НАЕДИНЕ С АДОМ. Елена Шварц: два года без поэта

Когда настанет мне конец -
с огнём пойду я под венец.

"Элегия на рентгеновский снимок моего черепа"
Елена Шварц


*
В суетливой тесноте начала двухтысячных, включая и два прошедшие года десятых, всё же нашлось немалое место для Елены Шварц. О ней пишут, и сейчас, порой кричат. Упоминают, как только заходит разговор о великих поэтах современности. Исследуют творчество. Возможно, будет выпущено и полное собрание сочинений, включая дневники и обширнейшую переписку, которую вела поэтесса. На первый взгляд - всё благополучно. Стройная внешность, стройная жизнь, тихая кончина, великий дар. На первый взгляд - одна из тех русских поэтесс, материнский масштаб которых скрыт мирным биографическим пейзажем, в котором теплятся лишь одна-две звезды. "Есть женщины, сырой земле родные"... Короткие всплески панегириков сильнее подчёркивают это ровное поле. Но Лены нет ни в панегириках, ни в ровном поле. Лена неуловима как пламя, которое то растёт, то прячется под слой пепла. Ненадолго. ...Очень и очень долго думала, стоит ли мне, с моей, очевидно созвучной, фамилией, писать о её стихах - и склонялась к тому, что не стоит. Только тогда, когда поняла, что могу молчать, - решилась.

Её биография не изобиловала событиями, которые пошли бы поэту её масти - мрачноватой, бурной, внезапно освещаемой молниями, фосфоресцирующей. Не было ни войн, ни гонений, ни тюрем, ни многочисленных бурных браков и разводов. Но во всей её небольшой графической фигурке есть нечто роковое. О да, это настоящая пиковая дама современной поэзии. Но жизнь её была монашески тиха, и кончина тоже. В полусне от усталости, под звук псалма. Для чего вызываю все эти подробности - как сама Лена вызывала и вызывает бури. Чтобы настроиться - и жаль, что неокончательно - на ту высокую щемящую ноту, которая ещё по кончине звучала в отзывах (и то скорее частных, не засвеченных в медийном пространстве), но которой не слышу сейчас, а без неё память не состоится.

Для меня писать о том, что Елена Шварц для меня - всё равно что наступить на живое существо. Чувство пронзительное и дикое, никак не приручаемое - но оно даёт мне Лену и её мир - конечно, только то, как я его вижу. Но мы с ней одной крови - то есть, почти однофамилицы. Это измучило меня - а может, её? Я чувствую себя попросту предателем, вынося на свет из сокровенного её, Лениного, мрака, моменты острой и неуютной жизни, которая так и не закончилась, и - так или иначе - существует во всех, кто знал, был и читал.

Отнюдь не считаю, что все-все фрагменты должны быть собраны, как в майяской мозаике, и представлены читателю. У меня нет личных воспоминаний и материалов. Даже знакома с Еленой Шварц не была. Но именно это моё не-знакомство - изначальная отстранённость от места действия, действующих лиц и прочего - и даёт право на ту высокую интимность рассказа, которой не может быть у памяти, отягощённой личным впечатлением. И потому так ценны для меня щемящие, как она сама и её стихи, обрывки подлинного документа, свидетельства о Елене Шварц.

Некогда один из питерских поэтов, по-достоевски бежавший от надвигавшейся спекулятивной питерской бесовщины в тихое место, обронил в кофейную чашку: "Я не выдержал. Ушёл. Оставил её наедине с её адом". Вряд ли он понимал - но вероятно, что понимал - насколько точно он выразил общее отношение к Лене, что бы кто ни говорил. Что это формула отношения к Елене Шварц и её стихам: "Оставил её наедине с её адом". Что за пределами этой простой, как вода из-под крана, фразы, начинается демагогия, которой, признаться, не хотелось  бы в разговоре о поэте.

На ней слишком и плотно сошлись обстоятельства, которых никто другой выдержать не мог, да и сама она выносила их не без труда. И, возможно, её уход был освобождением от гнёта обстоятельств, которые (и она вероятно это чувствовала и знала) теперь висят в воздухе и ищут другого поэта. Как мерцающий (а когда-то - бог света) Аполлон, как стихи, в страдании взывающие к своему творцу, как птицы, рыбы, кошки...

Здесь начинается сказка, в духе самой Лены, напоминающая отчасти "Алису в стране чудес". Богу понадобился поэт. Не просто поэт, а такой, чтобы Он мог с ним говорить, рассказывать ему, как дед рассказывает внучке, о Себе и о творении. Московская четвёрка - Вознесенский, Ахмадуллина, Рождественский, Евтушенко - ещё блистала и казалась невесть каким новшеством. Ещё живы были благородные старики, вокруг голов которых алюминием светились неприступные нимбы. Но всё это тогда, в самом начале семидесятых, было уже очень далеко, и Богу не хватало уже ни великолепной четвёрки, ни стариков.

Тогда Он взял свою особенную поэтическую глину и создал поэтов. Поселил их в Ленинграде, собрав из разных городов. И устроил так, что почти все они встретились. И Бог стал радоваться им и звать по именам. Отзывались не все. И только один - девочка - поминутно оборачивался, слыша своё имя.

Неудивительно, что у поэта есть свой ад. Потому что у поэта есть и свой рай. Но это демагогия, или "религиозный тренд", как может выразиться литературный меркатор. Дело не в аде, рае или своём. А в том, что стонущее под тяжестью дара человеческое существо умудрялось управляться с такими объёмами культурного материала и так оригинально... Она была урождённым титаном - как бывают урождённым аристократом. Но ни для кого из её окружения признать это было невозможно. Она была Леной. При том, что её стихи нравились, читались, - а судьба довольно уверенно шла по восходящей - она оставалась Леной. Чуть (или не чуть) грустной, особенно, младенчески чувствительной - но Леной. И так она сама называла себя. С каждым годом росло несоответствие между выходящим из тени растущим Хаосом - и небольшой частью Божьего космоса, которым была Лена.

При наличии любого текста можно доказать любую мысль - говорит Хаос. Можно доказать и то, что Лена не верила Богу и не верила в загробную жизнь. Можно доказать и обратное. Таков закон современности, а, впрочем, можно жить и в обход него. Но мне кажется, что с ней постоянно что-то происходило - внутри и, отчасти отражая внутренние события - вовне. Её Обводный канал, комната мамы, куда после смерти Дины Морицовны, Лена почти не заходила. Мой знакомый однажды сказал: "Она сказала, что у меня будут ещё дети - и дети, действительно, появились". Она, в полном соответствии своим стихам, то увеличивалась, то уменьшалась до пылинки, точки, почти православно "смиряясь в прах". Я очень верю этому смирению - уже без кавычек - и даже небольшому, изящному юродствованию, которым приправлены её стихи. Она отнюдь не мрачна - смиривший себя хоть раз человек не может быть мрачным - но она невыносимо тяжела. Она удивительно свободно и без всякого сомнения следовала Божьему о себе предназначению, и, кажется, даже ни разу в нём не засомневалась. И это при её лисах, кровавых грёзах, алхимических символах, свастике, возникающей в Большой Элегии на стороны света.

Она не подчинялась стихиям - она, как Божий микрокосм, оставалась наедине с Хаосом и на Божьем языке описывала его черты, его поведение и свойства. Представить её повелевающей стихиями совсем нельзя - она слишком хороша для Снежной Королевы. Мой знакомый как-то сравнил её голос с горным ручейком: камушки перекатываются, вода холодная. Когда я слушала записи, меня особенно поразил её громкий вдох, её "аах", с которым она перехватывала цепное дыханье.

В ней и в её стихах - а это тот случай, когда разделить почти невозможно - слишком много жизни. Слишком много субстанции, которую можно определить лишь детским "настоящее". В ней слишком нет омертвелых форм, чтобы можно было сказать - это религиозно или это гностично; это неофициально или это бред. Лена никогда не примирится с учебником - хотя сама, кажется, писала статьи для учебника по литературе. Она, не долго думая, пошлёт свою пепельницу в того, кто начнёт важно рассуждать о вкладе в культуру второй половины двадцатого века поэта Елены Шварц. Она есть - несмотря ни на что, всё так же наедине со своим адом и кругом отчуждения, - как полагается поэту. И ни один критик не сможет разорвать этот круг, ни один читатель не пройдёт сквозь него - потому что создан он не ими. Не человеческое он создание. Бог таким образом обручил Себе ту девочку, Он выбрал именно эту беседку из костей для Своего отдыха и покоя. Именно этот голос для того, чтобы слушать его во время отдыха. А она всё так же босиком носится по берегу Бога и смеётся, как, возможно, не смеялась при жизни. "Это единственная фотография, на которой она выглядит совершенно счастливой!"

Ленино море, конечно, Балтийское. Янтарное, не жаркое.

Когда в моих руках оказалось нечто, журнал, "Смена" или "Аврора" (какое это имеет теперь значение?), на стол литинститутской читалки упал луч солнца. Лиса спешила на северо-запад.