию, умудрился проделать обратную работу: вернуть вещам «выпуклую радость узнаванья» и поставить человека – нет, не в центр – а в то место, где он смог бы разговаривать с Богом по-прежнему ценой абсурдистских кувырканий сюжета и попеременного предоставления слова безумию и нормальности, предъявляющим  свои изнаночные стороны читателю. Он, живший в действительно великую эпоху, где сосуществовали вместе уходящий и наступающий века, в эпоху союза и противостояния духа жилистой хозяйственности и  сановитой серьёзности с духом неизведанных открытий и нередко дерзких и яростных завоевательных походов «сверхчеловеков» «в страну невозможного», представил эту картину в своих романах как весёлую неразбериху, продолжающую быть таковой, пока кто-нибудь не догадается, что ни победителей, ни проигравший не существует ( их просто выдумали неумные люди), а есть лишь понявшие и не понявшие таинственный свет в глазах ребёнка. Конечно, Честертон – сын своего века. Деловитые учёные, раз и навсегда уверенные в превосходстве материи над  духом, зажигательные острословы и пьяницы, не чуждые благородных порывов, самозабвенные чудаки – устроители феерических бурь в стакане воды, тайные агенты жутких подозрительных организаций, суровые леди, владелицы пансионов – вся эта компания, населяющая его книги, кажется, с лёгкостью могла бы переселиться в пьесы Оскара Уайльда. Но сам Честертон видится среди своих героев – хмурых вечных подростков и любезных джентльменов – тем «поэтом порядка», кротким искателем приключений, какого он изобразил в своём романе «Человек, который был Четвергом». Приключение – оно ведь тоже должно привести к порядку, к душевной ясности и покою, уверен Честертон, так же, как летний ливень готовит наслаждение тишиной и глубиной поднебесья. Приключение – это душевное расследование, в конце которого нас ждёт разгадка нашего предназначения.
Конечно, он писал притчи, где чистота незамутнённого Промысла определяет милосердную улыбку автора и чудесные коллизии, приближающие к Промыслу героев. В другом романе-притче «Жив-человек» главный герой, чтобы сделать острее своё ощущение счастливой семьи и своего дома, предпринимает кругосветное путешествие, услыхав в «удобный» момент, что земля кругла. Так Честертон разрешил мои сомнения по поводу путешествий. А человек до сих пор ведь обманывается видимой новизной. Не подозревая, что его (наш) дом –и есть главная цель его (наших) странствий.