ИГРА В КЛАССИКОВ. Фрагмент книги «Уроки чтения»

ДОВЛАТОВ В ДЕРЬМОВОМ СОУСЕ

А. Аствацатуров «Люди в голом»; М., «Ad Marginem», 2009

Все жанры хороши, кроме скучного. Потому эгобеллетристика сама по себе никаких нареканий не вызывает. Пиши на здоровье, коли есть о чем, – тогда, Бог даст, получится «Жизнь идиота». А коли не о чем, – не взыщи, выйдет более или менее отточенная банальность. Скорее всего – менее отточенная. Потому как весь запас отточенных банальностей исчерпал русский первопроходец жанра Довлатов.
Тем не менее, у ефрейтора Довлатова, на зависть лейтенанту Шмидту, объявилась куча самозванных сыновей. Пуще прочих ефрейторских детей повезло доценту-филологу Андрею Аствацатурову. Его роман «Люди в голом» моментально стал притчей во языцех, в 2009 году вошел в шорт-лист «НОСа», а в 2010 – в шорт-лист «Нацбеста» и лонг-лист «Русского Букера».
Правда, определение «роман» к «Людям в голом» вряд ли применимо. По признанию автора, первая часть книги органически возникла из записей в ЖЖ (уже страшно); в основу второй легли филологические размышления (еще страшнее). Так что сюжет, композиция и другие формальные атрибуты литературы здесь отсутствуют. Внятного финала, и того днем с огнем не сыскать…
Ситуацию усугубляет на редкость скудный жизненный опыт Андрея свет Алексеевича: учеба в школе, учеба в университете, работа в том же университете. Ничтожно мало, чтобы глаголом жечь, – хоть бы в армию для разнообразия сходил, что ли. Или по бабам. Но даже сия чаша счастливо миновала тепличного паренька. В результате сказать Аствацатурову совершенно нечего, и он страницами нудно пересказывает своего предтечу:
«У меня появился друг. Звали его Миша Старостин. Белобрысый худенький мальчик, небольшого роста. Очень шустрый и самостоятельный… И вот я преподаю литературу, читаю лекции. А Старостин сидит в колонии строгого режима».
(Ср. в «Чемодане»: «Я лет с двенадцати ощущал, что меня неудержимо влечет к подонкам. Не удивительно, что семеро из моих школьных знакомых прошли в дальнейшем через лагеря. Рыжий Борис Иванов сел за кражу листового железа» и проч.).
«– Скажите, – начал Плавскин, – кого Данте поместил в последний круг Ада?..
– Вот этого я как раз не знаю, – сразу же бодрым голосом ответил студент, давая понять, что все остальное он, конечно же, знает, а вот именно этот, так сказать, “фактик” как раз из виду и упустил».
(Ср. в «Наших»: «Вызвали дядю Романа. Он шагнул к столу, вытащил билет и прочел: “Творческий путь Грибоедова”.
– Вай! Горе мне! – крикнул дядя. – Именно этого я не учил…»).
А что, дешево и сердито: покойник претензий не предъявит. С живыми сложнее. У них семьдесят седьмая вода на довлатовском киселе способна вызвать лишь скуловоротную зевоту. Понимая это (филолог же!), Аствацатуров время от времени напяливает рыжий парик, мажет румянами щеки и принимается тупо хохмить. В основном на фекальные темы:
«Если ты двоечник – веди себя тихо и писаться не смей! А если отличник, вроде вашего Леши Петренко, то ссы и сри в штаны сколько душе угодно».
«Акакий Акакиевич, Описий Описиевич».
«Туалеты ничем не хуже экскрементов. Даже лучше. Прежде всего у каждого из них имеется своя политическая платформа. А экскременты, кстати, совершенно деполитизированы. Ленин, правда, называл интеллигенцию “жидким говном”, но это, скорее, метафора. Значит так… Бывают туалеты-патриоты, туалеты-либералы, туалеты-леворадикалы, и реже – туалеты-олигархи».
«Она похожа на обоссанного коня, когда бывает в трезвом виде, а когда накурится и разденется, то на обосранного».
Мало-мальски сведущий психиатр после такого словоизвержения заподозрит у пациента А. синдром Ла Туретта. Но рецензенты с психиатрией знакомы слабо, а потому в один голос уверяют: Аствацатуров прирожденный юморист. Да что вы, право! грех над убогим потешаться…
Довлатовские объедки под дерьмовым соусом – не ахти какой деликатес. А когда тебя ими потчуют на первое, на второе и на десерт, – тем более. Однако и это, вот вам крест, еще цветочки. Ко второй части запас экскрементов предательски истощается. Но, по закону сохранения массы, г-на сочинителя одолевает жестокий словесный понос. Так что прошу всех заранее принять мои искренние соболезнования. Короче, хватай мешки, вокзал поехал:
«Уши тех, кто сейчас передо мной, и тех, кто читает этот текст, весьма разнообразны. Можно даже составить их классификацию. Уши большие, напоминающие листья лопуха, и уши маленькие, наподобие пятирублевой монетки; уши, оттопыренные, как параболические антенны, и уши, аккуратно и несмело прижавшиеся к черепу; уши твердые, как решения нашего правительства времен Брежнева, и уши мягкие, рахитичные, неуверенные в себе, как преподаватели вузов; уши мясистые с крупными мочками, как спортсмены тяжеловесы, и уши тонкие, прозрачные, словно балерины; уши нахальные с торчащими из них пучками волос и уши робкие, пытающие скрыться под шевелюрой…»
Стряхнув с развесистых ушей лапшу, спросим: так о чем, собственно, книжка? Андрей Алексеевич любезно разъясняет: «В “Людях в голом” главным нервом была идея экзистенциальной заброшенности человека». Блин, а мужики-то не знают… Неужто мы где-то что-то упустили из виду? Ах! вот она, экзистенциальная заброшенность во всем своем душераздирающем трагизме:
«У Гриши на даче туалет уличный. Старый, с гнилыми досками. Толик уселся – доски под ним и не выдержали, проломились. Ну и все… Выбраться не смог – пьяный был. Наверное, звал на помощь. Да разве кто услышит. Все на рогах, пьянющие. С девками. Магнитофон орет. Хватились только на следующий день. В общем, поздно уже было».
Впрочем, самому Аствацатурову подобная горькая участь не грозит: он непотопляем, как и любимый им продукт человеческой жизнедеятельности. На сайте правительства Москвы «Люди в голом» названы образцово-показательной литературой. Автор, вдохновленный многочисленными лычками, работает над сиквелом (рабочее название – «Скунскамера»). Одно утешение: до букеровского шорт-листа А.А. так и не добрался…

L’ENFANT GRINCHEUX

А. Аствацатуров, «Скунскамера»; М., «Аd Marginem», 2010

Начать придется издалека. В 1885 году японский филолог Цубоути Сёё провозгласил принцип «сядзицусюги», в дословном переводе – «отражать, как есть». А поскольку писатель в состоянии адекватно отразить лишь себя, любимого, закономерно родился новый жанр – эгобеллетристика (на языке оригинала – «ватакуси сёсэцу»).
Россияне, должен заметить, тоже не лаптем мисо хлебают. На упомянутом поприще не без успеха подвизались и Довлатов с Лимоновым и иные прочие, имя им легион. Но пуще других отчего-то повезло Андрею Аствацатурову с «Людьми в голом»: дружные аплодисменты критиков и номинация на все мыслимые премии.
Если помните, около года назад правительство Москвы объявило «Людей…» образцово-показательной словесностью. Столичная мэрия всегда отличалась нетрадиционной эстетической ориентацией, – один Церетели чего стоит… После такой похвалы любой уважающий себя литератор умолкает, хотя бы на время. Однако наш герой оказался не лыком шит и тут же изваял сиквел – к вящей радости чиновных меценатов и на страх просвещенной публике.
Назвать опусы Аствацатурова романами означало бы сказать незаслуженный комплимент. Ибо формальные признаки изящной словесности здесь напрочь отсутствуют: сюжет издох в эмбриональном состоянии; композиция откровенно лоскутная, клиповая; стиль балансирует между анекдотами про Вовочку и школьным сочинением… Впрочем, что придираться к мелочам? Гегеля еще никто не опроверг: форма и содержание диалектически едины, – а сказать-то г-ну сочинителю ровным счетом нечего. Учеба в школе, учеба в университете, работа в том же университете, – вот и весь его жизненный багаж. Если в первой книжке Аствацатуров заполнял пустоты старательным пересказом Довлатова, то теперь пересказывает самого себя. Результат изначально предсказуем: тень тени, клон клона. Никак не больше.
«Жизнь – это не стрела, не путь из пункта А в пункт Б», – утверждает А.А. Но раз за разом обреченно проделывает один и тот же путь из университетской аудитории на тусовку. И то, и другое обрыдло до жестокой изжоги. Единственная отдушина этого ступорозного бытия – воспоминания о детстве. Тогда можно было отважно плюнуть в окно, самоотверженно написать на портфеле одноклассницы «дура» и геройски бросить в лицо родителям запретное «жопа». Весь нынешний экстрим – курение в неположенном месте. Большего себе позволить нельзя, ибо продуман распорядок действий. Любое отклонение от маршрута «пункт А – пункт Б» пугает. Герой боится декана, хулиганов, самолета, досмотра в ночном клубе и проч. А необходимость произнести вслух фамилию «Жавно» и вовсе повергает паренька в панику. Детские мемории несколько утешают, но это плохой транквилизатор: и в нежном возрасте все было далеко не безоблачно.
Небезызвестный ворон доводил Эдгара По до обморока мрачным рефреном «Nevermore». Примерно то же самое проделывает с читателем Аствацатуров. Только мантра у нашего чуда в перьях не в пример проще: дер-рьмо! И в детстве, и потом…
«С утра воздух комнаты был насквозь пропитан молоком, и на маленьких столах нас уже поджидали большие чашки с горячей тошнотворной жижей. Молоко вызывало у меня рвотные спазмы, и, поднося чашку ко рту, я всегда до смерти боялся, что меня стошнит. Давясь от отвращения, я пытался отпивать маленькими глотками, испуганно косясь на мерзкую пенку, плавающую на поверхности, тошнотную, липнувшую к губам».
«Мне вдруг сделалось очень скучно. Окружающие показались страшными дураками, но это меня нисколько не радовало, а угнетало».
Учителя безнадежно тупы, студенты непроходимо безграмотны, депутаты Госдумы сродни коню Инцитату, от молока и вовсе тошнит… Дер-рьмо!
В отличие от дерьма метафизического, реальные экскременты для А.А. – предмет неиссякающего интереса и постоянного осмысления. Добрая треть событий «Скунскамеры» происходит в сортирах – то в школьном, то в университетском. Объявление о залповом выбросе фекальных вод невзначай становится для героя фетишем («сохранил его и потом многие годы всем показывал»). А как вам такой пассаж?
«Я как всегда задумался о своем и слушал Ларису Палну вполуха. До тех пор пока она не дошла до слов: “И вот Иван-царевич собрался в путь. А хлеб в ширинку завернул”… Я… представлял себе, как бы это все выглядело в жизни. Как Иван-царевич с трудом запихивает круглый хлеб себе в ширинку, и его штаны топорщатся спереди. Он куда-то идет, к каким-то древнерусским стрельцам, достает из штанов хлеб, чтобы их угостить, и они начинают есть из уважения к нему, к его царскому званию, но с гримасами отвращения на бородатых физиономиях».
Копролалия лежит в основе авторских неологизмов («толстожопить», «полупопие»), на ней же замешен и здешний, с позволения сказать, юмор. Гэги Аствацатурова до того незатейливы, что вполне могут конкурировать с «Comedy Club’ом». Морской свин навалил на стол кучу. Очень смешно. Африканец написал в сочинении «героически срался за родину». Еще смешнее. Профессор-математик провалился в канализационный люк. Ну, это уже посильнее, чем «Фауст» Гете…
Вот так, мало-помалу складывается образ рассказчика: 40-летний мальчик, намертво застрявший в препубертате, беспросветно нудный, до икоты перепуганный, с болезненным интересом к фекальной теме (доктор Фрейд, хоть на минуту встаньте!) и застенчивым ребяческим матерком на устах… Самое любопытное, что этот типаж время от времени принимает байроническую позу и начинает претендовать на роль enfant terrible. В «Людях…» герой самонадеянно сравнивал себя с ядовитым грибом среди съедобных, в «Скунскамере» вполне серьезно приписывает себе «ярость одиночества». Бросьте этих глупостей, как говорят в Одессе. Яда в текстах Аствацатурова не больше, чем в детсадовском кипяченом молоке, а ярости ровно столько, сколько в прошлогоднем отрывном календаре. Enfant – с этим нельзя не согласиться. Но отнюдь не terrible, ибо не дотянул, а grincheux – брюзгливый. И проза у него соответственная: выше ушей не прыгнешь.
Впрочем, окололитературным мидрашам кто ни поп, тот и батька. «Современная русская литература стала больше на одного писателя, писателя, который играет с текстом не в чужие, а в свои собственные игры», – утверждает Т. Злыгостева. Ой ли? В подобные игры уже не первый год играют и Малатов (кстати, несравненно более способный имитатор Довлатова), и Кетро, и Саломатина, – благо, издатели наши давно и прочно попутали лытдыбр с беллетристикой. «”Скунскамера” – хорошая инвестиция в современную литературу», – настаивает А. Аминклаус. Отчего унылый анамнез возведен в ранг шедевра? Нет мне ответа…
С японцев я начал, ими и закончу. Ватакуси сёсэцу в считанные годы приелась им до оскомины, и литературным эксгибиционистам пришлось в спешном порядке осваивать саспенс. И русских эгобеллетристов не минула чаша сия (см. лимоновский «316, пункт “в”»). Но Аствацатурову даже такая переквалификация не светит – с его-то фатальным неумением выстроить сюжет…



ЗОЛОТА НИ ФУНТА

А. Иванов «Золото бунта»; СПб, «Азбука-классика», 2007

Согласно В. Топорову, сногсшибательный успех Алексея Иванова зиждется на трех китах: дар, Урал и PR. Думаю, любопытно будет поверить эту трехчленную гармонию пермской выделки самой что ни на есть примитивной алгеброй.

ДАР

Говоря об Иванове, принято вспоминать Данилкина: «золотовалютные резервы русской литературы…» При этом редко кто отваживается выговорить цитату до конца: «…отформатированные по голливудской матрице».
Не договаривают – и правильно делают. Ибо так не бывает. Законы логики подсказывают: два противоречащих друг другу суждения не могут быть оба истинными. Либо – аурум, либо – рыжая фольга от «Wrigley's Spearmint», третьего не дано.
А.И. далеко не золотоносен. Стилистическая удача для него скорее исключение. Для того, чтобы намыть крупицу драгметалла (такую, как пейзажные зарисовки), надо перелопатить тонны пустой породы, языкового и фабульного дурновкусия. Вроде этого:
«– А сейчас люби меня заряженным ружьем, – тихо и жестко велела она. – И тогда оно убьет демона…
Осташа приподнялся, держа ружье наперевес, помедлил, будто прицеливался, и сунул ствол девке между ног».
«Бабу его беременную изнасиловали, потом горло перерезали, как алтайской кобылице, предназначенной на заклание, да потом еще вспороли живот и достали младенца, положили в приготовленную Бакиром зыбку — для смеха, а в живот засунули кошку».
Ну да, реперные точки, где ведрами льется кровь и сперма в усладу читающей публике… без них нынче, само собой, никуда. Да сперма, хоть убей, напоминает йогурт, а кровь здешняя непоправимо томатного оттенка, – вот-вот помчится по Чусовой Bond, James Bond, а на вершину Дужного Камня спикирует Бэтмен…
Впрочем, судя по авторскому посылу, свальный грех, перманентный мордобой и поиски клада – лишь попутная песня. Главное же – извечные русские вопросы: про Бога, про душу, про смысл жизни; словом, деликатес для ботаников, перекормленных второсортной достоевщиной. Но на деле блокбастер здесь начинает и выигрывает. Ибо прав был принц Датский: «Скорей красота стащит порядочность в омут, чем порядочность исправит красоту».
«Золото бунта» – лишнее тому подтверждение. Текст вполне укладывается в рамки голливудской традиции – залепуха на залепухе. Скажем, дочку раскольника-беспоповца кличут Нежданой. Спрашивается, с какого перепуга ревнители древлего благочестия нарекли девку поганым языческим именем? А вот еще краше: призрак Пугачева то и дело поправляет на плечах отрубленную голову. Как, позвольте спросить, это ему удается? – ведь руки-ноги вору Емельке тоже усекли да разбросали по эшафоту. Венец всему: тело героя в момент болезни становится «вялым и горячим, будто у вареного утопленника». Гадом буду, не слабое меню у сплавщиков – утопленник отварной с гарниром… Но комикс, он и есть комикс, – тут свои законы, непостижные уму.
Аляповатое это чтиво на редкость скверно организовано, будто автор и слыхом не слыхал про бритву Оккама. Тут тебе засилье побочных, ни к селу ни к городу, линий и персонажей. Тут и беспросветно нудный, как репортаж с конкурса «Мисс Вселенная», сплав по Чусовой. Тут и вязкий диалектный кисель…
О последнем надо бы сказать особо. Когда начинают звучать знаменитые ивановские протословеса, – тут хошь святых выноси:
«Хороший ты мастер, дед. Без охулки… Ни одного бокоря с кипуном в волокнах. Ни одного бруса с косослоем – весь косослой на кницы пустил. И брус у тебя не пиленый, а на райно тесанный. И матерьял только свежий, без сохлых рвотин. Даже гарпины и бортовины на гибале распариваются...».
До оскомины знакомо: инда взопрели озимые… айда с андалой на елань поелозить… Вся эта посконно-сермяжная Русь в духе раннего Есенина и позднего Туфанова, во-первых, откровенно разит нафталином, а во-вторых, до неприличия легко клонируется (что не есть признак шедевра). Вот, извольте, – экзерсис своеручной работы:
«За Мултыком приключилась Осташе попречина – принялся выгольный паздерник. Чусва шутоломно гомозилась, пазгала промеж гранитных бойцов, словно норовила повалить их. Осташа причалил к мускорному берегу, утер возгри и по пыжну путю двинулся на сивер увала, где гнилым зубом торчал ветхий мань-кол в окружении обомшелых торумов и пупыгов. С порога Осташе на грудь дикомытем порскнула Бойтэ, лазушново залотошила:
– Паче, рума! Втупрошь любиться будем! Где твой пунгк отыр?..
“Кубыть ваганится жлудовка”, – решил про себя Осташа, а вслух молвил:
– Кинь буровить-то, облыжница, очапайся…
– Куль! Роччиз оссам! – Бойтэ по-ведьмачьи трясла волосами, посоромно тащила с себя вогульские хархары. – Ам эруптангкве нангк, какын ойка!
– Э-эх, баса! – молодецки крякнул Осташа, шигардом тягая из захлюстанных порток ядреную свою уразину».
Ай не глянется? То-то же… Матерьял-то весь из сохлых рвотин да с ведомой охулкою.
Впрочем, критика по отношению к пермяку-солены-уши куда как милостива: ласкает Иванова за то, за что других шельмует. Д. Быков, к примеру: «искусно сотканная иррациональная реальность, в которой ни одно слово ничего не значит, как в пятидесятнической глоссолалии, – великолепно и ново». Это ново? так же ново, как фамилия Попова. Благо, был у нас и Крученых с «у бе щур», и Сорокин с «полокурым волтком», – их за это только ленивый не пинал. Quod licet Jovi, non licet bovi? Прискорбно!

УРАЛ

У невзыскательного российского читателя Иванов слывет знатоком диалектов, вогульских верований и раскольничьих толков. Прожив в благословенных рифейских краях без малого тридцать лет, свидетельствую: ивановский Урал похож на воздушный шар – безобразно раздут, вот-вот лопнет. Он скроен по лекалам Средиземья – все приблизительно и более чем условно. Чусовая здесь под стать гоголевскому Днепру – редкая птица долетит до середины, скромные огрызки позднепалеозойских скал разрастаются до размеров Эвереста. Впрочем, натужная гипербола – не самый большой грех.
Я не зря помянул Средиземье. Урал у Иванова населен орками и эльфами, которым ради местного колорита присвоены названия вогулов и кержаков. Ловко жонглируя разноцветными экзотами, – «ургалан», «эква», «шитик», – автор под шумок подсовывает завороженной публике фольгу вместо золота. Всего один пример, дабы не надоесть этнографическими экскурсами.
Главная коллизия книги – хулиганства кержаков-истяжельцев: те, якобы, подчиняли себе себе человека, вытягивая из него душу. А помогал супостатам в их черном деле злой вогульский шаман Шакула, – шибко худой человек, однако. Анекдот состоит в том, что вогульские представления о душе напрочь не стыкуются с православным каноном. Манси наделяли человека несколькими душами. У каждой из них своя функция: душа ис хор идет за покойником в могилу, улэм ис прилетает к человеку на время сна, лили реинкарнирует и проч. Соответственно, с каждой из них связаны определенные обряды, не рассчитанные на христианскую, в единственном экземпляре, психею. Попробуйте заправить «Москвич-2140Д» соляркой вместо А-76, – я посмотрю, далеко ли уедет. Но читатель наш в труды Каннисто и Гемуева не заглядывал, а потому аплодирует сдуру. Волей-неволей вспомнишь Пушкина: «Мы ленивы и нелюбопытны…»
Потребителю жвачки для мозгов нелюбопытна мелкая, курям по колено, Чусовая. И вникать в тонкости мансийского метампсихоза ему, болезному, откровенно в лом. Пипл такого не хавает. Это А.И. прекрасно понимает и не без насмешки цитирует Стругацких: «Мне надо, чтобы в книге была и танковая атака, желательно помассированнее, и чтобы привидения сидели во всех подвалах, желательно завывающие и в цепях». Вот вам и генеалогия камского Рохана и сосьвинского Гондора: чистой воды консьюмеризм, а что сверх того – от лукавого.
Предвижу возражения насчет права на вымысел и проч. Помилуйте, да разве ж я против? Пусть себе несет паренек околесицу. Но тогда пусть проходит по ведомству фэнтези, вместе с Перумовым и Семеновой. Где, собственно, самое ему и место.
Раз уж к слову пришлось: не припомню, чтобы хоть кто-то считал Семенову экспертом по русскому язычеству. И опять: quod licet Jovi, non licet bovi?..





PR

Тут впору цитировать бородатый анекдот: а что писать-то? и так все ясно…


ГОЙ ЕСИ, РУСЬ ОПРИЧНАЯ!

В. Сорокин «День опричника»; М., «Захаров», 2006

Полтора века назад Сенковский недоумевал: в Российской империи тьма великих писателей, но где же хорошие книги? Не так давно на звание хорошей книги претендовал (и не без успеха) сорокинский «День опричника». Краткий реестр регалий, и тот впечатляет: шорт-лист «Нацбеста», лонг-лист «Русского Букера», переводы на французский, немецкий, испанский, сербский и прочая, прочая, прочая.
Миновалася Смута Белая, миновалася Смута Серая, и воссел государь на златом столе – царь-надежа Николай свет Платонович. Оградил он стеною святую Русь от Европы да от поганыя. И пошли гулять по святой Руси государевы люди опричные супротив крамолы богомерзкия. Где пройдут молодцы, – будет улица, поворотят где, – переулочек: раззудись, плечо, размахнись, рука! Гой еси, держава опричная – Русь исконная, православная!
Примерно так рисует автор Россию 2028 года: сырьевой придаток Китая, с авторитарным режимом, с всевластием спецслужб, с великодержавной идеологией, с повальным мздоимством и казнокрадством. Футурологии здесь немного: какое ж это будущее? Самое что ни на есть настоящее. Достаточно вспомнить расхожую цитату из Патрушева (Николая, между прочим, Платоновича) о новых дворянах…
Впрочем, фабула в случае Сорокина второстепенна. Для г-на сочинителя не важно, что он пишет, важно как он пишет. Попробуем взглянуть на «День опричника» именно в этом ракурсе.
Странице этак на десятой возникает впечатление, что читаешь цитатник. Концепцию православно-самодержавной антиутопии В.С. прилежно скопировал у Краснова («За чертополохом») и Войновича («Москва-2042»). Лубочный стиль, а равно и главного героя в точности срисовал из ерофеевского «Попугайчика» – лучшего друга, и того обобрал до нитки, аки тать злокозненный. Многочисленные трапезы имеют отчетливый привкус Гиляровского. Матерный пересказ «Преступления и наказания» – явный привет от Фимы Жиганца. Все это щедро пересыпано задорно-жванецкими потугами сострить. Сорокин в амплуа коверного – зрелище более чем жалкое: дальше «Оксаны Подробской», «Митрофанушки Швеллера» или «шута Дуги» фантазия не простирается. Да и те опять-таки отдают пелевинским Недотыкомзером. Однако пора бы и прекратить: список первоисточников рискует затянуться. Впрочем, у Владимира Георгиевича такое через раз бывает.
Самого Сорокина в книге немного: отрезанные песьи головы, групповое изнасилование, свально-гомосексуальный грех да невнятные ритуалы, вроде сверления ног. Без копрофагии обошлось, – и на том спасибо.
Язык «Опричника» заслуживает отдельного разговора. Для начала процитируем критиков: «Владимир Сорокин – великолепный мастер слова, блестящий стилист» (П. Лимперт), «Сорокин – мастер сказа, блистательный стилист» (В. Пригодич). А ну-ка, ну-ка, что там за сказ такой – Бажову да Лескову на зависть?
«Опускаю очи долу. Зрю уд мой, кровью наливающийся. Восстает уд мой обновленный, с двумя хрящевыми вставками, с вострием из гиперволокна, с рельефными окатышами, с мясной волною, с подвижной татуировкою. Восстает аки хобот мамонта сибирского».
Примерно в том же духе написано и все остальное: из всех приемов сказа Сорокин освоил лишь инверсию и нещадно ее эксплуатирует. Но как только требуется что-то другое, – становится поразительно беспомощен и косноязычит на манер провинциального газетчика. Милости прошу убедиться.
«Открываю багажник, достаю дубину свою тесовую».
«Словарь русского языка» С. Ожегова (М., «Мир и образование», 2004): «Тес – тонкие доски (первоначально только тесаные)». Слов нет, хороши дубины у опричных, пальцем ткни – переломится…
«Дымится паникадило в руке узкоплечего отца Ювеналия».
«Словарь русского языка» С. Ожегова (М., «Мир и образование», 2004): «Паникадило – висячая люстра в церкви». Ай да отец Ювеналий, мать его через коромысло! С виду дистрофик, а цельной люстрой машет!
«У Самоси глаза чернявые бегают».
«Большой толковый словарь современного русского языка» Д. Ушакова (М., 2000): «Чернявый (простореч.) – смуглый, с темными волосами». Волосатые глаза – слов нет, сюрреализм высокой пробы. Магритт и Дали на том свете плачут от зависти и веревку мылят: как сами-то не додумались!
Wenn ich «стилист Сорокин» höre, entsichere ich meinen Browning…
Подведем итоги. Как антиутопия «День опричника» не состоялся: соотечественников Скуратова-Бельского, Ежова и Андропова опричными байками не проймешь. Как политический памфлет – тоже: скверные карикатуры на «Вячеслава Сыркова» и «шута Дугу» меркнут рядом с татуированными фаллосами. Как образец стиля – тем паче: тесовые дубины мешают. Что в сухом остатке? А вот что.
Повадился к Володимиру свет Георгиевичу бес в черном кафтане. Лукавый по горенке похаживает, сапог об сапог поколачивает, дышит зело прикусно – чесноком да водкою, а сам мошною звенит да шепчет в оба уха прелестное, скоромное, сладкое: гой еси, болярин-су! пошто стариною не тряхнешь, бабла влегкую не срубишь? И тако реченный муж пал в сети анафемския, взял бумагу да перо гусиное и, умокнув оное в чернила made in China, вывел уставом заглавие: «Сахарный Кремль». Хотя это уже совсем другая история…
Но где же хорошие книги?..

ПУТЕШЕСТВИЕ ИЗ ЧЕХОВА В ТОЛСТОГО

В. Сорокин «Метель»; М., «АСТ», 2010

Эпиграфом ко всему дальнейшему может служить пушкинское: «Пришли мне какой-нибудь новый роман, только, пожалуйста, не из нынешних… То есть такой роман, где бы герой не давил ни отца, ни матери и где бы не было утопленных тел».
В один прекрасный день Сорокин оказался точно в такой ситуации. Владимир Георгиевич невзначай понял, что до отрыжки употчевал читателя инцестами, фекалиями и расчлененкой. Хор утомленных мертвяков, маньяков и кровосмесителей взывал к автору: «Перемен требуют наши сердца!» Караул устал, но роман был позарез нужен. Уж такова горькая доля живых классиков: хошь ты лоб расшиби, а читателю о себе напомни, – хотя бы раз в год. Иначе память не слишком юного поэта поглотит медленная Лета. Этот трагический вариант г-на сочинителя явно не устраивал.
Но вот задачка для филологов выпускного курса: что будет, если из Сорокина вычесть экскременты, некрофилию и людоедство? Ответ: торичеллиева пустота.
Первым подтверждением тому стала ледовая трилогия, где инопланетяне с зубодробительными именами Сампс, Сцэфог и Бти (бюро технической инвентаризации, что ли?) долго и нудно искали по белу свету братьев и сестер. Получился трехтомный сценарий для Болливуда: Рам и Шиам, Зита и Гита… странно, что «Радж Капур филмз» тут же не купила права на экранизацию.
Вторым провалом стала «Метель», опубликованная минувшей весной. Фабула повествования проста, как хлебная корка: земскому доктору в разгар зимы надо доставить вакцину в село, где свирепствует эпидемия загадочной боливийской чернухи. И доктор Гарин едет сквозь снежную равнину, порошок заветный людям он везет. И на десятой странице везет, и на двадцатой, и на пятидесятой… и на сотой опять-таки везет, чтобы в итоге окончательно заплутать и угодить в руки китайцев, – то ли спасителей, то ли поработителей.
В общем-то, путь героя лежит не по русским заснеженным полям, а по бескрайнему полю отечественной классики. Земский врач на мерзлом бездорожье – это булгаковская «Вьюга». Скоротечный дорожный роман с пышнотелой мельничихой – это чеховская «Ведьма» пополам с бунинскими «Дубками». Громадная голова замерзшего великана – это «Руслан и Людмила». А неизбывная метель, которая и фон, и, по совместительству, главное действующее лицо повествования – это Пушкин-Толстой-Блок-Пильняк-Пастернак в одном флаконе. В результате имеем опять-таки каноническое блюдо русской литературной кухни: осетрину второй свежести. Тем паче, что пространные аллюзии на классиков – даже не пародия, а добросовестный школярский пересказ «близко к тексту», с обильными скрытыми цитатами. На кой черт читателю перепевы? – благо, первоисточники общедоступны. Да и словесность – не дворовый пес, чтобы гоняться за своим собственным хвостом.
Легенда гласит, что однажды ифлийцы похвастались Сельвинскому: а вот у нас парень в институте есть – точь-в-точь под вас стихи пишет. Поэт поморщился: под Сельвинского – не штука, пусть под себя попробует…
В этой связи закономерен вопрос: а где в «Метели» собственно Сорокин? Сорокин является читателю, когда тот устает от летаргически монотонного вояжа по сугробам: надо ж как-то публику развлечь. Тогда в ход идут репризы вполне пристойного свойства: лошади ростом с кошку, карлик-матерщинник, казахские наркодилеры-витаминдеры, живородящее волокно и проч. Фирменная сорокинская глоссолалия и матюги присутствуют – но не подумайте плохого, в гомеопатических дозах.
Ежели анализировать текст «Метели» по-опоязовски, как текст, без всяких привнесенных факторов, – на этом можно ставить точку. О чем тут толковать? – чистой воды симулякр, вторичный образ без первичного подобия. Линии романа абсолютно автономны и упрямо не желают сплетаться в сюжет, отчего ткань повествования распадается на лоскуты: мельничиха, нанолошади, казахи – всяк сам по себе. А еще и фабула вялотекущая, и фантастика тусклая, и вегетарианский юмор достоин Елены Степаненко… Однако главная интрига развернулась не в книжке, а вокруг нее. Ибо у нашей окололитературной образованщины есть дивная способность к глубокой философии на мелких местах. Доктор Гарин вместо зачумленного села набрел на огромного снеговика с циклопическим фаллосом – о-о, бесплодные искания интеллигенции!.. Эпидемия приходит из Боливии, а спасение из Китая – о-о, вечное противостояние Запада и Востока!.. И напоследок – традиционно надрывный, с придыханием, стон: Русь! куда несешься ты?! В общем, расхожий набор восторженных банальностей.
Столь же единодушное одобрение снискал язык «Метели». Его высоко оценили и поклонники, и супостаты. Заклятый друг Басинский, и тот изрек сквозь зубы: «Гораздо любопытнее фирменная игра Сорокина в русский классический стиль. Здесь ему не откажешь ни в мастерстве, ни в наблюдательности». Касаемо стилистических красот скажу: В.С., по старинному своему обыкновению, не зная броду, полез в воду. Г-н сочинитель взялся воспроизводить язык XIX века, имея весьма туманные представления о дореволюционной грамматике. И вместо изящной статуэтки a la Фаберже привычно сработал каменную бабу. «Ведь не хлебом единым жив человече, так?» – вопрошает автор, простодушно употребляя звательный падеж вместо именительного. И тут же продолжает: «У них сундуки продуктовыя». Подлежащее «сундуки» мужского рода, а к именному сказуемому пристегнуто окончание женского и среднего рода «-ыя». Эй, Митрофан ты Георгиевич, «дверь» – она кто будет, существительна али прилагательна? Хотя зачем это я? нам и современный русский, увы, не родной…
Дабы привести сказанное к одному знаменателю, воспользуюсь цитатой из «Метели»:
«Сколько же ненужных вещей в мире... Их изготавливают, развозят на обозах по городам и деревням, уговаривают людей покупать, наживаясь на безвкусии. И люди покупают, радуются, не замечая никчемности, глупости этой вещи...»
Ай молодца автор: весьма самокритично сказано!

RETURN TO FANTASY

В. Сорокин «Моноклон»; М., «AСТ», «Астрель», 2010

На заре туманной юности Сорокин вовсю сокрушал советские эстетические штампы и запреты, низводя их до абсурда: безумный милиционер превращал мирное заседание завкома в кровавую вакханалию, колхозный гармонист совокуплялся с трупом невесты и проч. Но время шло, оскомина от Проскурина, Бубеннова & Co улеглась, и вместе с ней тихо-мирно сошел на нет соц-арт. Герой наш оказался у разбитого корыта: старые клише истлели, а новые оказались чересчур мелки. Пародировать масскульт? – так не стоит овчинка выделки: он сам себе отменная пародия… Волей-неволей пришлось менять репертуар и ходить мимо тещиного дома без привычной шутки.
Нулевые стали для г-на сочинителя временем бесконечных проб и бесчисленных ошибок. Ломать, уж простите за банальность, – не строить: Сорокин удачно разрушал чужие конструкции, но когда принимался возводить свои, то неизменно выходила кривобокая собачья будка. В.С. без взлома табу оказался удручающе скучен: сюжеты вымученные, герои плоские, язык бесцветный. Примеров тому более чем достаточно: и ледовая трилогия, и «Сахарный Кремль», и «Метель» наилучшим образом иллюстрировали авторскую нищету: ни масштабного замысла, ни оригинальной фабулы, ни даже собственного стиля за душой.
Пока Сорокин терпел поражение за поражением, масса абсурда в окружающей жизни возросла до критической. Монструозный садист в милицейской форме материализовался в образе майора Евсюкова; придворный политолог объявил путинскую вертикаль власти фаллическим символом… впрочем, все это вы лучше меня знаете. А самое главное – державный абсурд отлился в любезные Сорокину штампы, вроде пресловутой «суверенной демократии» или «русской идентичности». Словом, настало время тряхнуть стариной, – и миру был явлен сборник малой прозы «Моноклон»:
«Рыжий парень, состроив озорное лицо, на цыпочках подкрался, влез на березку, уселся на суку, приспустил полосатые штаны и быстро испражнился, попав девушке точно между грудей. Сразу же зазвучала грустная песня, протяжно зазвенели балалайки. Девушка проснулась, глянула на свою грудь, закрыла лицо рукой и разрыдалась. Другие девушки закружились вокруг нее плавным хороводом, напевая: “Ох, насрали в сиси Кузнецовой Ларисе”».
Вы милого узнали по походке?
Давным-давно Андрей Архангельский утверждал: нельзя говорить, что Сорокин написал новую книгу, нужно говорить, что Сорокин написал еще одну книгу. «Моноклон» – не исключение, ибо скроен по лекалам «Первого субботника»: будничная ситуация разрешается либо кровавой оргией, либо гротесковым непотребством. Старое действо разыгрывается в новых декорациях: губернатора возит на себе охранник, переодетый медведем, во время оппозиционного митинга громадный фаллос вдрызг разносит памятник Маяковскому, бизнесмены приносят жертвы Великому Медопуту и проч. Оно понятно: утром в газете, вечером в куплете, без этого нынче никуда. Но обличительный пафос либерального фельетона для В.С. – не цель, а средство; цель пребывает в похвальной неизменности – засунуть герою в зад кирку. Но концептуально. Или перемазать болезного дерьмом. Но экзистенциально.
Тут г-н сочинитель угодил в самую точку. Ибо русского человека еще в школе выучили видеть на пустом месте метафизический смысл. Сорокин то и дело подыгрывает этой склонности, выразительно подмигивая: э-э, у меня не все так просто!.. И начинаются намеки тонкие на то, чего не ведает никто. Иногда автор имитирует историзм, подсунув читателю значимую дату (вроде 12 апреля или 22 июня), иногда вводит в текст мутные, ложно-глубокомысленные символы (вроде «Красного Горла»), иногда предается любимой глоссолалии («Где его торжественное пропихо?»). Непонятно? Не велика беда, ищите и обрящете. Хотя, сдается мне, с тем же успехом можно искать философский подтекст в матерных частушках…
Но ищут. И обретают – кто бы сомневался? И упоенно толкуют о различиях «советского» и «постсоветского» Сорокина. Хотя какие там, к черту, различия? – все та же двухчастная композиция, все тот же дежурный набор перверзий, все те же два-три сюжетных хода. А что сверх того – от лукавого.
Тем не менее, смею думать, что «Моноклоном» все должны быть довольны. Всяк получил свое торжественное пропихо: поклонники – привычную ипостась своего кумира, критики – неограниченную возможность для спекулятивных интерпретаций и пустопорожних дискуссий, путинюгенд – 20 тысяч книжек для очередной аутодафе-клоунады.
Причина для недовольства может быть только одна: российская современность прекрасно укладывается в шаблоны 20-летней давности. Но эта претензия адресована уже не Владимиру Георгиевичу.

МЯТЕЖ, КОТОРЫЙ КОНЧИЛСЯ УДАЧЕЙ

Захар Прилепин «Санькя»; М., «Ad Marginem», 2006

Если с прилавков исчезнет лавровый лист, так и знайте: пошел на венки Прилепину. Последний пример: не так давно сайт knigodum.com учредил премию «Главная книга десятилетия». Итогом книгодумских раздумий стало повальное голосование за «Санькю». Маэстро, урежьте марш! Маэстро, вы не поняли: Шопена… Ибо нет повести печальнее о на свете, чем повесть о симпатиях русского читателя.
Любой товар должен соответствовать запросам потребителя; идея – не исключение. Идею о своей гениальности Прилепин завернул в ярко-красный революционный фантик – и не прогадал. В стране, где децильный коэффицент по самым скромным подсчетам равен 17, левая фраза – то, что доктор прописал. Александр Тишин умер, но дело его живет: роман благополучно выдержал семь изданий. Мятеж, вопреки расхожему мнению, кончился безоговорочной удачей: пипл хавает.
Грешно было бы не вспомнить при этом Фромма: «Мы фактически “поглощаем” плод нашего воображения, утратив связь с реальным продуктом, потребляемым нами… У нас потребление представляет собой главным образом удовлетворение искусственно подогреваемой игры воображения». Вычтем из популярности «Саньки» читательское воображение, подогретое рецензентами, – что останется?..
Останется из рук вон скверно написанная книга. Можно было бы потолковать про дикий симбиоз реализма и метафикции, про дурновкусные символы вроде крысиного короля. Или про чудовищные идиолекты – «блинцы со сладким, хрустящим, темным изразцом по окоему» (перевожу по Ушакову и Ожегову: с глиняной плиткой по всему горизонту). Или про то, как автор поминутно жертвует здравым смыслом в угоду мелодраме, – примером тому лубочные, надрывно-надуманные похороны Тишина-старшего (сложно, что ли, было кремировать покойника да весны дождаться?).
С этакими дырами ниже ватерлинии проза идет ко дну. Да только не в России, где традиционно читают не текст, но автора. Все рациональные доводы перекрыл громоподобный глас народа: идете вы в пень со своими придирками, – тут, блин, новый Горький пришел и нацболь принес… Детская болезнь левизны в нашем отечестве – универсальная индульгенция, так что волей-неволей придется говорить об этом недуге. Честно скажу, что предпочел бы мерить «Санькю» чисто литературной меркой, но для публики это не аргумент.
Так вот. Революция от века была любимой забавой русского мальчика – идеалиста с недостатком знаний и беззаветным самомнением (подробности у Достоевского). Самомнение требовало самоутверждения, и ради него русский мальчик с легким сердцем шел на каторгу и на эшафот. Со временем идеализм выветрился, недостаток знаний превратился в полное их отсутствие, но жажда самоутверждения осталась. Русский мальчик выродился в русского пацана.
Кровное родство двух этих типажей еще не означает их тождества. Мальчик хотя бы для приличия собирался самоутверждаться через созидание. Ну, вы помните: «до основанья, а затем…» Пацан вырос в 90-е, а потому имеет стойкий иммунитет к идеалам. Единственной формой самоутверждения для него стала тотальная агрессия. Программа-минимум: разрушим. Программа-максимум: до основанья. И никаких «а затем». Изумительно точный портрет работы Губермана: «У них в душе темно, как в жопе, / А в жопе зуд потешить душу».
Не диво, что революционность Саши Тишина со товарищи густо замешена на некрофилии (опять же во фроммовском понимании этого слова). Очень рекомендую читать «Санькю» параллельно с «Анатомией человеческой деструктивности»: клиника и симптоматика злокачественной агрессии налицо, – от стремления расчленять до неспособности смеяться.
Само собой, «Союз созидающих» оказался органически неспособен создать более или менее жизнеспособную идеологию. В романе ее вполне закономерно заменила трескучая риторика национал-большевистских передовиц: почва! любовь и война!! праведный беспредел!!! И ни слова о том, как нам организовать Рабкрин. В итоге имеем очередной суррогат революционности: мама – анархия, папа – стакан портвейна.
Ярко-красный фантик – всего лишь бумага. Та самая, которая все стерпит. Но русского читателя дурить не трудно, он сам обманываться рад. Оттого успех «Саньки» был вполне предсказуем. Непредсказуемой оказалась реакция власти.
Прилепина не раз сравнивали с Горьким, так что вполне уместна будет следующая аналогия. После публикации «Матери» против Горького возбудили уголовное дело, – и не прекратили даже после политической амнистии 1913 года. После публикации «Саньки» Прилепин удостоился дифирамбов в прокремлевской прессе и высочайшей аудиенции. Активист запрещенной партии на приеме у президента, – воля ваша, но это высокой пробы абсурд, сюжет для Ионеско.
Однако, если разобраться, то не такой уж и абсурд. Римляне решали все мыслимые непонятки одной-единственной фразой: cui prodest? – кому выгодно? Чем выгодна Кремлю мама-анархия? Зачем власти пестовать инакомыслие – да еще откровенно разрушительного толка? Третий закон Ньютона гласит: всякое действие вызывает равное по силе противодействие. Стало быть, надо лишний раз плеснуть масла в огонь, чтобы потом иметь все основания для массированных зачисток, – вот тогда и настанет на земли мир, а во человецех благоволение. Вспомните хоть 2002 год: массовые «акции» скинов и погром на Манежной странным образом совпали с принятием закона «О противодействии экстремистской деятельности». В грядущем революционном трагифарсе «Саньке» отведена ровно та же роль. О чем и предупреждает Я. Шустов: «Когда эти полупьяные Саньки и Олеги вылезут со своими пукалками, ответный удар Империи погрузит Россию в состояние глубокой заморозки, где единственной формой общественного движения будут вахтпарады и крестные ходы». Бывший замредактора «Лимонки» наверняка знает, что говорит.
Ну вот, господа, а вы все свое: главная книга десятилетия… Хотя тут вы, пожалуй, правы. Да, книга десятилетия. Какое десятилетие, такая и книга.

ПРИЛЕПИН КАК ЗЕРКАЛО РУССКОЙ РЕВОЛЮЦИИ

Захар Прилепин «Ботинки, полные горячей водкой»; М., «АСТ», 2008

Не Бог весть какое открытие, но: писатель может жить лишь в одном измерении из двух – в вечности или во времени. В первом случае писательство становится целью и формой бытия. В этом случае сочинитель может неделями шлифовать один и тот же абзац, может издать за всю жизнь одну-две книги, может позволить себе десятилетнее молчание (как, например, Дмитрий Бакин). Во втором случае писательство превращается в способ лишний раз напомнить публике о себе, любимом, – наравне с участием в ток-шоу, интервью, фотосессиями и прочими атрибутами глянцевой популярности. Нет необходимости доказывать, что Захар Прилепин существует во времени, живет сегодняшним днем, согласно патрицианскому девизу «Carpe diem»: «В России благополучие зиждется на совершенно необоснованных вещах. Мое, например, опирается на совершенно феноменальную везучесть… Если это прекратится в одну секунду – книги перестанут издавать, или их не будут покупать за такие большие деньги, или я потеряю свою известность… И что, я пойду работать учителем? Я буду получать там восемь тысяч рублей. Мы же с голоду все передохнем». При таком настрое суть важны гонорары, тексты же второстепенны. Про Леонова, про революцию, про Леру Пустовую, правой рукой, левой ногой, – все едино, лишь бы платили…
Не диво, что прилепинская проза год от года становилась все хуже и хуже. А последний опыт – «Ботинки, полные горячей водкой. Пацанские рассказы» – и вовсе гадок удался.
Любую предъяву, по слову нашего героя, надо обосновать. Ну, это всегда пожалуйста.
«Ботинки…» есть повторение пройденного: очередная попытка романтизировать гопоту, a la ранний Горький. Оглядка на классика – не велик криминал. Гораздо хуже то, что Прилепин начал воспроизводить самого себя. Идейно опус представляет собой рахитичный вариант «Саньки»; композиционно (если тут вообще уместно слово «композиция») восходит к «Греху». Книга закономерно не несет в себе ничего нового. Что мы знали про российскую пацанву до книги? – она бухает, затевает тёрки и снимает телок. Что узнали из «Ботинок…»? – ровно то же самое. Впрочем, большего от шпаны ждать трудно: кроме мордобития, никаких чудес. «Блядский рассказ»: пацаны нажрались в дупель и сняли девку. «Собачатина»: пацаны нажарили шашлыков, нажрались в дупель и сняли девок. «Ботинки, полные горячей водкой»: пацаны нажрались в дупель, но девок снимать не стали. Нацболы, и те шарахнулись от этой бесстыжей пустоты, – даром, что З.П. с их знаменем цвета одного. «Что именно хотел донести до читателя в “пацанских рассказах” Прилепин, я так и не понял. Сложилось даже впечатление, что стимулом для написания этой книги послужил скорее коммерческий, а не литературный интерес… Очень много бытописательства, мелких ненужных бытовых подробностей… Это, конечно, право автора – о чём писать – но при этом всё же нельзя скатываться в бытовуху и мелкотемье», – сетовал в «Лимонке» И. Бойков. И последнее: «Ботинки…» – книга насквозь лживая.
А вот с этого места подробнее.
А. Архангельский очень точно определил прилепинский опус как эпос: «Пацаны из 80-х и 90-х предстают перед нами подобно древнегреческим героям или книжным дворянам». Последние сомнения насчет правоты критика развеяла недавняя статья З.П. в «Лимонке»: «Стране срочно нужна другая аристократия. Дикая. Буйная. Самозванная. Отвоевавшая право именоваться аристократией абсолютной самоотречённостью и созидательной пассионарностью… Пришло время признать: живая и действенная аристократия – со своим кодексом чести, мифологией, героями и легендами – уже есть». Так что «Ботинки…» вполне можно квалифицировать как рассказы о новой аристократии. Но вот вопрос: на кой сдалась Робеспьеру нашему Николаевичу эта самая новая элита? – благо, он и со старой недурно уживается.
Я не зря помянул Горького. Ибо Прилепин точь-в-точь воспроизводит его писательскую судьбу. Так вот: въехав в литературные салоны на мозолистой спине пролетариата, Горький в считанные годы сделался до неприличия буржуазен. Получая от «Знания» запредельные гонорары – по 1 000 рублей с листа! – стал коллекционировать антикварные монеты и геммы, полюбил дорогое французское вино. С сапогами, правда, не расставался, – но с юфтевыми. Когда челкаши оказались-таки у власти, невзначай выяснилось, что комиссар буревестнику люпус эст. Горький до икоты перепугался, публично проклял «авантюристов, бесчинствующих на вакантном троне Романовых» да рванул от греха подальше в Италию. Легенда гласит, что в фамилии Самгин зашифровано слово «сам» и инициалы «МГ»…
Прилепин может сколь угодно долго славословить современных санкюлотов, да сам-то он далеко не из их числа. Ибо в царство свободы дорогу уже проложил. Себе. Нетрудно вообразить, чем обернется для паренька приход безбашенной босоты в пыльных шлемах. Медиа-холдинг будет национализирован. В коттедже разместится ревком. Джип конфискуют, а личный водила пойдет служить в Красную Гвардию. Издательства переключатся с книг на листовки и плакаты. Что останется нашему герою? Чемодан – вокзал – Капри… Да и то, если успеет деньги со счета снять.
Ход любой революции наглядно доказывает, что надежда – не только мать дураков, но и вечный кредитор подонков. Прилепин есть зеркало русской революции: пока живы в России лохи, левацкий трёп можно конвертировать в гонорары. Даже такой бездарный, как «Ботинки, полные горячей водкой». Carpe diem, дорогой товарищ.


КАК БЫ ВЫРАЗИТЬСЯ ПОМЯГЧЕ?..

Захар Прилепин «Черная обезьяна»; М., «АСТ», «Астрель», 2011

И как бы это мне выразиться помягче? Пожалуй, вот так: Прилепин всегда работал в расчете на снисходительного читателя; другого объяснения многочисленным авторским огрехам попросту нет. Убогих на Руси традиционно жалуют, и сердобольная публика охотно прощала нашему герою все, – вплоть до махровой пошлости: «В трусиках утренняя пальмочка торчит». И, само собой, жертвовала болезному копеечку. Приятная идиллия тянулась добрых десять лет, и за этот срок г-н сочинитель твердо понял: пипл не собака, нюхать не будет, – схавает все подчистую. Оттого «Черная обезьяна» требует читательского снисхождения больше, чем «Санькя» и «Грех» вместе взятые.
Аксиома: писать должно о том, что хорошо знаешь или о том, чего не знает никто. Когда запас сведений о времени и о себе благополучно исчерпан, наступает пора езды в незнаемое. Что для Прилепина означало глубокий творческий кризис: прежние полумемуарные тексты были, как шашлык, нанизаны на шампур авторского самолюбования, стержень для нового опуса трагически отсутствовал…
Каждый второй рецензент недоумевает: а при чем тут, собственно, черная обезьяна? – ведь эта детская игрушка помянута в книге лишь единожды и никакой смысловой нагрузки не несет. Разрешите предложить свою трактовку заглавия. «Черная» – в силу эмоциональной доминанты. А «обезьяна», – потому что автор, фатально неспособный сочинять, не мудрствуя лукаво, пересказал все прочитанное. Реестр первоисточников огромен: от Юлии Латыниной (политическое фэнтези) до Толкиена (просто фэнтези); налицо и откровенно достоевская жара, и джойсовские парафразы «Одиссеи»… Однако господствует в тексте бессмысленная и беспощадная елизаровщина:
«”Вставь другой рожок, у тебя кончились патроны”, – сказал он и выстрелил сам раненому в скулу. После выстрела у человека осталась только верхняя челюсть и язык».
Замечу: при выстреле в скулу пуля должна была разнести как раз верхнюю челюсть. Но Прилепину не до мелочей, – всецело увлечен тотальным погромом:
«Он получил в зубы и, сшибая табуретки, выпал обратно в коридор. Сидя у него на груди, я некоторое время с наслаждением бил его по глазам и по лбу… У него текла кровь изо рта, а у Альки из носа».
И вот так – 285 страниц с небольшими перерывами на семейные неурядицы, пиво и просмотр порнухи. Герой регулярно получает в табло, реже бьет сам. Армейские деды упоенно мордуют новобранцев. Аквариумные рыбки азартно пожирают друг друга, а победителем ужинает кошка. Новорожденных котят жгут в печи. Орда непонятных недоростков (хоббиты, что ли, озверели?) крушит сказочный город. Министр внутренних дел торгует человеческими органами. В секретных кремлевских лабораториях выводят мутантов – детей-убийц, равнодушных к своей и чужой боли. Апокалипсис сегодня, – а равно вчера и завтра. Упомянутый нуар пребывает – как бы выразиться помягче? – в первобытном хаосе и кое-как держится на авторском честном слове: мужики, зуб даю, это роман!
Больше «Обезьяне» держаться не на чем. В качестве реперных точек здесь выступают вялые претензии на злободневность: в тексте присутствует Радуев, отчего-то названный Салаватом, и Сурков под именем Велемира Шарова. Зато напрочь отсутствует кода: фабульные линии, оборванные на полуслове, проваливаются в никуда; в финале публике явлена фигура умолчания, проще говоря, – циклопических размеров кукиш. Приводить разрозненные эпизоды к одному знаменателю и тем паче осмысливать – сие наука не дворянская, на то есть кучера. Латать многочисленные смысловые прорехи Прилепин по доброте душевной предоставил читателю. Эпиграфом к повествованию могла бы служить реплика одного из персонажей: «Мне кажется, одаренный и мыслящий человек может понять какие-то вещи интуитивно… Просто подумай о том, что видел. Просто подумай. Да?» Это уж и вовсе из анекдота: ты же умница, Маня, ну придумай хоть что-нибудь…
Я нимало не сомневался, что критика наша хором споет «Обезьяне» аллилуйю: «АСТ» всеми правдами и неправдами навязывает потребителю 20-тысячный тираж и потому на PR не скупится. Любопытно было другое: какие именно комплименты прозвучат в адрес непродуманной, монотонной и неряшливо скомпонованной книжки. Маня и впрямь оказалась та еще умница: и невинность соблюла, и капитал приобрела. М. Кучерская: «Впервые Захар Прилепин отказывается от прозы, выращенной исключительно из личного опыта… Пусть это не совсем получилось… Сама попытка свернуть с исхоженых троп, само понимание, что, чтобы делать большую литературу, необходимо двигаться дальше, вырваться за пределы себя, – ценно». П. Басинский: «Эта книга бьет по глазам и смущает отсутствием явного смысла… Новый роман Прилепина озадачивает. А это немало». Как бы выразиться помягче? Да боюсь, не получится: здесь возможна лишь обсценная лексика…
Кстати, о лексике, стилистике и прочих филологических заморочках. Прилепин в своем репертуаре: имея весьма отдаленное представление о природе метафоры, берется ваять красивости. Итог очень вымучен и столь же претенциозен: «Небо принюхивается ко всему огромной ноздрей». В остальном текст почти чист. Странное дело, однако «Обезьяну» это отнюдь не улучшило. Раньше З.П. время от времени потешал читателя извивающимися гнидами, полукруглыми соскáми и прочими подобными несуразицами, – а нынче и того развлечения лишил. Прискорбно.
«Черная обезьяна» – единственная за три последних года прилепинская беллетристика, своего рода этап. Потому грех будет не сказать в заключение два слова об авторской эволюции. По слову Гребенщикова, есть книги для глаз и книги в форме пистолета. «Патологии» и «Санькя» отдаленно напоминали игрушечный наган, заряженный пистонами. «Грех» и «Ботинки…» были книгами для глаз, откровенным литературным фаст-фудом. «Обезьяна» – книга для… э-э… как бы выразиться помягче?..
Вот, придумал: жаль, что самокрутки вышли из моды.


ИРЛАНДСКОЕ РАГУ

А. Иличевский «Перс»; М., «AСТ», «Астрель», 2010

«Перса» читаешь так: сначала все подряд, потом через две страницы, немного погодя – через пять. Потом понимаешь, что лучше бы и вовсе не читать, – уж очень велик соблазн повторить Стеньку Разина: мощным взмахом в набежавшую волну. Осилить книгу мне удалось в несколько приемов и с большими перерывами. Знаю, однако, людей, взявших этот немалый вес с первой попытки, и завидую их мужеству.
Нынче всяк уважающий себя писатель считает своим долгом максимально затруднить процесс чтения: коли не трясина вязких метафор, так бурелом флэшбеков или бездонные риторические пропасти. Прежде Иличевский усердно выписывал прихотливые словесные арабески, за которыми совершенно терялись и действие, и характеры. В «Персе» автор расстался с любимым маньеризмом, – но, по закону сохранения массы, впал в бессмысленное и беспощадное резонерство обо всем сразу, а в итоге – ни о чем.
Фабула повествования пунктирна: то мелькнет, то надолго исчезнет. Тем не менее, попробуем выловить ее из нескончаемого словесного потока. Геофизик Илья Дубнов и биолог Хашем Сагиди заняты интеллектуальной мастурбацией. Первый намерен постичь Логос путем анализа ДНК, второй измыслил релизиозный суррогат из Корана и стихов Хлебникова. Дуэт тихих интеллигентов с какого-то перепуга затевает охоту на бен Ладена. Само собой, конец у авантюры скверный: с Хашема заживо сдирают кожу.
Вокруг этой истории громоздится чертова уйма разнообразной и, по большому счету, ненужной информации. Политкорректный рецензент сказал бы, что роман лежит в нескольких параллельных плоскостях. Выражусь проще: «Перс» очень напоминает ирландское рагу по рецепту Джерома К. Джерома, – в котел идет все, что оказалось под рукой. Иличевский просто не в состоянии хоть на минуту забыть о своей феноменальной эрудиции. Ну, не может мужик поступиться принципами, и все тут. Играть в поддавки с публикой? – фи, не комильфо. Самовыражаться так самовыражаться: во всю толщину БСЭ и во все мегабайты Википедии. Здесь никто не забыт, и ничто не забыто. Палеобиология. Геофизика. Хлебников. Океанография. История и теория религий. Есенин. Америка. Голландия. Азербайджан. Снова Хлебников. Орнитология. Генетика. История Гражданской войны в Закавказье. Опять Хлебников. История авиации. Блюмкин. Троцкий. Нобель. Бен Ладен. Еще раз Хлебников. Продолжить или уже достаточно? Хотя для полноты картины не помешает цитата (извините, пространная):
«Связывать ДНК со стихотворным текстом вполне логично: и в стихотворении, и в геноме имеются тройные связи: ритм (чередование ударений в тексте определенной длины, которые в геноме понимаются как определенные сгустки азотистых оснований), рифма (связи между окончаниями единиц текстов), строфические повторы (связи между строками разных строф). Так вот, в интронах легко отыскиваются участки и силлабо-тонического стихотворения, и верлибра. Во множестве стихотворных размеров легко можно наблюдать «комбинаторно-генетический» процесс: все варианты комбинаций ударных и безударных слогов, скажем, для двухсложных стоп – четыре варианта, для трехсложных – восемь, все они известны. Оказалось, что у дактиля больше шансов закрепиться в геноме, чем у амфибрахия».
Ф-фу… Утерев пот со лба, продолжим. Время от времени игра в бисер прерывается, и тогда А.И. производит вполне кошерный продукт: «свинцовая снежная пудра на излете фонарного пятна», «в молодости все поэты, но не все смертельно» и проч. Иличевский слывет умелым стилистом, – и впрямь временами бывает безупречен в пределах фразы или абзаца. Но более крупный объем автору не дается из-за фатального неумения (нежелания?) структурировать текст. Эпизоды связаны между собой даже не ассоциативно, а произвольно; критерии отбора материала то ли размыты до всеядности, то ли вовсе отсутствуют. Результат – обилие дурных ретардаций и засилье второстепенных персонажей (на каждого есть пухлое досье), полная композиционная аморфность и смысловые провалы. И хроническая интонационная аритмия, – от физики к лирике и обратно.
Все это вызывает как минимум недоумение. Впрочем, критики давно поставили знак равенства между невнятицей и глубокомыслием. И, разумеется, нашли в ирландском рагу от Иличевского и вкус, и остроту. Правда, так и не сумели поверить здешнюю гармонию алгеброй и сами въехали во вдохновенную невнятицу, подменяя аргументы метафорами: «Роман этот – плод любви Стиля и Метафизики» (Н. Рубанова), «”Перс” – текст-проект, с помощью которого пишущий-смотрящий пытается сам стать Словом» (Л. Данилкин). Пусть бросит в меня камень тот, кто что-то понял…
Еще одно, последнее сказанье. Как-то раз наш герой заявил: «Для читателя невозможно писать, это запрещенный момент. Нужно писать только для себя, в лучшем случае для Бога». И точно, «Перс» – не для читателей литература. Но вот чего не возьму в толк: зачем же тогда печататься – да еще и пятитысячным тиражом? Или Всевышний рукописи не принимает?

НЕПРАВИЛЬНАЯ ДРОБЬ

А. Иличевский «Математик»; М., «АСТ», «Астрель», 2011

Главного героя книги зовут так же, как лидера группы «Ногу свело» – Макс Покровский. Однако от тусклых его похождений и еще более тусклых рефлексий сводит вовсе не ногу. В основном скулы.
С арифметической точки зрения «Математик» – как, впрочем, и любой другой роман Иличевского – неправильная дробь с количеством слов в числителе и объемом материала в знаменателе. Фактуры всякий раз хватает на средних размеров рассказ, никак не больше. Однако рецепт создания интеллектуальной прозы открыт Дружининым еще полтора века назад: «Я сказал вам двадцать слов, и вы из них не в силах сделать двадцати страниц печатных?.. Слушайте же и трепещите… Говоря о сапогах, вы можете припомнить трогательные эпизоды своей юности, первую любовь, битву Горациев с Куриациями, наконец, Тезея, убивающего Минотавра, и кольтовы револьверы, продающиеся в магазине Юнкера…» Классик считал такую манеру письма откровенным моветоном, но что нам преданья старины глубокой? Современник эксплуатирует методу в усиленном режиме, упрямо превращая свои опусы в лоскутное одеяло: «Мистер Нефть, друг», затем «Перс», а нынче вот «Математик».
Фабулу повествования можно без труда уложить в десяток слов: Покровский, лауреат премии Филдса, забросил науку, пьет и мечтает отыскать в геноме код воскрешения мертвых, потом безуспешно пытается покорить гору Хан-Тенгри на Тянь-Шане. Вот, собственно, и все. Но в тексте, вполне по Дружинину, присутствуют теология и нумерология, запорожцы и караимы, серфинг и кинематограф… А вот вам еще, чтоб служба медом не казалась: Шамбала и Сан-Франциско, Пенроуз и Алистер Кроули, утопленники и калифорнийская мафия… продолжать можете по собственному усмотрению, ошибиться здесь трудно. Завершает реестр излишеств громадный, в 7 000 слов, имплант: отчет альпиниста Абалакова об экспедиции 1936 года. Точно так же Иличевский обходится с героями. Бывшая жена Покровского Нина, любовница Вика, отставной летчик Роджер, курдская барышня Амина, – всякий раз читателя ждет долгое и нудное, как придворный церемониал, знакомство: вручение верительных грамот, справок из поликлиники, паспортного стола, ЖЭКа и налоговой инспекции… и все лишь затем, чтобы очередной эпизодический персонаж бесследно сгинул в нетях. «Неисцелимый хаос интеллигентского сознания», – сказал бы Д. Быков. Догадаться, кому и зачем нужны эти сверх меры затянутые ретардации, сложнее, чем решить гипотезу Пуанкаре. Впрочем, тут скорее уместны медицинские термины: где тот имодиум, где тот энтерол, который исцеляет от словесной диареи?
Волей-неволей возникает вопрос, что г-н сочинитель имел в виду. Семь с половиной а.л. налицо, – так об чем базар, граждане? Год назад милосердная Алла Латынина убеждала: Иличевский пишет прозу «с неокончательным смыслом». Вона как! Оказывается, вопреки расхожему мнению, можно быть немного беременной… Я, за неимением другой трактовки, отнес к разряду немного беременных и «Математика», да тут вмешался автор.
Это уже вошло в привычку: после выхода очередной книжки А.И. дает пространное интервью, где подробно изъясняет мораль своей новой басни и прилежно раскладывает полином на одночлены. И слава Богу, а то без авторского комментария докопаться до сути практически невозможно. Так вот: перед нами, изволите видеть, роман из сильных и ясных векторов смысла (??!!), роман о вершинах, главная из которых – воскрешение мертвых. Покровский пока для мертв для окружающих, но будьте благонадежны: вскорости воскреснет сам, лихо расшифрует геном и непременно всех воскресит.
Опасаюсь, однако, что код воскрешения мертворожденного «Математика» так и не будет найден. Сказать, что текст читается тяжко, – ничего не сказать. Попробуйте без ущерба для психики переварить такой абзац:
«В принципе, глобальная сеть как раз и обеспечивает такую многопроцессорную систему, которая в качестве вычислительных звеньев естественным образом может использовать разум людей. Но для полноценной эффективности такой системы необходимо разработать корректный интерфейс взаимодействия – если не сразу на клеточном уровне, то пока что на макроуровне зонной карты мозговой активности».
Время от времени автор вспоминает, что роман хоть чем-то должен отличаться от автореферата кандидатской диссертации. Но не спешите с благодарностями, ибо изящная словесность у Иличевского на сей раз не задалась. Титулованный стилист отчего-то принялся изъясняться корявыми, немытыми речами. Обилие однокоренных слов в соседних фразах («Наконец, в облачных разрывах проплыл Сиэтл. В конце концов Максим измучился») – не самый большой грех. Глаза то и дело мозолят на редкость неуклюжие конструкции: «эфемерно нагнать оглядкой», «мечтать в иррациональном ключе». Пуще прочих мне в душу запал вот этот пассаж:
«Среди хлыщеватых или бородатых мужиков с гитарами и тромбонами в чехлах, которые лишь полдня бывали трезвыми…»
Пьяные чехлы для гитар – это, воля ваша, что-то непостижное уму, сродни квадратному корню из нуля. А с точки зрения гуманитария, – сказано сильно и емко, на зависть другому букеровскому лауреату, мадам Колядиной.
Тем не менее, рецензенты к Иличевскому отнеслись с привычной благосклонностью. Ну, это не бином Ньютона: ведь все познается в сравнении. На фоне Садулаева или – тьфу-тьфу, чур меня! – Самсонова «Математик» и впрямь выглядит более-менее сносно. Стало быть, окрыленный автор вскорости преподнесет нам очередной путаный и невнятный опус. То ли неправильную дробь, то ли квадратный корень из нуля…


СИНДРОМ КАНДИНСКОГО-МАКАНИНА

В. Маканин «Две сестры и Кандинский»; журнал «Новый мир» № 4, 2011

Лучше уйти на год раньше, чем на день позже. Поздняя проза Маканина – наглядное тому подтверждение. Козлодоевские похождения похотливого пенсионера были попросту скучны. Батальный эпос стал сущим кошмаром для читателя, мало-мальски сведущего в географии или военном деле: болота в горах и грузовики в голове транспортной колонны – где это видано, где это слыхано? Тоже мне, певец во стане русских воинов… А последний роман живого классика синтезировал в себе недостатки двух предыдущих: во-первых, скучен удался, а во-вторых, несуразен. Впрочем, давайте по порядку.
Время действия – конец перестройки. Главные героини – Ольга и Инна Тульцевы, дочери некогда известного диссидента. Ольга, искусствовед и специалист по Кандинскому, любит депутата Мосгордумы Артема Сигаева по прозвищу Константа. Мальчик Коля Угрюмцев, воспитанник отставного чекиста, уличает Артема в сотрудничестве с КГБ. Посрамленный Константа галопом ретируется в деревню, в глушь, в Воронеж. Инна при этом пытается его соблазнить, но безрезультатно. Конец первой части. Вторая почти дословно воспроизводит первую. У Ольги новый любовник – рокер Макс по прозвищу Квинта, непризнанный гений с недюжинными задатками альфонса. Коля Угрюмцев уличает его в краже репродукций. Посрамленный кавалер опять-таки бежит – в деревню, в глушь, в Сибирь. Инна пытается его соблазнить, но опять-таки безрезультатно. У Ольги поселяется отец Макса Сергей Сергеевич, опять-таки бывший осведомитель органов. Податься сестрам Тульцевым некуда: кругом одни доносчики, сексоты и фискалы. Похоже, чаша сия минула одного лишь Квинту, да и то вряд ли: мы-то помним, кто курировал советский рок. Тем не менее, финал украшен брызгами шампанского и мажорным резюме: в России надо жить долго. Оптимистическая трагедия, одним словом.
По собственному признанию В.М., жизнь ему интересна лишь как продолжение литературы. В силу этого обстоятельства «Две сестры…» пронизаны филологическими аллюзиями. Сестры по-чеховски рвутся в Питер и по-тургеневски страждут от дефицита «высокой мысли, настоящей чести и… и… и настоящего мужского бесстрашия». Страдания мятущихся барышень описаны рублеными, истерическими фразами раннего Пильняка: «Больно клокотнув горлом, невнятное выкрикнув, Ольга убегает – туда. Скорее туда, где никого… Эти ее всхлипы, слепые вопли и слезы… где-то там… в темном, неосвещенном углу. С мокрым лицом. С сырым уже полотенцем в руках…» Не забыт и Достоевский (страсти вокруг выеденного яйца) и Льюис Кэррол (вечное, из эпизода в эпизод, чаепитие) и Беккет (монотонное повторение одних и тех же ситуаций).
В этой связи возникает вопрос: Кандинский, вынесенный в заголовок романа, – точно ли художник? Был, знаете ли, у знаменитого абстракциониста не менее знаменитый однофамилец – психиатр. Его именем названо одно из душевных расстройств – синдром Кандинского. Основной симптом названной патологии – чувство насильственности, «сделанности» собственных мыслей и поступков. Больной жалуется на то, что речь, походку, жесты и проч. ему навязывают извне. То же и у Маканина. «Две сестры…» оставляют по себе отчетливое впечатление сделанности: все действия героям навязывает автор, логику и мотивации всецело заменяет прихоть г-на сочинителя. А что вы хотели? Не забывайте: жизнь есть продолжение литературы, а потому реалии для В.М. по меньшей мере второстепенны.
Для примера разберем один из эпизодов романа – «Водометную выставку». Андеграундные художники устроили вернисаж в каком-то зале, милиция имитировала поджог, а пожарные залили неугодную живопись водой из брандспойтов. На кой ляд товарищам партократам понадобилась вся эта дурная вакханалия с пожаром и потопом? Чтобы потом ремонтировать помещение за счет бюджета? Да и был ли резон стараться в отдельно взятом зале, когда неформалы беспрепятственно оккупировали весь Арбат?
Все остальное примерно того же свойства: ребус без разгадки, шифр без ключа, сплошная езда в незнаемое. Зачем прекраснодушная Инна вешается на шею моральным уродам? Отчего дебиловатый троечник Угрюмцев изъясняется отточенными сентенциями на манер Ларошфуко? Почему идеалом для высоконравственных Тульцевых стали графы Орловы – предатели и нарушители воинской присяги? Откуда у нищей Ольги деньги на суперсовременную студию, напичканную всяческой техникой? Но пути автора неисповедимы; наш гений – закадычный парадоксов друг: абсурд в числителе, условность в знаменателе. Книга по всем швам прострочена настойчивым рефреном «как бы»: «как бы свой», «как бы противостоят», «как бы ближе к народу», «как бы на пробу» и проч., – за что ни возьмись, все приблизительно. Зато сколько недомолвок, смысловых пустот, какой простор для интерпретаций!
Бесспорны и однозначны здесь лишь фактические ошибки. К сведению уважаемого Владимира Семеновича: Мосгордума была сформирована в декабре 1993 года, а в перестроечные времена столицей правил Моссовет. Сотрудничество с КГБ вовсе не препятствовало политической карьере, – тому в истории мы тьму примеров слышим. «Офисные клерки» – это уж и вовсе из современной оперы. Однако хватит придираться к мелочам. Мы же выяснили, что в маканинской системе координат первична литература. Вот о ней и потолкуем.
«Две сестры…» сработаны в лучших артхаусных традициях: читать роман невыносимо. Автор очень постарался устроить сумбур вместо музыки:
«И в голове ее, и в сердце – как в уже прожитой первой юности! Как после легкого… сладкого… южного… что там еще?.. крымского… солнечного… вина! Но…»
«Работяга или, пусть, задолбанный тощий офисный клерк. Или женщина с неподъемной авоськой… пусть они, эти трудяги, рабы, эти продавленные жизнью стулья, приостановятся посреди хмурой, вонючей улицы… прислушаются… и пусть хоть на миг… причастятся к диковатому небесному звуку современной музыки!.. Круто? Живой рок как живая вода ополоснет их загаженные души… остудит! омоет умученные, вялые лепешки их лиц. Распрямит их дневные горбы...»
Текст разваливается на объедки… ошметки… что там еще?.. вот! огрызки… Описания вырождаются… в ремарки! Предложения упрямо норовят стать назывными!.. Рваный, астматический ритм выматывает. В глазах пестрит от бесчисленных… к месту и не к месту… многоточий и восклицательных знаков. Умученный, вялый читатель… недоуменно стонет: за какие грехи мне этакое зверство?! Но…
Но осколочная, дерганая стилистика с хаотической сменой планов и ракурсов не имеет внятного объяснения. Как и жанровое зависание текста между прозой и драматургией: минимум действия и максимум прямой речи, – события здесь имеют право на жизнь лишь в пересказе. Как и назойливая инвариантность двух частей романа (повторение – мать учения, так что ли?). Какую такую задачу В.М. решал столь затейливыми средствами, понять не удается. Впрочем, и это не главное.
Хайдеггер учил, что любой текст есть ответ на некий надтекстуальный вопрос. На какой вопрос отвечают «Две сестры…» – одному Богу ведомо. За уши притянутый катарсис – «в России надо жить долго… и еще надо выйти, выйти рано» – отнюдь не проясняет дело, а запутывает еще больше.
Возможно, в России и надо жить долго. А вот в литературе задерживаться сверх меры явно не стоит. Промедление чревато синдромом… да нет, не Кандинского. Синдромом Маканина.


ЭТО Я, АНДРЮШЕНЬКА

А. Рубанов «Йод»; М., «АСТ», «Астрель», «Харвест», 2010

«Они не пробовали запрыгнуть в голом виде на банкетный стол, присесть на корточки и поместить член в рот женщины, предварительно погрузив собственные яйца в бокал с прохладным шампанским», – на этой фразе «Йод» можно смело закрывать. Больше ничего любопытного там не случится. Да и до того не случалось.
Представьте себе раннего (времен «Эдички») Лимонова без любовной драмы, без надрывного, напоказ, взлома социальных и сексуальных табу, без политического нерва, без эпатажного эстетства, – что останется? Тусклая эгобеллетристика, украшенная причитаниями того же свойства: жена профура, кругом одни козлы, весь мир бардак, нет в жизни счастья и проч. Иными словами, получится рубановский опус.
Сюжет… впрочем, договоримся заранее: вся филологическая терминология здесь применима с очень большой натяжкой. Так вот, сюжет расползается, как ветхий шерстяной носок. Тем не менее, попробую пересказать. Герой, 40-летний экс-бизнесмен, лунатически перемещается по Москве, часами просиживает штаны в баре (хотя и завязал), время от времени нюхает йод (такой у него стимулятор) и от безделья что-нибудь вспоминает. То собственные, с позволения сказать, ананасы в шампанском, то шампанское на каспийском берегу, то Чечню, то тюрьму. Дескать, это я, Андрюшенька! и тоже не пальцем делан! Но еще чаще резонерствует по поводу и без – добрую половину книжки. Ни новизной, ни глубокомыслием эти мудрствования не блещут. Прислушайтесь к мужикам, когда те разольют по сто семьдесят граммов на брата, – даю гарантию, услышите ровно то же самое:
«Моя страна, бестолковая и ленивая, много лет тешилась иллюзиями процветания, обменивала природные богатства на утюги и стиральные машины, и что-то подсказывало мне, что она и дальше будет обменивать золото на барахло; так индейцы обменяли Манхэттен на стеклянные бусы».
«Нет никакой разницы между десятым веком и двадцать первым. Между социализмом и капитализмом. Между русским и чеченцем. Между Россией и Америкой. Везде и во все времена власть и деньги принадлежали самым коварным, жестоким и беспринципным людям. Прочие – “широкие слои населения” – вынуждены смириться».
Если привести бесконечные риторики к одному знаменателю, то выяснится, что все-то г-ну сочинителю вусмерть обрыдло: торговля автоэмалями, педерасты, перекормленные фаст-фудом «девки с жопами», красные коммунисты и белые либералы, красное крепленое и белое сухое. А пуще всего он сам себе надоел. Об этом, в сущности, и книга. Небогато для 400-страничного фолианта. Гг. рецензенты, тем не менее, поспешили объявить роман мужским и брутальным, – вернее всего, пропросту спроецировали на текст авторский имидж. Возражать бессмысленно: не нами заведено, не нами и кончится….
Тем более, Рубанов и в самом деле обладает недурным стартовым капиталом: рэкет, тюрьма, бизнес, работа пресс-секретарем у Бислана Гантамирова (помните такого?). Однако вот ведь незадача: не фактура делает литератора, а умение с ней работать. Акутагава сумел превратить в высоковольтный шедевр свою бесцветную поездку в Токио; матерый человечище Гиляровский побывал и в бурлаках, и в босяках, да остался репортером. Последнее относится и к А.Р.
У Рубанова есть избыток разнообразного материала, – но совершенно нет умения отличать главное от второстепенного. В результате бывший одноклассник (скучный и откровенно ненужный персонаж) заслоняет собой политического вундеркинда Гантамирова.
Рубанов много видел, – но фатально неспособен структурировать свой опыт, подчинить его какой-либо концепции (а и была ли она?). Итогом становится полная композиционная аморфность; части можно тасовать как угодно, а то и вовсе изымать за ненадобностью, и целое, уверяю, не пострадает.
Рубанов отменно наблюдателен, – но ни одна деталь не несет сюжетообразующей функции. Авторский взгляд подолгу цепляется за статистов (вроде упомянутых «девок с жопами»), за гигиенические салфетки и прочую необязательную мелочь. Зачем? Не знаю, право.
У Рубанова богатый словарный запас, – но напрочь отсутствует слух. В «Йоде» хватает и опереточного пафоса («тетрадь из собственной кожи – вот куда следует записывать первые фразы моей черной книги») и скверной стилистики («татуированная длань»), и откровенно дурной фонетики («с рацией»).
Из чистой гуманности хотел написать, что плюс и минус дают в сумме ноль, – но это была бы неправда. Жизнь строится по законам, далеким от математических, и здесь чашка кофе и чашка помоев дают в сумме две чашки помоев. И последнее: не знаю, спасает ли йод от депрессий и апатии. Но качества текстов точно не улучшает. Проверено Рубановым.

МЫЛОВАР

А. Рубанов, «Психодел»; М., «АСТ», «Астрель», 2011

Рубановский «Психодел», как из яйца, вылупился из прошлогоднего «Йода»:
«Везде и во все времена власть и деньги принадлежали самым коварным, жестоким и беспринципным людям. Прочие – “широкие слои населения” – вынуждены смириться».
Посыл не сказать чтобы новый, но многообещающий, прямо-таки фроммовский. Да замысел, к несчастью, всегда богаче воплощения. Роман, занесенный на скрижали «Нацбеста», больше всего похож на сценарий чего-то ну очень многосерийного и в той же степени мыльного. Впрочем, судите сами.
Положительный герой Борис – прекрасный принц, гибрид Шварценеггера с Шумахером: шесть пудов тренированного мяса, легко жмет 130, и на спидометре вечно 240. Любимая присказка: «Я, бля, крут». Положительная героиня Мила, она же Лю, – прекрасная прицесса, выпускница Финансовой академии, главбух в солидной фирме; достоинства – культура и естественность. Любимая присказка: «Я умная и красивая». Положительный герой второго плана Олег, он же Мудвин, – в принцы не вышел, но тоже ничего себе: бессеребренник с черным поясом по каратэ, детишек за гроши тренирует. Присказки все больше дзэнские. Отрицательный герой Кирилл, он же упырь, он же людоед, – вылитый Мефистофель: хлебом не корми, дай только подвести под свои пакости философскую базу в духе социал-дарвинизма. Присказки все больше тюремные. Сюжет: злостный злодей злобно замышляет злодейски отнять у принца московскую квартиру ценой в три миллиона долларов, а заодно и принцессу. Тюнингованные тачки, престижные кабаки, стильные побрякушки, скромные и дорогие платьица ар-деко, само собой, присутствуют…
«“Психодел” – авторский неологизм, образован от слов “психоз” + “делать”; человек, занимающийся психологическим подавлением другого человека в целях достижения личной выгоды; инициатор психоза; психологический “людоед”», – разъясняет интернет-аннотация. Ждете изощренной манипулятивной игры? Не дождетесь! – первый президент РФ любил сопровождать эти слова характерным жестом. Кирилл планирует добиться своего, всего-то накачав жертву психотропными. Не велика интрига, любой вокзальной клофелинщице под силу…
И это далеко не единственное разочарование. По ходу истории глянец с героев облазит лоскутами, как скарлатинозная кожа, ибо за мыльной пеной кроются не вполне гламурные детали. Шварцмахер Борис на поверку – заурядный рантье. Да еще и пациент психотерапевта, несмотря на 130 + 240. Да еще и перед налоговой в долгу по самое некуда. La femme fatale Мила – конторская амеба с кругозором дырокола: Ветлицкая, «Иванушки International» и «Sex In The Sity». Да еще и на передок слаба: запросто выспалась с упырем, «решила дать и дала», и дала не без удовольствия. Мефистофель Кирилл – невысокого полета разгонщик; венец карьеры – вымутить у лоха полтораста штук рублей. Непобедимый каратэка Мудвин дал себя зарезать без всяких там киба-дати и дзюнцуки, и дзэнская интуиция не помогла. Впрочем, поголовная несостоятельность – не помеха вечному состязанию в крутизне:
«– Я бью людей с тринадцати годов. А сейчас мне тридцать три. Итого, выходит, я бью людей двадцать лет подряд. Руками бью, ногами бью. Это моя профессия.
– Я, допустим, своего первого клиента порезал во втором классе, а сейчас мне – сорок два. Круглым счетом тридцать пять лет, дружище... Так что у тебя нет шансов У тебя профессия, а у меня – судьба. Так сказать, карма».
Ни дать ни взять – пятиклашки в школьном сортире выясняют, у кого пиписка длиньше. Автор, несмотря на всю смехотворность персонажей, упрямо им поддакивает: «он большой и сильный» (про Бориса), «она не такая, как все» (про Милу), «он сильный и хитрый» (про Кирилла). В результате амбивалентные герои напрочь лишаются достоверности.
С правдоподобием, надо сказать, у Рубанова ощутимые проблемы. Вот, например, пассаж про Милу: «Еще от мамы перепал небольшой талантец, любовь к цифрам, способность наделять каждую своими отдельными качествами. Восьмерка, например, была жирная, неприятная, сальная цифра, а двойка – быстрая и крепкая. Пятнадцать было дерзкое число, а девяносто – напыщенное». Ей-Богу, с такими задатками не в Финансовую академию надо, а прямиком в Литинститут… Все остальное ровно того же свойства. Секс как способ приобщиться к духовным ценностям врага и морально повзрослеть – сомнителен. Мелкий разгонщик со связями в центральном аппарате МВД – неубедителен. Как и счетовод с ильфопетровскими гиперболами на устах: «Можно было засунуть меж ягодиц оба тома “Налогового кодекса” с постатейными комментариями и не увидеть переплетов». Впору притормозить, ибо реестр неувязок рискует затянуться. Скажу лишь, что в романе есть герой, не видимый глазу и не названный по имени: призрак Станиславского. После каждой главы он скрежещет зубами и утробно завывает: «Не верю-у-уу!!» Уймись уже, сериал – не мхатовская постановка, тут свои законы, свои критерии истины…
Кроме Константина Сергеевича, есть в «Психоделе» еще один анонимный герой, чье имя легко угадать, – Андрей Викторович Рубанов. Его миссия – по любому поводу произносить пространные проповеди с ощутимым мыльным привкусом. Вроде этой:
«Красота увянет. Золото украдут. Мясо сожрут. Деньги обесценятся. Силы кончатся. Мышцы ссохнутся. Машины сломаются. Всё сгинет, лопнет, сгорит и рухнет, а двое будут любить друг друга. Взаимопроникать, растворяться, срастаться. И умрут в один день, но только для других, всех прочих, а друг для друга останутся жить вечно».
Секретутки, знамо дело, рыдают в голос. А мне за Рубанова обидно: ведь явно не без способностей мужик. Взять хоть постельные сцены: сделаны весьма недурно, без сиропа (в том числе и клубничного), и поданы-то умно, в двух ракурсах, – глазами Милы и Кирилла… Но в остальном поплит отчего-то начинает и выигрывает.
Право, да что это я? – все о своем да о своем. А вам наверняка любопытно знать, чем дело кончилось и сердце успокоилось. Так вот: принц оказался полностью деморализован неурядицами. Принцессе волей-неволей пришлось вступить в единоборство с людоедом. Ждете напряженного психологического поединка? Не дождетесь (следует характерный ельцинский жест). Мила, не мудрствуя лукаво, во время секса отоварила супостата бронзовой пепельницей по тыкве. Как ни странно, примитивного рукоприкладства хватило, чтобы злые чары развеялись в прах. Бухгалтер, милый мой бухгалтер, – вот он какой, такой крутой! А дальше неизбежный happy end: свадьба – разумеется, утонченная, в стиле ар-деко и под Ветлицкую (слов нет, культурный микс высокой пробы). Принц, хоть и не стал королем, но по-прежнему крут, и принцесса умна и красива…
Все это весьма предсказуемо, потому меня куда больше занимает другая свадьба: авторская попытка повенчать глянец и реализм, как розу белую с черной жабой. Стоило ли последовательно и жестко опускать героев ниже плинтуса ради дежурного поцелуя в диафрагму? Что это, консьюмеризм, желание угодить всем категориям читателей сразу? Неужто еще на старте не был ясен исход единства и борьбы противоположностей?
Однако все перечисленное для А.Р., по-видимому, второстепенно. Ведь поклялся же он в свое время: «от моих книг чуваки и чувихи будут балдеть, как восьмиклассница от первой сигареты». Можно сказать, жизнь удалась: секретутки балдеют и рыдают, а «Palmolive» и «Duru» нервно курят. А мне за Рубанова хронически обидно. Впрочем, это уже моя личная драма.


ЖЕСТОКИЙ РОМАНС

Г. Садулаев «Я – чеченец!»; Екатеринбург, «Ультра-Культура», 2006

Давеча Юлия Латынина очень верно подметила: что бы чеченец ни вытворял, у него всегда найдется больной на всю голову защитник-кяфир. Нохчи и впрямь не знают недостатка в адвокатах: Новодворская, Ковалев и иже с ними. Но мало кому так повезло с защитниками, как Герману Садулаеву: от Латыниной (Аллы) до Топорова.
Первым в этой славной когорте стал покойный Кормильцев. В последние годы жизни фронда для Ильи Валерьевича перестала быть средством и сделалась самоцелью: «Ультра-Культура» сыпала пощечинки общественному вкусику направо и налево. Что, в принципе, понятно: скандал – безотказная PR-стратегия. Но не лучшая редакционная политика, ибо первичным при таком раскладе становится эпатаж, а качество текстов неизбежно уходит как минимум на второй план. И «Чеченец» – лишнее тому подтверждение.
Итак, Герман Садулаев. Ему судьба готовила путь славный, имя громкое чеченского заступника. А вместо чахотки и Сибири – букеровский шорт-лист (дважды) и бесчисленные глянцевые фотосессии. Дебютная книжка Г.С. под шаловливым названием «Радио Fuck» отчего-то прошла незамеченной, так что первой ступенькой к парнасским высотам стал именно «Чеченец».
Эпиграфом к этому сборнику малой прозы вполне могла бы служить строчка «То, что было не со мной, помню». В необъятной памяти автора нашлось место и ариям, и викингам, и хазарам, – но лучше всего он помнит чеченскую войну, которую благополучно пересидел в Петрозаводске и Питере. Само собой, выморочные эти реминисценции выглядят, мягко говоря, неубедительно. С легкой руки Черчилля известно: если довод слаб, надо кричать. Садулаев выкрикивает свои мемуары невыносимо визгливым скопческим фальцетом, – аж уши режет:
«Может, даже я напишу: настоящие сюжетные романы и повести. В них будут герой и героиня, завязка, интрига, неожиданное развитие сюжета, второстепенные персонажи, развязка, вся композиция. Я напишу… Это потом. А сейчас, сейчас толчками выходит кровь. Это не темно-синяя венозная кровь, текущая размеренно и плавно, это алая, артериальная, она бьет фонтаном из горла, пронзенного стрелой, она рассыпается в капельки брызг, ее будет трудно отстирать, вы знаете? Не читайте дальше».
Истерика семипудового мужика – зрелище поганое. Истерика Садулаева омерзительна вдвойне, ибо это чистой воды лицедейство, рассчитанное на невзыскательных лохушек обоего пола. Насколько мне известно, будни г-на сочинителя проходят не в перманентной скорби о бедах чеченского народа, а во вполне гламурных радостях, как-то: юбилей журнала «Собака.ру», отпуск на Красном море и проч. Но это жизнь. А в искусстве Садулаев, как и любой обыватель, всем жанрам предпочитает жестокий р-романс. Да такой, чтоб только клочья летели:
«Я убит пулей снайпера на улице Грозного, я взорван гранатой в Самашках, я смертельно ранен осколком бомбы в Шали, и я сгорел в танке в том бою, под Урус-Мартаном».
«Русские – наша последняя надежда. Они не позволят нам оставаться женщинами. Они заставят нас быть чеченцами и мужчинами, потому что каждый чеченец – боевик, каждый чеченец – враг. И остается только: победить или умереть».
У приличных людей, независимо от национальности, принято отвечать за слова. После такой тирады следует ложиться под ближайший товарняк с поясом шахида на брюхе, в противном случае ломаный грош тебе цена. Но уважаемому Герману Умаралиевичу не до примитивной этики, – у него есть заботы поважнее. Скажем, съемка для журнала «Аэрофлот-стайл». А что вы хотели? Великому писателю Ичкерии помирать никак нельзя, – кто тогда изречет миру истину?
«Трудно быть чеченцем. Если ты чеченец – ты должен накормить и приютить своего врага, постучавшегося к тебе как гостя, ты должен не задумываясь умереть за честь девушки, ты должен убить кровника, вонзив кинжал в его грудь, потому что ты никогда не можешь стрелять в спину, ты должен отдать свой последний кусок хлеба другу».
Страсть как хочется продолжить авторскую ламентацию. Ой как трудно быть чеченцем! – надо убивать безоружных (как Родионова в 1996-м, как Волкова в 2010-м), надо подделывать авизо, надо печатать фальшивые пятихатки… А теперь держитесь за стул, – оказывается, это подлые русские совратили с пути истинного белых и пушистых нохчи:
«Руками понтовитых и безбашенных горцев все, кому не лень, таскали каштаны из огня. В Питере тамбовцы и казанцы, деля сферы влияния, использовали чеченцев как боевые отряды. Алхазуры с казбеками падали на мостовые с простреленными головами, а владимиры и талгаты получали свои кормушки».
Эк все запущено! Может, напомнить пареньку, кто такие Лечи Исламов и Мовлади Атлангериев? Хотя, судя по всему, бесполезно, – ему хоть кол на голове теши, а он все про свое:
«Ответьте, по ком звонит колокол? Ну? По ком звонит колокол??? А колокол не звонит. Даже колокольчики – тренькают, бубенцы на хомуте тройки. Куда мчишься, тройка? Семерка, туз. Никуда уже ты не мчишься, катаешь новых тузов с их бубновыми дамами в дорогих мехах, с их шестерками, по Невскому проспекту, по Дворцовой площади».
А не присмотреться ли повнимательнее к тузам, что вояжируют на тройке? Ба-а, знакомые все лица: Владислав Сурков (в девичестве Асланбек Дудаев) в обнимку с Умаром Джабраиловым да Рамзаном Кадыровым… Впрочем, к изящной словесности это отношения не имеет.
Так вот, вернемся к литературе. «Я хочу, чтобы ко мне относились без снисхождения, судили меня с позиций русской словесности без скидок на экзотическую национальность», – настаивает Г.С. Что ж, всегда пожалуйста. Никто за язык не тянул.
«Чеченца» окончательно гробит невыносимо слащавый, под стать лавбургерам, слог. Тут не продохнуть от стократ замусоленных клише: «пустые глазницы окон», «светлые, хрустальные слезы счастья», «золотые поля», «радуга подковой», «дивные волосы», «холодная сталь» и прочая, прочая, прочая, – для полного комплекта не хватает лишь косых лучей заходящего солнца. Должен заметить: Садулаев совершенно прав. Стóит джигиту расседлать объезженную лошадку банальностей, – и начинаются корявые перлы: «бендеровцы» (бандеровцы, чтоб тебя!), «кремниевое ружье» (кремневое, черт возьми!)… Время от времени автору удается вознестись до чисто сюрреалистических высот: «радиоэфир извергался внутренностями предсмертного мата». Вот уж не думал, что у мата есть внутренности, – но век живи, век учись. Для полноты картины добавьте ненаучную фантастику, вроде самолета, сбитого, a la Василий Теркин, одиночным выстрелом из АКМ. Да летальную дозу дурной литературщины:
«Мы стояли и смотрели в глаза друг другу, и наши измазанные лица озарялись пожаром. Целую секунду, которая длилась больше чем вечность. Мы успели вспомнить себя – от первого лета в песочнице до последней зимы, все наши игры и разговоры… И это ничего, что за спиной одного из нас были несколько бойцов ОМОНа с автоматами, а у поворота канавы другого прикрывали вооруженные ополченцы… Тот из нас, кто выстрелил первым, написал эту повесть».
Но бумажная пальба завершается совершенно неожиданным резюме: русский с чеченцем братья навек.
«Мы родились в СССР… У нас общая историческая судьба. Поставив картонные перегородки, мы все равно живем в одном доме. У нас одна общая культура, и Михаил Булгаков – и наш великий писатель».
Хм… Но раз пришел человек с миром, не посылать же его куда подальше. Только все же разберемся, как дружить будем. Мы, значит, вам ежегодную дотацию в 37 миллиардов да Булгакова впридачу, – а вы нам? Зикр и жестокие романсы Садулаева? Да-а… Знаешь, любезный, – возьми свои тряпки, отдай мои куклы…
Напоследок – одна суть важная ремарка. Риторики про моральное превосходство чеченского народа, а равно и филиппики в адрес фашиствующих оккупантов, – вот ведь парадокс! – написаны на великом и могучем. А победитель никогда не говорит на языке побежденного.

ХИНКАЛ НА УШАХ

Г. Садулаев «Шалинский рейд»; журнал «Знамя», №1-2, 2010

Будь моя воля, все наши белинские получили бы удостоверения кондитеров шестого разряда. Оцените: «“Шалинский рейд” читать интересно и полезно» (С. Беляков), «умеренный, но несомненный литературный дар» (В. Топоров), «небезосновательная претензия на эпичность, на новое слово о чеченской войне» (А. Латынина). После этакой бисквитно-кремовой аттестации не захочешь да прочтешь: а ну как и впрямь новый Гоголь явился?
«Шалинский рейд» – история Чечни с 1996 по 2005 годы, рассказанная от лица полевого командира Тамерлана Магомадова:
«Я маленький человек. Я не был генералом, не был политиком, даже рядом с ними оказывался редко. Я жил в своем маленьком городе, на самом деле, селе, в Шали. Я видел только то, что происходило в Шали, – и то, не все видел, конечно».
Преамбула как будто сулит окопную правду. Но загодя советую стряхнуть с ушей лап… ах да, хинкал. В романе из 60 000 слов Шалинскому рейду отведено 2 100 – тридцатая часть текста. Так что сюжета здесь ровно столько же, сколько говядины в сосисках Мухосранского мясокомбината. Но соевый белок, эмульсия, крахмал, глутамат – это завсегда пожалуйста…
Построчные гонорары в России никто не отменял. Потому перед хронически штатским сочинителем встала геркулесова задача: разверстать свои скудные военные познания до размеров книги. Есть у меня подозрение, что Г.С., не мудрствуя лукаво, обложился старыми газетами и ну валять шершавым языком плаката:
«Двадцать четвертого марта началось общее наступление группировок федеральных войск “Север” и “Юг” на Гудермес и Шали. По плану командования 324-й мотострелковый полк должен был продолжать демонстративные наступательные действия в районе Чечен-Аула, чтобы отвлечь силы и внимание противника от главного удара 503-го мотострелкового полка с запада, а также от второго удара силами 506-го мотострелкового полка с противоположного, восточного направления».
«Четырнадцатого марта вышел указ Масхадова о создании Министерства государственной безопасности ЧРИ. В новое министерство вошли: Служба национальной безопасности (СНБ), Управление по борьбе с похищениями людей (УБОПЛ), Управление безопасности на транспорте и другие спецконторы. Главой МГБ стал бригадный генерал Турпал-Али Атгериев, вице-премьер Кабинета министров, куратор силовых структур, правая рука Масхадова».
И вот так – страницами, до жестокой оскомины. Но и газетная подшивка рано или поздно кончается. Тогда начинается пафос. Само собой, он есть у всякого писателя. Кто-то влюблен, кто-то разочарован, кто-то возмущен и проч. Но пафос Садулаева – это пафос. Судорожный, надрывный пафос провинциального трагика. Цитаты из передовиц склеены визгливой, сплошь из банальностей, риторикой:
«Раньше все люди были каннибалами, и это, наверное, тоже было необходимо, чтобы человечество могло выжить в том, голодном и враждебном мире. Но потом, потом научились сеять злаки, приручили коров, есть друг друга стало совершенно не обязательно!.. Ведь все меняется, и мы карабкаемся из ада на свет!»
«В Советском Союзе была любовь. И был секс, но чистый, непорочный, первозданный. Таким сексом занимались Адам и Ева в раю до грехопадения. Я думаю, они занимались сексом. Распните меня, богословы всех толков, но первые люди в раю занимались сексом, я буду утверждать это и на костре инквизиции».
О кунак мой Герман ибн Умаралиевич! об одном прошу тебя: не говори красиво!
И, наконец, оружия любимейшего род – однородные члены в таком изобилии, что текст местами смахивает на товарную накладную:
«Лучшее место в Чечне, где журналисты могли бы спрятать Усаму бен Ладена, Саддама Хусейна, Адольфа Гитлера, снежного человека, лохнесское чудовище, марсиан и троллей, – это лагерь Хаттаба».
«У меня сколиоз, радикулит, гастрит, панкреотит <орфографическая ошибка автора – А.К.>, сердечная недостаточность, ЗЧМТ и т.д., и т.д… Это ночевки на холодной земле, тяжелые рюкзаки и сумки с боекомплектом, сухие пайки, травмы, контузии, отравления, стрессы».
«Хаттаб скоро умер от отравления. Как имам Али ар-Рида, как халиф Умар II, как Балдуин III Иерусалимский, как папа римский Климент VII и Эрик XIV, король Швеции; как император Лев IV Хазар, умерший от короны предшественника, пропитанной трупным ядом; как император Роман II Младший, отравленный собственной женой; как Владислав, король Неаполя; как Антипатр Идумеянин, как Степан Бандера, как Александр Литвиненко».
Такая вот не слишком изящная словесность: крахмал, глутамат, эмульсия. Думаю, уже ясно, что военный прозаик Садулаев (воспользуюсь его же приемом) – далеко не Астафьев, не Бондарев, не Симонов, не Барбюс, не Ремарк, не Хемингуэй….
Тут тебе и аморфный главный герой: пьющий мусульманин и пацифист в майорском чине. Тут тебе и невыносимо тусклые второстепенные персонажи, что различимы лишь по именам. Тут и сюжет, издохший в эмбриональной стадии развития. Тут и дурацкие шарады в пелевинском духе: то ли речь о реальных событиях, то ли все это бред Магомадова, больного маниакально-депрессивным психозом. Тут и жанровая невнятица: то ли репортаж, то ли эссе, то ли средней руки рассказец, тщательно размазанный до восьми авторских листов...
А напоследок я скажу… вернее, спрошу: чего ради господа издатели и критики с упорством ваххабитов шестой год подряд терроризируют нас Садулаевым?
Ответ – вне изящной словесности, в политической плоскости. Россия не зря объявила себя правопреемницей Советского Союза. А потому национальная квота в нашей литературе неистребима. Тем паче, если речь о чеченцах. Об этом со спартанской прямотой заявил В. Топоров: «Сегодня Чечня замирена (в большей мере, чем иные кавказские республики), но до ее возвращения в культурное пространство России еще далеко. Тем более следует приветствовать “Шалинский рейд” Садулаева». В переводе на разговорный русский это значит: мели, Емеля, твоя неделя, – а фанфары и лавры обеспечены пятой графой. Нохчи пешы исчо!


ХЛЕСТАКОВ-НУАР

В. Лорченков «Табор уходит»; М., «Эксмо», 2010

Случилось страшное: страна без Большого Брата вконец оскотинилась. Рубежи ее охраняют полуголые пограничники с муляжными автоматами. Мусульманские окраины, как им и подобает, по уши увязли в сепаратизме. Выпускники средних школ с трудом считают до ста, зато знают псалмы и государственный гимн. Академия Наук специализируется на астрологии и гаданиях по птичьим внутренностям. На столичных улицах бесчинствуют отмороженные малолетки. Деликатесом считается похлебка из собачатины и вороньих окорочков. Единственным жизнеспособным институтом государства оказалась пенитенциарная система: вертухаи в эсэсовской форме работают без осечек. Многострадальный народ и стонет, и плачет, и бьется о борт европейского корабля. Но максимум, на который можно рассчитывать по ту сторону борта, – рабская участь гастарбайтера или проститутки…
«Э-э!» – воскликнет простодушный читатель. – «Никак “Невозвращенец”, г-на Кабакова сочинение!» – «Ошибаться изволите-с!» – возразят ему. – «И не Кабакова вовсе, а Войновича – “Москва-2042”». – «Да полноте!» – вступает автор, г-н Хлес… простите, Лорченков. – «Это правда: есть и Кабакова, есть и Войновича, а есть еще один роман, так тот уж точно мой…»
Кишиневец Владимир Лорченков в свои 32 легко добился того, чего иной российский литератор пóтом и кровью добивается к 50. Точь-в-точь по Гоголю: в один вечер все написал, всех изумил. Однако не след забывать: если звезды зажигают, значит это кому-нибудь нужно. Путинская Россия мается бессмысленным и беспощадным комплексом метрополии, а потому наша изящная словесность – далеко не последняя площадка для политических игрищ. И без национальной квоты нам никак нельзя: любой акын (а равно гусан, ашуг и улигершин), способный с грехом пополам слепить два-три абзаца на великом и могучем, тут же получает аксельбанты гения. Тому в истории мы тьму примеров слышим: и Гамаюн (презент Януковичу), и Петросян (взятка Саргсяну)…
Специально для скептиков – небольшой исторический экскурс. Вот два зарубежных писателя, два лауреата «Русской премии»: Андрей Назаров (2008, «Упражнения на тему жизни») и Владимир Лорченков (2007, «Все там будем»). Первый издал в России одну-единственную книгу (да и ту 20 лет назад), и критики о нем дружно молчат. Второй в считанные годы напечатал десяток томов в престижных издательствах и сподобился восторженной истерики рецензентов. Ларчик открывается просто: первый живет в Дании, второй – в Молдавии. Feel the difference, как говорится в рекламе.
А дальше… дальше опять-таки классика: генерал-то ему и в подметки не станет! а когда генерал, то уж разве сам генералиссимус! Ради нашего героя даже записной зоил Топоров сменил привычный гнев на внезапную – подозреваю, оплаченную – милость: «Литературная Россия (не путать с одноименным еженедельником) будет прирастать бывшим СССР… Творчество молодого талантливого и плодовитого писателя из Молдавии – доказательство уже вполне конкретное». Знамо дело: эту дружбу на все времена завещал нам великий Ленин!
Однако дружба та по сю пору была, мягко говоря, малопродуктивна. Культурный слой бывших союзных республик до того тонок, что на нем может взойти лишь приторная пошлятина: «Я встретил девушку, / Полумесяцем бровь…» (это, ежели кто не в курсе, лауреат Ленинской премии Мирзо Турсун-заде). Исключения крайне редки. Потому очень уж любопытно, чем на сей раз приросла отечественная словесность. Взглянем на «Табор…» попристальнее.
Антиутопий в России только ленивый не писал. Оттого технология производства опусов, подобных «Табору…», проста до неприличия: ножницы плюс конторский клей. Благо, в исходном материале недостатка нет, на любой вкус: от православно-самодержавного (Сорокин) до фэнтезийного (Крусанов). Все, что В.Л. имеет сказать, уже сказано; более того, – отчасти пережито. Но автор отчего-то произносит банальности с апломбом первооткрывателя.
Читать лорченковский пастиш скучно, – еще и потому, что текст требует перевода с русского на русский. Добрую половину романа занимают карикатуры на молдавских VIP’ов, русскому читателю поголовно неизвестных: тут и шеф-повар ресторана «Человечинка» Виталий Андриевский (расшифрую: известный молдавский политолог), и комендант лагеря Влад Филат (бывший и.о. президента), и журналистка То Ли Семеновская То Ли Юдовитчь (корреспондент газеты «Независимая Молдова» Ю. Семенова-Юдович)…
Что в книге и без комментариев ясно, так это ж-жуткая антипатия к Европе, – сами, по кремлевскому благословению, двенадцатый год в этом деле упражняемся. Подлый ЕС, изволите видеть, соблазнил доверчивую Молдавию бутафорской роскошью олвейсов, памперсов и разных прочих liberté-egalité, поматросил и бросил. Теперь совращенная и покинутая держава корчится в молитвенных конвульсиях: «Европа наша, та, которая к западу от нас!.. Да святится дух твой – Евросоюз!.. Хлеб наш насущный нам дай и пришли в виде гуманитарной помощи! Одежду нам пришли в мешках со своим благословенным секонд-хэндом! Прости нам долги наши в размере 2 миллиардов долларов! Не введи нас во искушение в союз с нечестивой Россией!»
И вот так – абзацами, а иной раз и страницами. Пространство повествования безнадежно захламлено нудными пародиями на все и вся (объемом от 1 089 до 5 809 слов) и густо заселено второстепенными персонажами, единственная миссия которых – умереть елико возможно гаже (скажем, Филата, предварительно поджарив, топят в параше). Домнул автор определяет жанр своего романа как «эпос-нуар». Смею, однако, думать, что это безразмерный 400-страничный фельетон со стойким запахом нафталина: про акул империализма и компрадорскую верхушку банановой республики. Откройте наугад «Крокодил» 40-летней давности – и безошибочно наткнетесь на такой же, с неизбежной иллюстрацией Кукрыниксов. Меняются времена, но не нравы: за гуманизм и дело мира бесстрашно борется сатира!..
Отчего эту откровенно конъюнктурную поделку надо считать литературным событием, – одному Богу ведомо. Ну, разве еще Топорову. Ах да! Есть и еще один человек, уверенный в писательском величии Лорченкова – сам Лорченков:
«Паланика и Уэльбека обошёл, с Хеллером, Мейлером или Барнсом иду вровень, до Маркеса полкорпуса… Кстати, о Хемингуэе. С Папой я пару раз разошёлся ничьей по очкам».
«Современная русская литература – это, говоря прямо, вторая лига. Есть исключения, конечно. В высшей лиге играют Пелевин, Сорокин, Лорченков, Лимонов… Самый интересный современный русский писатель – это я, Владимир Лорченков. И пишу я на русском сейчас лучше всех в мире».
Снова классика: и с Пушкиным на дружеской ноге, и легкость в мыслях необыкновенная! Я же говорю: меняются времена, но нравы на редкость постоянны.
По этой самой причине в последние 80 лет мы редко обходились без лавровенчанного самородка с национальной окраины: не Джамбул Джабаев, так Лео Киачели, не Расул Гамзатов, так Мухтар Ауэзов. В моменты коллективных прозрений просвещенная публика всякий раз по-гоголевски причитает: сосульку, тряпку приняли за важного человека! История – великий учитель, но где ее ученики?..



МИНАЕВ-LIGHT

Э. Багиров «Любовники»; М., «АСТ», «Астрель», 2008

Главного героя «Любовников» зовут Роман Образцов, и по профессии он – невысокого полета фармазон. Собственно, этим все и сказано: авторская претензия на образцовый роман на поверку оборачивается мелким мошенничеством. Сюжет до невозможности размыт, герои картонные, композиция удручающе линейная, а из всех образцов высокой, куды не на фиг, словесности присутствует лишь Сергей Минаев.
Начать следует с начала, то бишь с «Духless’а». Там, изволите видеть, вскользь упомянут некий Эдик (?!), который «лепил бабки на том, что продавал всяким лохам поддельные часы известных марок». В «Любовниках» этот эпизод разверстан на две сотни страниц. Со всеми, как говорится, вытекающими.
Подробно толковать о тождестве Минаева и Багирова означает ломиться в открытые двери: оба в Сети рождены (fuck.ru и udaff.com), вездесущим Рыковым взлелеяны и product placement’ом вскормлены. Вводная гарантирует нулевую ценность написанного сиамскими близнецами. Но коли спросят, кто матери-истории более ценен, без колебаний отвечу: Минаев. Ибо из двух зол надо выбирать меньшее.
Дело даже не в том, что Минаев копировал Бегбедера, а Багиров перепевает Минаева. Если уж на то пошло, то Буратино удался ничуть не хуже своего итальянского прародителя. Но в нашем случае всякий раз и труба пониже, и дым пожиже.
Офисная сага Минаева была худо-бедно структурирована: все действия героя подчинялись какой-никакой идее, и каждый фабульный поворот так или иначе ее иллюстрировал. Багировский опус, лишь пальцем ткни, расползается по швам: ряд абсолютно разнородных эпизодов, сшитых на живую нитку. Побухал паренек, с кентом потрепался, в интернет залез, – г-н сочинитель, а зачем это реалити-шоу? Не дает ответа. До обобщений, видимо, не дозрел.
Минаевский Духless был наделен неким подобием рефлексии и при любом удобном случае резонерствовал о мертвенности гламурного мира. И, духовной жаждою томим, искал проблески высшего – правда, не там, где лежит, а там, где светло. В поисках идеала он вояжировал из офиса в кабак, из реала в виртуал, из Содома в Гоморру. Но всякий раз итогом было томное разочарование: типа, шаурму жрут одни лузеры, а суси – понтовитые лохи… Типа, москвич в гарольдовом плаще, и все такое. Рома Образцов даже снобизма лишен и морально пребывает на уровне протоплазмы. Ему что суси, что шаурма, – все комильфо. Там, где у Минаева статусная рента, у Багирова примитивное вымогалово; где у Минаева бренд, у Багирова контрафакт. Овердоза мизантропии, тем не менее, присутствует. «Любовники» пестрят проклятиями роду человеческому: «тупое и бесполезное быдло», «конторские хорьки», «офисные мыши», «лоботомированная мразь», «пивная шелупонь», «отстойные упыри», – далеко не полный реестр. Топ-менеджер в романтических обносках выглядел нелепо, а фармазон в таком наряде и вовсе становится карикатурой. Однако окружающие этого упорно не замечают: the telki у дверей Образцова лежат штабелями, причем одна другой краше. Хотя ни денег особых, ни ума, ни шарма за ним не водится. Вы верите? Автор тоже не особо верит, но делает вид: иначе разводка не проканает.
Надо сказать, и у Минаева с достоверностью были ощутимые проблемы. Но Багиров возвел их в квадрат, ежели не в куб. Скажем, под занавес Рома, впопыхах пережив не слишком убедительную эволюцию из козлищ в агнцы (в прорабы), получает главный приз – умницу-красавицу из богатой и влиятельной еврейской семьи. А еще ему на днях «занесут нормально бабла». Жизнь удалась, happy yuppie end и поцелуй в диафрагму. Вы верите?
Но пуще всего умиляет даже не голливудский финал. А издательские заклинания, что «Любовники» есть книга о настоящей любви. Рекомендую не заблуждаться: роман на две трети состоит из бизнес-разборок и многопудовых рассуждений о том, где лучше баб снимать, на «Одноклассниках» или на порносайтах. Страданиям молодого Образцова отведено весьма скромное место, но лучше б их и вовсе не было. Ибо амурная линия написана на редкость тошнотворно. Попробуй радугу фруктовых ароматов!
«Тонкий луч разума всё же иногда пробивался сквозь перманентно захлестывавший меня ураган эмоций».
«Любой взгляд, каждое прикосновение вызывали мгновенную электрическую реакцию, снова и снова бросавшую нас друг к другу. Каждую минуту, секунду, вообще всё это время я был ослеплен и оглушен».
На язык просится опять-таки Минаев: «Пластиковые люди дарят друг другу пластиковые эмоции». А что вы хотели? Не Стендаль, чай, трудился и не Бурже, – всего-навсего Багиров. Кароче, браза, креатифф низачотный, фтопку, браза. Я плакалЪ и валялсо пацталом. Патамушто литературо, браза, – типо ни разу не udaff.com. Тут штоп фставило нипадецки, нада чёта уметь. Ты фкурил, аффтар?
Впрочем, это вряд ли. Ибо у Э.Б. есть все поводы для самоуважения: «Любовники» изданы 50-тысячным тиражом и до дыр зацелованы Илиасом Меркури, Тиной Канделаки и прочими авторитетными экспертами робского десятка. Пластиковые люди, пластиковые эмоции. Ну, и словесность, знамо дело, соответственная. Будь и гонорар того же свойства, – все встало бы на свои места

GENERATION NET

Э. Багиров «Идеалист»; М., «АСТ», «Астрель», «Полиграфиздат», 2010

Только не убеждайте меня, что литература и сетература суть сообщающиеся сосуды. Будь оно так, все 116 тысяч прозарушных обитателей давным-давно поставили бы на полку собрания своих сочинений. Сетевая и печатная словесность мало подвержены диффузии, и каждый случай перехода из виртуала в реал есть издательский проект. Кетро, Малатов & Co – бесы мелкие и практически безвредные, и толковать о них уже скучно. Давайте-ка лучше о Багирове – тот полюбопытнее будет.
Эдуард Багиров… Впрочем, есть ли смысл распространяться про куклу, не представив прежде кукловода? Таковым у нас числится Константин Рыков, видный единоросс, депутат Госдумы, влиятельный политтехнолог, владелец интернет-газеты «Взгляд» (подконтрольна управлению внутренней политики администрации президента) и издательства «Популярная литература». А также продюсер, – извините за матерное слово! – культовых писателей Минаева и Багирова.
Так вот, Багиров. Напомню этапы большого пути: дезертирство из туркменской армии, два года лишения свободы за «хищения, совершенные группой лиц по предварительному сговору», торговля луком, строительный бизнес. Как сетератор возник на сайте udaff.com под ником «Сфинкс». Известен скандальным постом «Христианин? Пашол нахуй». С 2002 по 2008 – главный редактор сайта «Литпром». Колумнист газеты «Взгляд». В 2007 издал роман «Гастарбайтер» («Популярная литература», 100 000 экз.), в 2008 – роман «Любовники» («АСТ», «Астрель», 50 000 экз.), в 2010 – роман «Идеалист («АСТ», «Астрель», «Полиграфиздат», 15 000 экз.).
В триумфальном восхождении из падонкаф в князи больше всего впечатляют тиражи. 100 000 – согласитесь, для дебютного опуса неслабо. Этак у нас только мэтра Пелевина печатают. Но грех забывать Дебора: в обществе спектакля исключено появление звезды, не интегрированной в зрелище. Любой российский ньюсмейкер так или иначе ангажирован. Вопрос лишь в том, каким образом ему надлежит отрабатывать бабло.
«Как ни нелепо наше сусло бродит, в конце концов является вино», – Гете неспроста вложил эту реплику в уста Мефистофеля. Победное шествие литпромовца Минаева по издательствам и телеканалам выглядело загадкой, покуда не вышел в свет архипутинский «Media sapiens», низкий поклон дорогому благодетелю Константину Игоревичу. То же с Багировым: первые книжки не содержали ровно ничего, кроме нудной авторской мизантропии и не менее нудного product placement’а. «Идеалист» расставил все по местам, и Сфинкс в одночасье сделался прост и понятен.
С вашего разрешения – небольшое лирическое отступление. Английское «net» омонимично русскому отрицанию, и сетература наглядно это иллюстрирует. Там ничего нет – ни логики, ни композиции, ни психологизма, ни языка. Переход в разряд литераторов на качество не влияет: печатного станка трагически мало, чтобы сделать аффтара автором. Сомневающийся да прочтет «Идеалиста».
К счастью, хоть фабула здесь в наличии: крутого замеса ёрш из «Золушки» и все того же «Media sapiens». Гастарбайтер из Киева Илья Репин нежданно-негаданно становится репортером солидной московской газеты. Эффект его публикаций надо бы измерять в тротиловом эквиваленте: бизнесмены табунами разоряются, а сектанты дружно садятся на нары. Вот ведь диво! – Латынина про коррупцию километрами пишет, и хоть бы хрен по деревне; видать, не так талантлива. А большому кораблю, вестимо, – большое плавание: зимой 2004 года Репин отправляется в Киев. Тут, само собой, смешались в кучу кони, люди, мордобой и педерастия, а ще Ющенко з Януковічем, інтриги української безпеки та термоядерне кохання з жінкою олігарха. Но Репин оказался не пальцем делан, а потому всех вокруг пальца обвел и опубликовал очередной убойный компромат. И дали мальчишу бочку варенья, корзину печенья и ключ от квартиры, где деньги лежат. И российское гражданство на десерт.
Копеечная эта бульварщина рассказана бульварным же языком. Что вполне естественно: с олбанским сетевым эсперанто к широкой публике не выйдешь, а русский литературный освоен в пределах накладной. Но г-ну сочинителю страсть как хочется украсить накладную розочками и звездочками. Результаты потуг налицо:
«Исступленно фонтанировать гейзерами эмоций в сторону человека, которому на тебя наплевать, в мои планы не входило».
«Любовь состоит из абсолютного, по умолчанию, доверия и взаимопонимания друг друга с полуслова».
«Со сцены накрывало волнами харизмы и обаяния, а от словарного запаса в текстах песен и колоссального построения фраз я просто обалдевал».
Но вот и раздача слонов состоялась, и волны харизмы иссякли, и запас колоссально построенных фраз исчерпан, а в романе все еще ничего нет. Даже product placement’а небогато: любимый «Литпром», и тот помянут как-то вскользь, между делом. Но не спешите с выводами. До конца еще добрых тридцать страниц, show must go on.
В 2009 Репин снова едет в Киев, хотя делать там ему особо нечего. Истинная цель вояжа известна лишь Багирову: посрамить помаранчевого попутчика, а вместе с ним – всех наймитов мировой закулисы по алфавиту, от Лимонова до Ющенко. И заодно восславить правящий тандем. Конечно, вагонные споры – последнее дело, но все-таки послушаем. В конце концов, вот-вот грянет клаузула.
«Наш народ давно не обманешь, забудь, девяностые кончились. И все рейтинги это показывают… Народ их составлял, чувак! Такой уровень высосать из пальца невозможно. Ты поезди в России по провинциям-то, спроси, уважают ли там Путина… Это в девяностых обалдевший от посткоммунистической свободы народ ломился голосовать за тех, кто умел красивее вешать лапшу. А потом уж начали понимать, что к чему».
«Герой России Кадыров – Рамзан, вообще всю Чечню из абсолютных руин поднял. И дома в Москве больше не взрываются благодаря Рамзану».
Вот и джинса пожаловала. А какой бренд! – всем брендам бренд. Это вам не гламурное шмотье. Поднимай выше: идеология!
Фундамент идеологии, как известно, – постулат, то бишь положение, принимаемое бездоказательно. Принять багировские постулаты за аксиому способен лишь пьяный нашист. На выручку приходит ликбез от Черчилля: если довод слаб, надо кричать. И Багиров то и дело срывается на визгливую истерику, подменяя аргументы децибелами:
«Да на Путина молиться надо! Путин чудом вытащил страну из тяжелейшей и глубочайшей жопы. Сохранил Россию!»
Защищать режим можно по-разному. Благо, образцы для подражания в избытке, от Соколова до Якеменко. Имитировать Соколова, видимо, IQ не позволяет, и эпилог «Идеалиста» превращается в селигерскую речевку длиной в 7 800 слов. Пересказывать и тем паче комментировать набор дежурных благоглупостей – так себе развлеченьице, а потому увольте. Желающие могут ознакомиться самостоятельно.
Помнится, у приличных авторов случались стилистические разногласия с властью. Приличная власть должна бы обозначить стилистические разногласия с аффтаром. Хотя бы для протокола, – у Политбюро ЦК времени хватало и на серьезные литературно-критические экзерсисы. Но… Знаете, я, пожалуй, пойду, чтоб не мешать этой весьма предсказуемой идиллии.
Ах да! – хотелось бы напоследок поздравить «АСТ» с донельзя удачным издательским проектом, а гг. Рыкова и Суркова – с талантливым пропагандистом из числа generation net. С такими друзьями и врагов не надо.


НОВЫЙ КЛАССИК ЯВИЛСЯ

Д. Осокин, «Овсянки»; М., «КоЛибри», 2011

Скорость эскадры определяется скоростью самого тихоходного судна. То же с изящной словесностью: если хорошая книга говорит о достоинствах автора, то плохая – о недостатках литературы в целом. Потому сборник Дениса Осокина «Овсянки» – недурной повод для серьезного разговора.
Во времена жестокого кризиса смыслов отчетливое авторское высказывание – отнюдь не комильфо, поскольку любая идея скомпрометирована как минимум дважды. Вспомните, как просвещенная публика аплодировала невразумительной Элтанг или невнятной Петросян. Вспомните прочувствованные сентенции Аллы Латыниной о книгах «с неокончательным смыслом». Вспомните, наконец, метаметафористов и континуалистов. Этого вполне достаточно, чтобы уразуметь: нынче в фаворе взгляд и нечто. Скоропостижно канонизированный Осокин – не исключение.
Любой свой опус, независимо от жанра и объема, г-н сочинитель важно именует «книгой», – тут у нас, изволите видеть, βιβλίον, никак не меньше. Гг. рецензенты намек поняли и подхватили, и заговорили об Осокине с частыми придыханиями, через каждое слово поминая магию, шаманские камлания и прочую эзотерику. Любопытно, однако, глянуть, что там за гримуар такой…

«просыпайся неуёмка!
просыпайся неумытка!
посмотри-ка – я напúсал
за ночь целую бутылку»
(«верхний услон»).

Магия, говорите? Сдается мне, оно больше на простатит похоже. Но разубеждать – занятие неблагодарное, будь по-вашему: магия так магия.
Но магия в основе своей рациональна, этого даже Кристобаль Хозевич Хунта не отрицал. Потому оккультную гармонию Осокина можно и должно поверить тривиальной алгеброй. Чем, стало быть, и займемся.
Тексты Д.О. изготовлены по артхаусным рецептам, с оглядкой на склонность публики азартно и глубоко философствовать на мелких местах. Оттого здесь очень много штампов, взятых напрокат из авторского синематографа: метафизических скитаний, энигматической воды, концептуальной мертвечины и экзистенциального секса, – Джармуш родил Балабанова, Балабанов родил Осокина. Читатель доволен: с ним играют в любимую игру – поди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что. И будьте благонадежны, пойдет и принесет. Хотя бы из благодарности за возможность почувствовать себя ну о-очень умным. Критик, между прочим, тоже человек, и ему тоже лестно побыть экзегетом. Да и что нам тот Осокин? – семечки! Мы Денежкину интерпретировали со ссылками на Аристотеля и Фукуяму…
В точности та же история вышла с «Овсянками». В заглавной вещи сборника автор придумал потолковать об угро-финском язычестве, о странствиях, о единстве Эроса и Танатоса (знамо дело, без высокой материи никуда). Но все это либо недосказано, либо рассказано из рук вон скверно. Мерянских обрядов удалось выдумать только два (погребальный ритуал не в счет, ибо заимствован у индусов). Странствие (так и тянет сказать «road-movie») превратилось в бесконечное мелькание дорожных указателей: Нея-Унжа-Чухлома-Вохма-Кинешма… А эротика здешняя очень напоминает фантазии озабоченного пенсионера («что мы только с ней не делали: вытирали попы друг другу…»). О чем в итоге разговор, – право слово, не понятно. Взыскующим смысла Осокин предлагает полный комплект побитых молью символов: Дорога, Река, Птица-В-Клетке. Каждый из них легко поддается любой трактовке. Дорога – синоним то ли бесприютности, то ли жизненного пути. Река – метафора то ли смерти, то ли женского начала. А может, и христианская аллегория Учения (ср. у Иоанна Богослова: «реки воды живой»). Птица в клетке – то ли душа в плену у плоти, то ли инстинкт, подчиненный цивилизации. При желании реестр можно продолжить: твори, выдумывай, пробуй! – благо, автор не возражает. Вот вам ящик, а в ящике – барашек. Именно такой, какого хотите.
Мало того, – Осокин то и дело несет вдохновенную чушь и деформирует понятия, открывая полный простор для толкований:
«анемоны – это не цветы. анемоны – это поцелуи в спину. ну или в ключицу. или в плечо – только долго. когда целуют в спину – любят на самом деле. в губы в ноги и между ног человек целуется с летом. а когда анемоны – целуют только тебя. анемоны рождают декабрь и одеяло» («анемоны»).
Так он писал: темно и вяло. Тем не менее, авторский расчет на максимальное соучастие читателя ясен до неприличия. Расчет оправдывается: мы привыкли ставить знак равенства между невнятицей и запредельным глубокомыслием. Поэтому количество высокопарных пошлостей, сказанных о новоявленном классике, превысило всякую разумную меру. «Сборник Осокина выглядит “книгой большой реки”, реки, которая может унести куда угодно, хоть в бессмертие» (Е. Морозова), «Осокин чувствует магию» (А. Наринская), «смыслообразующий кристалл искусства» (из аннотации). И еще сорок бочек арестантов. Что, кстати сказать, вполне закономерно: рука руку моет. Основная часть тусклой отечественной беллетристики только тем и жива, – спекулятивными интерпретациями… впрочем, речь у нас об «Овсянках».
По-моему, большой ошибкой «КоЛибри» было издать эту книжку в серии «Уроки русского». Русский язык по Осокину могут изучать лишь первоклассники, поскольку лексически и синтаксически тексты сборника восходят к бессмертному «Мама мыла раму»:
«ее вырвало на пол – а ты трезвей. вытираешь ей простынью рот и убираешь блевотину. аллеснормалес. – говорит она. долго возишься. она спит – в свитере и в ботинках. наступает утро. сидишь на полу» («анемоны»).
По большому счету, требований к писателю у меня немного: расскажи мне то, чего я не знаю. Или сделай это так, как я не умею. А претенциозные банальности, изложенные суконным языком, воля ваша, раздражают. Но я, должно быть, многого хочу: ведь у каждого времени своя классика. Нынче, в эпоху суррогатов, смыслообразующий кристалл искусства примерно таков:
«женщина бывает без трусиков. мужчина бывает без трусов. есть ведь разница?» («трусы и трусики»).
Возражать против этого бессмысленно. С тем же успехом можно протестовать против снегопада зимой. Но и не возражать нельзя: противно.
И последнее: «Овсянки» номинированы на «Большую книгу». Подозреваю, что в недалеком будущем литературные премии у нас начнут давать за знание алфавита…