О неудобстве противоречий. О различии страха и ужаса. Эссе

О неудобстве противоречий

Сначала — тривиальная мысль: надо ценить и пестовать противоречия. Как это делали мудрые люди древности. Обычно противоречия мешают — хочется, чтобы шли по задуманному (и накатанному) общение, рассуждение, размышление, действие. Есть противоречия-парадоксы, неизвестно откуда берущиеся; есть противоречия-претыкания, когда «мир даёт сдачи», действительность оказывается действительной, в общем, спотыкаешься, и хорошо бы этого не было. Можно заметить, с этого претыкания и начинается всё серьезное — размышление, рассуждение, поступок. Но и это заметить… хорошо бы этого не было. Психологически естественно обходиться без противоречий (тут я удерживаюсь от того, чтобы нарисовать смайлик, разгоняя собственное рассуждение — слово «естественно» чересчур многозначно, чтобы я сумел его богатство использовать в этой и последующих фразах, так оно и останется здесь торчать намёком на недосказанный смысл, для того был бы и смайлик).

Те, у кого следует (всегда следовало) учиться философии, и в первую голову сам же Философ, относились к противоречию как к точке опоры, как к залогу будущей возможности, пожалуй, даже любили его в этом смысле. Но, исходя от противоречия, мысль должна была двинуться дальше, противоречия преодолеть и выйти к непротиворечивому – однозначному: знанию, поступку, позиции, суждению. У того же Философа читаем, что первее всего – знать, что-либо не может быть и в то же время не быть – то есть не может (не должно) противоречить самому себе. Обнаружив противоречие, классический философ принимает его как вызов и с этим вызовом справляется (иначе не было бы его философии). Как в метафизике, так и в этике, противоречие между, например равнозначимыми причинами поступить в противоположные стороны, не только движущая сила многих драм, он и вызов: нужно изобрести новый способ думать о собственном поступке, чтобы из этого противоречия «выйти в сторону». Избежать растаскивания. Или же избежать невыносимого.

Так патриот, вынуждаемый покинуть Родину тиранией, изобретает себе новое Отечество — например, так: «моё отчество всё человечество», говорит он. Значит, можно жить и после изгнания (теперь уже, оказывается, изгнания из этой отдельно взятой страны, а не с Родины «вообще», что было невыносимо). Незачем пить яд или стреляться на пароходе… Хотя Родина тебя изначально старается поймать на противоречии, чисто этическом, между невозможностью остаться и невозможностью не-остаться, покинуть, сгинуть, бежать.

Противоречие как начало изобретения. Изобретения как, в сущности, просто требуемого тут «выхода вбок», движения в ещё неизвестную сторону. На таком внимании к инициирующим противоречиям выросла диалектика, затем диалектическая логика; но у Гегеля всё-таки противоречия сходились, в конечном счёте, к Абсолютному единству. Поскольку бесконечное или абсолютное противоречие немыслимо — и, следовательно, было для него физически невыносимо. Тот, кто пытался мыслить абсолютное противоречие, так и оставался в философии маргиналом, потому что неизбежно становился мистиком (может быть, только мистическая теоцентрическая философия и может вынести бесконечное противоречие), да и этики никакой из него не вытянешь, так или иначе придётся противоречие «снять» новой ценностью или новым методом вИдения. Если не «снимешь» — так и пожалуешь, честно, в компанию самых безнадёжных героев Фёдора Михайловича.

Но абсолютным противоречий вроде бы мы до сих пор знаем только два, а именно: противоречие конечного и бесконечного (мы все здесь — и Он там, как бы наверху), противоречие единого и многого (когда и как единица превращается в двойку, а точка сливается с другой точкой?) — но логически это вариант первого. А частичные, временные и снимаемые противоречия здесь и там непосредственно узнаются, как бы сами являются или скачут навстречу, успевай распознавать и не отворачиваться как от простых бытовых или психологических неудобств. Начиная с моей собственной невозможности написать то и так, что и как я хочу (маленькая такая борьба формы и содержания), из-за чего возникает непосредственно в пальцах суетливое ощущение, что лучше бы тут вот смайлик нарисовать или поставить многоточие и т.п. … но ведь не стоит поддаваться, даже такой мелочи.

«Умом» понятно, что из-за противоречий выглядывают, как за спины страшилища, возможности изобретения. А это самое достойное занятие для человека – изобретать (для интеллектуала – изобретать язык, стиль, решение, метод, этику, общность, сообщество). В то же время хочется, чтобы их не было, жизнь (в широком смысле слова) была бы проще и уютнее.   Философ Пятигорский говорил, что думать надо о том, о чём думать интересно. О противоречиях думать интересно, в общем-то, только о них и интересно по-настоящему. Далее: думать противоречиями, извлекая энергию из их интенсивного противо-речéния (это собственно и есть диалектика). Как-то надо при этом привыкнуть к неудобству и к решимости на то, что в итоге – не получится, и противоречие не сомкнётся, а выхода «в сторону» не будет.

Сначала — тривиальная мысль: надо ценить и пестовать противоречия. Как это делали мудрые люди древности. Обычно противоречия мешают — хочется, чтобы шли по задуманному (и накатанному) общение, рассуждение, размышление, действие. Есть противоречия-парадоксы, неизвестно откуда берущиеся; есть противоречия-претыкания, когда «мир даёт сдачи», действительность оказывается действительной, в общем, спотыкаешься, и хорошо бы этого не было. Можно заметить, с этого претыкания и начинается всё серьезное — размышление, рассуждение, поступок. Но и это заметить… хорошо бы этого не было. Психологически естественно обходиться без противоречий (тут я удерживаюсь от того, чтобы нарисовать смайлик, разгоняя собственное рассуждение — слово «естественно» чересчур многозначно, чтобы я сумел его богатство использовать в этой и последующих фразах, так оно и останется здесь торчать намёком на недосказанный смысл, для того был бы и смайлик).

Те, у кого следует (всегда следовало) учиться философии, и в первую голову сам же Философ, относились к противоречию как к точке опоры, как к залогу будущей возможности, пожалуй, даже любили его в этом смысле. Но, исходя от противоречия, мысль должна была двинуться дальше, противоречия преодолеть и выйти к непротиворечивому – однозначному: знанию, поступку, позиции, суждению. У того же Философа читаем, что первее всего – знать, что-либо не может быть и в то же время не быть – то есть не может (не должно) противоречить самому себе. Обнаружив противоречие, классический философ принимает его как вызов и с этим вызовом справляется (иначе не было бы его философии). Как в метафизике, так и в этике, противоречие между, например равнозначимыми причинами поступить в противоположные стороны, не только движущая сила многих драм, он и вызов: нужно изобрести новый способ думать о собственном поступке, чтобы из этого противоречия «выйти в сторону». Избежать растаскивания. Или же избежать невыносимого.

Так патриот, вынуждаемый покинуть Родину тиранией, изобретает себе новое Отечество — например, так: «моё отчество всё человечество», говорит он. Значит, можно жить и после изгнания (теперь уже, оказывается, изгнания из этой отдельно взятой страны, а не с Родины «вообще», что было невыносимо). Незачем пить яд или стреляться на пароходе… Хотя Родина тебя изначально старается поймать на противоречии, чисто этическом, между невозможностью остаться и невозможностью не-остаться, покинуть, сгинуть, бежать.

Противоречие как начало изобретения. Изобретения как, в сущности, просто требуемого тут «выхода вбок», движения в ещё неизвестную сторону. На таком внимании к инициирующим противоречиям выросла диалектика, затем диалектическая логика; но у Гегеля всё-таки противоречия сходились, в конечном счёте, к Абсолютному единству. Поскольку бесконечное или абсолютное противоречие немыслимо — и, следовательно, было для него физически невыносимо. Тот, кто пытался мыслить абсолютное противоречие, так и оставался в философии маргиналом, потому что неизбежно становился мистиком (может быть, только мистическая теоцентрическая философия и может вынести бесконечное противоречие), да и этики никакой из него не вытянешь, так или иначе придётся противоречие «снять» новой ценностью или новым методом вИдения. Если не «снимешь» — так и пожалуешь, честно, в компанию самых безнадёжных героев Фёдора Михайловича.

Но абсолютным противоречий вроде бы мы до сих пор знаем только два, а именно: противоречие конечного и бесконечного (мы все здесь — и Он там, как бы наверху), противоречие единого и многого (когда и как единица превращается в двойку, а точка сливается с другой точкой?) — но логически это вариант первого. А частичные, временные и снимаемые противоречия здесь и там непосредственно узнаются, как бы сами являются или скачут навстречу, успевай распознавать и не отворачиваться как от простых бытовых или психологических неудобств. Начиная с моей собственной невозможности написать то и так, что и как я хочу (маленькая такая борьба формы и содержания), из-за чего возникает непосредственно в пальцах суетливое ощущение, что лучше бы тут вот смайлик нарисовать или поставить многоточие и т.п. … но ведь не стоит поддаваться, даже такой мелочи.

«Умом» понятно, что из-за противоречий выглядывают, как за спины страшилища, возможности изобретения. А это самое достойное занятие для человека – изобретать (для интеллектуала – изобретать язык, стиль, решение, метод, этику, общность, сообщество). В то же время хочется, чтобы их не было, жизнь (в широком смысле слова) была бы проще и уютнее.   Философ Пятигорский говорил, что думать надо о том, о чём думать интересно. О противоречиях думать интересно, в общем-то, только о них и интересно по-настоящему. Далее: думать противоречиями, извлекая энергию из их интенсивного противо-речéния (это собственно и есть диалектика). Как-то надо при этом привыкнуть к неудобству и к решимости на то, что в итоге – не получится, и противоречие не сомкнётся, а выхода «в сторону» не будет.

О различии страха и ужаса


Владимир Бибихин говорил в одной из лекций, повторяя мысль Хайдеггера: важно (может быть, важнее всего) отличать страх от ужаса. Или проводить различие между страхом и ужасом. Не вникая в тонкости своеобразных семантик того и другого, сразу можно увидеть различие, лежащее на поверхности: страх — психологическое явление, ужас — не психологическое. Страшно заплывать далеко в море, ставить на кон всё, или же есть испорченную и уже подгнившую пищу. В той или иной мере страх свойственен каждому человеку, но конкретные страхи один от другого разнствуют; я боюсь высоты, но сравнительно спокойно выступаю перед даже большой аудиторией, а кто-то «терзаем» невероятными непересказываемыми фобиями…

С собственным страхом можно играть. Классический пример: дети любят «бояться»; взрослые тоже любят, потому растут бюджеты странных разных пугалок. Медиа кормятся от бесконечных криминальных новостей о том, что и в вашем подъезде может быть… о том, что завтра и вы, ох, представьте это себе только… Страху можно учиться, с ним можно просто вместе жить (как понемногу учатся жить с чудовищными паническими голосами внутри те, кто их слышат). Тем более с чужим страхом играть — это же чистое удовольствие. Опытные пранкеры знают, как нащупать в «другом» нежное и боязливое и за него дёрнуть; может быть где-то и как-то кто-то кому-то передаёт это умение, вот уж на что страшная должна быть педагогика; эти методики, впрочем, можно извлечь из некоторых фильмов (таких как «Забавные игры» Михаэля Ханеке).

Ужас современному человеку знаком гораздо меньше. Во-первых, то, что мы обычно называем «ужасом» (у некоторых уникальных местоявлений ужаса есть имена: Голодомор, Хиросима, Колыма, Чернобыль), для нас это просто страхи. Тут работает известный по пост-холокостовским дискуссиям парадокс (если хотите — противоречие) свидетеля: «это» – было чем-то таким, о чём невозможно знать — можно только знать о том, что это – было; формальное знание бессодержательно; знать о том, как это было могут только те, кто был там – но они не могут свидетельствовать, а те, кто знает это «до конца», они оттуда не вернулись («остались там до конца»). Мы об этом ужасе знаем исключительно понаслышке, так что для нас это всего лишь страх. Вообразишь себя там, сразу же…

Также у религиозных философов и писателей мы обнаруживаем подробнейшие описания ужаса – например, у Керкегора (объятый ужасом Моисей восходит на гору Мориа принести в жертву первенца), но в сущности, это – литература. Так про концлагерь или, ну, бактериологическую войну, можно написать ужасающее… Не различая страх и ужас, мы даже в редких (к счастью, к счастью, к счастью редких!) встречах с ужасом не различаем его за накатывающим на нас страхом, тем более что — зачем? Если тот же Бибихин писал о необходимости опыта выживания лицом-к-лицу с ужасными вещами, то ведь он же и писал: такой опыт для человека, как мы его знаем, невозможен. Либо оно запросто убьет либо трансформирует во что-то иное, пусть и не пост-человеческое. Но, тем не менее, философия 20 века учила: не зная ужаса, всё же необходимо знать об ужасе. Пусть хотя бы об идее ужаса. Мыслить идею ужаса. Поскольку тогда ужас мыслится как точка отсчёта, онтологическая исходная. Пошлостью было бы утверждать, как некоторые утверждают, что современная мысль не может игнорировать: неисчислимые множества людей пребывают в ужасе и умирают от невыносимого; они бессловесны, эти люди см. Джорджио Агамбен, но мы-то должны… В политической мысли – должны. В метафизике, возможно, нет, не должны. Может быть, для метафизики вообще не важен человеческий опыт, может быть, он сдерживает взгляд и слух. Верить ли Гуссерлю с его опытами метафизики «после уничтожения всякого сознания»? Тут что-то важное раскрывается именно через размышление об ужасе; пожалуй, надо узнать в нём этакий европейский философский коан.

Ужас, по-видимому, абсолютно одинаков для всех людей и возможно – для всех «разумных существ». Это не переживание, а состояние. Страх субъектен, объектен, интерсубъектен – он случается с человеком; а ужас начинается там, где человека уже нет. Собственно, это и есть ужас: не быть.   Не «исчезнуть», «погибнуть», «перестать существовать», это страшные переживания – а именно не быть, оказаться там, где тебя нет и никогда не было. Тут надо быть осторожным с собственным стремлением наперёд «представить себе». Как выглядят обстоятельства моей повседневной жизни, в которых меня нет – я представить себе не могу. Но это досужая фантазия литератора. А вот что такое есть мир, в котором нет никого из нас и уже/ещё нет субъективности? Вещи и только вещи расположенные сами по себе. Мир без субъективности чудовищен – или, по-другому, ужасен.

Если это так, то к ужасу можно – оказывается – привыкнуть. «Обжить катастрофу». Это как если ты настолько давно умер, что уже и забыл это.   Интересно,   как «там» с физиологией.

Ужас, может быть, можно пройти насквозь,   вроде бы были те, кто это делал. Некоторые эзотерики… И что там? – вот три соображения. Во-первых, думается, что «там» обнаруживается «бытие». Как сказано – имеются там вещи, сами по себе, доступные наблюдению, но уже никакие. Бесчеловечные вещи. Мир таких вещей. Их неведомое присутствие. Вообще, «там», за ужасом – просто и только присутствие. То, что остаётся делать «там» человеку, указывает второй и непафосный смысл слова «свидетель». Таковым называется не только тот, кто несёт некоторое свидетельство, но и просто – тот, кто там был, даже если он не видел, а лишь мог видеть нечто, о чём требуется свидетельство. «Только свидетель» это у Имре Кертеша, да? Может мы даже и не узнаем никогда об этом свидетеле… У нас такого чистого свидетельского опыта присутствия опыта нет. Мы же слишком живые (и боимся всегда чего-нибудь). Да, действительно тема для медитации. Увидеть свою комнату без себя самого и т.д. Не из такой ли медитации, кстати, вынужден был Беркли некогда «вытянуть» своё парадоксальное представление о Боге как том, кто смотрит на вещи, на которые не смотрит никто? Это было ему психологически легче вынести, чем вещи не воспринимаемые никем. Может быть, Беркли буквально «легко отделался».

В-третьих, такой опыт позволяет освоить, изучить и присвоить свою собственную смерть. Как живут те, кто, выходя из дома, всегда готов в него не вернуться. Всегда готов в него не вернуться…   Пусть даже это исчезающая (фронтирная?) порода человеческих существ. Те, кто не вытесняют собственную смерть из мира, как бы бесконечно её фантазматически отменяя, а делают нечто невероятное: зная самих себя как вещь из ряда вещей, знают свою вещную конечность и потому уже бесстрашны. Как бесстрашно мыслит вещь, готовая уже к самой себе! Но ужасно даже прикоснуться к ней: вдруг что-нибудь случится даже с этой рукой?