Дмитрий Сиротин

Ценная находка и другие рассказы


Дмитрий Сиротин — родился в Воркуте (Республика Коми). Работал актером в театре. Окончил филологический факультет Коми государственного педагогического института. Публиковался в журналах “Кукумбер”, “Костёр”, “Чиж и Ёж”, “Желтая гусеница” и в других изданиях. Лауреат премии журнала “Костёр”, один из победителей международного литературного конкурса памяти Ренаты Мухи “Самая умная муха на свете” (2011).





Ценная находка

— Идите погуляйте, хватит дома сидеть! Чтоб раньше чем через час я вас не видела! — крикнула мама нам с Кирюхой.

И мы оказались во дворе. Но не сразу. Сперва, конечно, по лестнице стали спускаться. Шли мы по лестнице, шли и возле подвала дохлую крысу нашли.

— Фу, — сказал я.

— Сам ты “фу”, это очень ценная находка! — обрадовался Кирюха.

— Почему? — спросил я.

— А то не понимаешь! — усмехнулся Кирюха.

— Не понимаю, — признался я со вздохом. Я вообще малопонятливый…

— Мы этой крысой всех во дворе перепугаем! До смерти!! Понимаешь?!

Да… Кирюха — голова! Не то что я.

Нашли мы верёвочку, привязали к ней крысу за хвост.

— Начнём с малявок, — заявил Кирюха, и мы направились к песочнице, где играли малыши.

— Смотрите, карапузы: крыса!!! — и Кирюха выдернул из-за пазухи верёвочку с крысой.

Карапузы молча посмотрели на крысу, потом на Кирюху, потом на меня, потом опять на крысу и равнодушно продолжили строить песочный дом.

— Вам что, не страшно? — удивился Кирюха.

— А фто? — спросил самый маленький карапуз, Димка Новиков. — Подумаеф, крыса! Ничего страфного. Папкин брат гораздо страфнее.

— Какой ещё папкин брат?

— Который из тюрьмы вчера вернулся…



— Маленькие ещё, не понимают, — объяснил мне Кирюха. — А вон девчонки через скакалку прыгают, давай-ка к ним! Как увидят нашу находку — точно развизжатся! Не то что скакалку — забудут, как их звать!

Мы подошли к девчонкам.

— Эй, девчонки! — крикнул Кирюха. — Смотрите, что у нас есть… ага!!! Что, страшно?

Девчонки перестали прыгать и принялись рассматривать крысу.

— Большая, — солидным басом сказала Вика Семёнова.

— Зуба-а-астая, — уважительно протянула Лера Пальцева.

— Эта крыса очень похожа на мамину начальницу, — серьёзно заметила задумчивая Зина Попова.

— Эй, погодите, — поразился Кирюха, — вам что, совсем не страшно?!

— А чего страшного-то? Крыса и крыса.

— Дохлая же! — сделал большие глаза Кирюха.

— Да… Сдохла… Жалко крыску, — пробасила Семёнова.

— Не вы убили-то, мальчи-и-ишки? — с укором протянула Лера Пальцева.

— Получается, вам совсем не страшно? И вы даже не забыли, как вас зовут?! — вскричал Кирюха.

— Нет, не забыли, — хором сказали девчонки.

— Я — Вика Семёнова, — сказала Вика Семёнова.

— Я — Лера Пальцева, — сказала Лера Пальцева.

— Эта крыса очень похожа на мамину начальницу, — серьёзно повторила задумчивая Зина Попова.

— Ладно, мальчишки, не мешайте. А то нас скоро домой позовут ужинать, а мы еще не доиграли! Идите вон крысу хоронить.

— Как хоронить??? — окончательно изумился Кирюха.

— С почестями! — пробасила Семёнова.

— С музыкой, — добавила Пальцева.

Тут и задумчивая Зина Попова открыла рот, но про мамину начальницу мы слушать больше не хотели, отошли поскорее.

— Что ж это такое, — задумчиво почесал в затылке Кирюха. — Малявки не боятся, девчонки не боятся…

На лавочке, недалеко от качелей, двое дяденек играли в шахматы.

— Смотрите, дяденьки: крыса, — уныло заметил Кирюха.

Но дяденьки даже не обернулись, так были увлечены шахматами.

На качелях сидели парень с девушкой. Целовались, кажется.

— Вот сейчас мы их счастье-то и разрушим… — неуверенно, но с некоторой надеждой сказал мне Кирюха. Мы поплелись к качелям.

— Дохлая крыса!!! — выкрикнул Кирюха, но крысу достать не успел.

— Кто дохлая крыса??? — заревел парень.

— Ой, не вы, не вы, — испугался Кирюха.

— Получается, это я — дохлая крыса??? — возмутилась девушка. — Лёха, ну-ка задай им!

Лёха вскочил с качелей и погнался за нами. Мы побежали, но я споткнулся о скакалку, когда бежал мимо девчонок. И упал. А Кирюха споткнулся об меня. Таким образом мы не успели убежать, и парень надрал нам уши.

И с красными ушами и дохлой крысой мы поковыляли к подъезду.

На скамейке возле подъезда общались старушки.

— Последний шанс, — шепнул мне Кирюха, вздохнул и направился к скамейке. — Смотрите, бабушки — крыса!!! Страшно ведь. А?

— Инфекция! — возмутились бабки. — Вы её что, так в руках и несли?

— Нет, мы её к верёвочке привязали, — грустно сказал Кирюха.

— Молодцы! — одобрили бабки. — Но всё-таки крыса — не игрушка. Выкиньте, детки. И руки не забудьте с мылом помыть.

Выкинули мы крысу и пошли домой.

— А всё-таки, — говорит Кирюха, — очень ценная находка была.

— Почему? — удивился я. — Никого же не напугали.

— Почему?! А то сам не догадываешься!

— Не догадываюсь, — говорю. Я вообще малопонятливый…

— Да потому, — говорит Кирюха, — что мы как раз ровно час и погуляли, как мама просила! А не было бы крысы — гораздо раньше бы домой вернулись от скуки.

Да… Кирюха — голова! Не то что я.

Сатирическая стенгазета

Не знаю я, что со стенгазетой делать! Мне Елена Борисовна сказала:

— Рисуй сатирическую стенгазету.

Я говорю:

— Сатирическую — это как?

Елена Борисовна улыбается и объясняет:

— Сатира, Грушкин, это обличение отрицательных явлений при помощи комических средств.

Я говорю:

— Чего?

А Елена Борисовна:

— Ну, вот есть у нас отрицательные явления в классе. Хулиганы. Двоечники. Прогульщики. Болтуны. Девочки-воображульки. И их надо обличить. Комическими средствами.

Я говорю:

— Чего?

Елена Борисовна:

— Ну, помнишь, мы на уроке литературы про древнеримского поэта Горация говорили? Про его сатиры?

Я говорю:

— Чего?

— Так, — говорит Елена Борисовна, — в отрицательные явления не забудь внести хлопанье ушами на уроках.

— Я ушами не хлопаю, — объясняю, — я ими только двигать умею, а хлопать — нет.

— Не скромничай, Грушкин, — вздыхает Елена Борисовна.

В общем, попросила она Севу Швайцера, чтоб он мне всё про сатиру рассказал, а заодно и со стихами для газеты помог. Сева — классный поэт. Классный — не в смысле хороший (только это между нами, чтобы Сева не обиделся). Классный — в смысле в нашем классе учится. И стихи пишет. Вот его и запрягли вместе со мной стенгазету делать. Школьный директор конкурс объявил на лучшую сатирическую стенгазету. И все эти газеты потом на первом этаже развесят, а жюри в лице директора выберет лучшую.

И класс, чья стенгазета победит, на новогодние каникулы поедет в Москву. На экскурсию. Это если первое место. За второе место — экскурсия по родному городу. Не Москва, конечно, но тоже сойдёт. А за третье место директор ещё не придумал, куда экскурсия… В общем, надо первое место занимать, на худой конец второе.

Вот сели мы с Севой Швайцером после уроков. Передо мной — лист ватмана, перед Севой — блокнот.

— Диктуй, про кого писать, — деловито говорит Сева. — Я сочинять буду, а ты картинки к моим стихам рисовать. Шикарная газета получится!

— Ну, давай, говорю… Значит, кто у нас главный хулиган? Шишин. Нарисую Шишина, а ты стишки какие-нибудь смешные про него отчебучишь, сразу победим! Ха-ха-ха!

— Нет, — мнется Сева. — Про Шишина не надо…

— Почему?

— Сам подумай. Мы про него нарисуем и напишем, а он нам за это таких лещей навесит… Он нам и без газеты их навесит, а уж с газетой…

— Мда… Тогда, — говорю, — может, про Синькова?

— А что, по-твоему, Синьков нам не надарит синяков? — резонно и в рифму спрашивает поэт Сева.

— И то верно… Давай хоть про Колесникова Андрея!

— А Колесников Андрей нам наставит фонарей… — упавшим голосом зарифмовал Швайцер.

— Но ведь надо же про хулиганов! Елена Борисовна сказала!

— Ну правильно, Елене Борисовне-то они фонарей не наставят! А вот поэтам и художникам всегда почему-то достаётся…

— Ладно, — говорю, — трус несчастный. А ещё поэт. Пушкин вон тоже поэтом был, а не побоялся на дуэль пойти! И Лермонтов не побоялся.

— Вот пусть тебе Пушкин с Лермонтовым стихи для стенгазеты и пишут! — обозлился Сева.

Вот ведь, поэт… Трусливый, а гордый!

— Хорошо, — соглашаюсь я. — Давай не будем про хулиганов. У нас вон ещё двоечники есть. Можно на них сатиру навести.

— Не надо про двоечников, — просит Сева. — Я сам двоечник… По всем предметам, кроме русского и литературы…

— Да, — смеюсь я, — про самого себя ты не напишешь, конечно!

— На себя посмотри, — злится Сева. — У меня хоть по русскому и литературе пятерки, а у тебя и того нет!

— Зато у меня по рисованию пятерка! — кричу я.

— Конечно, иначе кто бы такому болвану стенгазету рисовать доверил? — усмехается Сева.

— Это кто болван??? — кричу я.

Чуть не подрались. Но быстро помирились: домой уже охота, сколько можно сидеть над этой идиотской стенгазетой!

В общем, и о прогульщиках мы тоже решили ничего не писать. Потому что — ну кто не прогуливает? Все прогуливают. Дураков нет. Увидят себя в газете — обидятся на нас… Вообще бойкот устроят. А болтунов и смысла нет в газете продёргивать, потому что кто у нас в классе главные болтуны? И так все знают: я да Вика Семёнова… Она как начнёт своим басом на весь класс мне что-то объяснять — так нас вместе и выгоняют в коридор…

В конце концов остались в качестве объекта сатиры одни девчонки-воображульки.

— Давай, говорю, Всеволод батькович, вспоминай, кто у нас самые главные воображульки!

— Лена Ласточкина… — сказал Сева и покраснел.

— Опа! А чего это мы покраснели? — ехидно спрашиваю.

— А то и покраснели… — бурчит Сева… — что не надо про Ласточкину… Она хоть и воображулька, но… хорошая девчонка…

— А-ах-ха-ха! — радуюсь я. — Влюбленный поэт! А ну, признавайся, много стишков своей Ласточкиной накропать успел?

— И вовсе она не моя! — злится красный Сева. — И вообще, не такая уж Ласточкина воображулька… А вот, например, Лопухова — это да!

— Наташа?! — вздрогнул я и покраснел.

— Ой, а мы-то чего покраснели? — обрадовался Сева.

— Наташка Лопухова — нормальная девчонка, — говорю, — вовсе она не воображает. Она и так… красивая… очень…

— А-а-а-а! — Сева щелкнул меня по лбу, подскочил и заплясал, напевая: — Тили-тили-тесто, Грушкин и невеста!

— Свинья ты, а не поэт, — говорю. — И петь не умеешь. Правильно тебе по музыке Вера Викторовна двойки лепит.

— От свиньи и слышу! — возмутился Сева. — Вот сам и делай свою стенгазету! Сам и рисуй, сам и стихи пиши!!!

В общем, ушёл поэт. Невольник чести… И дверью хлопнул. Тоже мне, Евтушенко…

А я вот сижу! уже второй час! перед чистым листом ватмана!

Очень в Москву на экскурсию поехать хочется…


Ирка


Ирка… То есть Ирина Степановна… всех мучила. Как мы её ненавидели!

— Согласование! Это!! Такой!!! Вид!!!! Подчинительной!!!!! Связи!!!!! При котором!!!!.. — и после каждого слова по столу: бам! бам! бам! А потом — примеры так же громко и страшно: “Зеленый! Дуб! Широкое! Поле! Зеленая! Лужайка!”

Многие от ужаса на всю жизнь эту чепуху запомнили…

И ладно бы, просто русский да литературу преподавала, так еще и классным руководителем нашим была! Вот где ужас-то. Жизни прямо не давала.

Ей уже и директор намекал: мол, Ирина Степанна, вы бы помягче к детям. Они же всё-таки дети, хоть и негодяи.

Бесполезно. Строгая да крикливая такая, прямо ужас.

— Вы, — говорила, — у меня русский на “пять” будете знать! А литературу на “шесть”! Потому что стыдно не знать своего родного языка и своей родной литературы! Стыд-но! Стыд-но! Стыд-но! (Бам! Бам! Бам!)

Был у нас такой Ижетников — хулиган да двоечник неисправимый, так даже он от страха “Мороз и солнце, день чудесный” однажды выучил.


Тут как-то Новый год приближался. Каникулы, слава Богу, на носу. А Ирка… то есть Ирина Степановна… совсем озверела. Однажды урок русского у нас отменился: классной чего-то в больницу срочно понадобилось посреди урока. Она вообще часто в больницу ходила. Наверное, от злости лечилась, да безуспешно… А вместо нее Елизавета Игоревна русский язык провела, — молодая совсем, зелёная, только после института. Ну, мы, конечно, на ней оторвались по полной!

А на другой день Степановна нам такое устроила! Так кричала — аж физкультурник прибежал.

— Вы, — голосила, — такие-сякие, труд учителя не уважаете! Сейчас все коллективно пойдете к Елизавете Игоревне — прощения просить! И всем — двойки по поведению! За четверть!! Нет, за год! (Бам! Бам!! Бам!!!) Лермонтов в ваши годы уже гениальным поэтом был, а вы всё идиотничаете!



На Новый год строго-настрого приказала всем прийти. Праздновать. Ну, какой с Иркой… то есть с Ириной Степановной… какой там праздник? Злая как собака. А тут приходим — и надо же: ёлка с огнями, гирлянды, хлопушки всякие… И Степановна — в Снегурочку наряженная! Вот так номер!

— С Новым годом, — говорит, — с новым счастьем, любимый мой класс… Вот пришла к вам Снегурочка, хоть и без дедушки, а всё равно встречайте гостью, детки дорогие!

“Дорогими детками” нас назвала! Вот это мы удивились… С начальных классов так не удивлялись… Ижетников, хулиган и двоечник неисправимый, чуть жвачкой не подавился.

“Чего это с ней?!” — думаем.

А “Снегурочка” наша давай подарки раздавать. Блокноты, ручки, календарики, игрушки всякие… И приговаривает ласково: мол, растите здоровенькими, умненькими, как Буратино. И, главное, благоразумненькими.

Ну, мы решили: умом двинулась. Или радуется, что каникулы наступают и долго нас не увидит… Тоже стали радоваться, конечно. Смеялись, шутили, дурака валяли. Всё как на обычном уроке…

А потом включила классная магнитофон и говорит: “А ну, кто со Снегурочкой сплясать хочет? Айда в хоровод!”

Мы, конечно, вообще тогда в ужас пришли… Точно тронулась. Никто с ней плясать, ясное дело, не стал! Тогда она сама как начнёт прыгать под магнитофонные завывания! Прыг-скок вокруг ёлочки! Бам! Бам!! Бам!!! С Новым годом! С новым счастьем! “Зеленый! Дуб! Широкое! Поле! Зеленая! Лужайка!”…

Расходились мы по домам потрясенные… Ну даёт Ирка, думаем… Или директор её наконец сумел прижучить — в смысле чрезмерной строгости да крикливости?..



Веселились мы на каникулах, веселились. Но, к сожалению, каникулы не вечные. Даже новогодние…

А после каникул урок русского опять Елизавета Игоревна вела. Мы уж над ней издеваться не стали, чтоб снова от Ирки… то есть от Ирины Степановны… чтоб опять от неё не схлопотать. Потому что вряд ли тот Снегурочкин приступ доброты — надолго. Не такая наша классная, чтоб долго улыбаться.

Целый день Степановны не было! Чего это она, думаем, прогуливать решила? Опять, что ли, в больницу пошла? Или в другую школу перешла, на других орать и по столу стучать?.. Но ведь об этом же предупреждать надо. А то нехорошо как-то получается… Какая ни есть, а всё-таки классная. Привыкли мы к ней. Четыре года уже вместе. Даже Ижетников не матерился почти, так задумчив был целый день…

А после уроков заходит директор и говорит:

— Не расходитесь. Сядьте.

Мы, конечно:

— У-у-у-у!

А директор:

— Не “у-у-у-у”, а сядьте. Ирина Степановна умерла.

Большая собака

Когда мы с Веркой шли из магазина, за нами увязалась большая собака.

Верка говорит:

— Матвей, я ее боюсь.

А я говорю:

— Не бойся. Подумаешь, собака.

А Верка говорит:

— А чего она за нами идёт?

Я говорю:

— Может, есть хочет. Мы же сардельки купили, огурцы, молоко там, сахар… Вот она и идет.

Верка говорит:

— Давай дадим ей чего-нибудь, может, она отстанет.

— Давай, — говорю.

Вытащил я сардельку из сумки, бросил собаке.

Собака на лету сардельку зубами схватила, проглотила и дальше за нами пошла.

Верка говорит:

— Ой, а чего она опять за нами?

— Может, не наелась, — говорю.

— Давай ей еще одну сардельку бросим, — шепчет Верка.

— Давай, — отвечаю.

Бросил собаке еще одну сардельку, попал ей нечаянно сарделькой по морде. А собака не обиделась. Остановилась. Потрясла мордой. Слопала сардельку. Постояла немного. И опять за нами побежала.

— Да что же это такое, — хнычет Верка. — Может, она и нас хочет съесть?

— Глупая ты, — говорю, — хоть и сестра мне младшая, а прямо скажу: глупее тебя разве что вот эта скамейка. Даром что в школе учишься. Собака не волк, людей почем зря не ест.

— А может, это — волк, а не собака? — с ужасом спрашивает Верка. И глаза у нее округляются.

Я пристально посмотрел на собаку. Чего-то она и правда какая-то… чересчур большая…

— Откуда, — говорю, — в городе волк возьмется? Ты еще скажи: медведь.

— А что, бывает ведь, — шепчет Верка, а у самой уже глаза на мокром месте. — Я по телевизору слышала когда-то: медведь в город пошёл, потому что ему в лесу кушать было некого… ой, то есть нечего… ну, и некого тоже. И вот он в город вошёл, какого-то дядьку чуть не убил.

— Глупая ты, — говорю, — хоть и сестра младшая, а глупее тебя разве что эта собака… Разве можно телевизору верить? По телевизору тебе еще и не то скажут. Скажут, что бегемот к нам в город пришёл, потому что ему в Африке кушать было нечего, тоже поверишь?

— Ну, бегемот — не собака, — улыбается Верка сквозь слёзы. — Кто же бегемота в город пропустит? Его милиция сразу остановит.

— Нет у нас милиции, — говорю, — у нас полиция теперь.

— И полиция тоже остановит, — упрямо отвечает Верка. — А собака… Ну что собака… Если даже она не собака, а волк. Бежит себе и бежит. Может, по делам… А может, нас съесть хочет… Кому какое дело…

И снова давай хныкать!

— Не хнычь! — злюсь я, а самого тоже уже дрожь пробирает. Правда, чего эта собака привязалась? Уже скоро до дома дойдем, а она всё бежит за нами и бежит… Может, ей не только мясо, но и овощи для полного рациона нужны?

Взял я да бросил ей огурцы в пакете. Собака стала огурцами хрумкать. А мы с Веркой немножко, совсем чуть-чуть, шагу прибавили и за угол завернули.

Оглядываемся — нет собаки. Ну наконец-то! Потом еще раз оглядываемся — а она опять за нами бежит.

— Мо-о-отя, ну что ей еще надо! — плачет сестра. — Может, ей молочка кинуть? А то она огурцов солёных налопалась и теперь пить хочет, наве-е-е-ерное…

В общем, кинул я этой прожорливой собачище и пакет молока, и сахар, и хлеб, и чай, и губку для посуды… Всё, что мама просила в магазине купить. Потому что — ну правда уже, ни в какие ворота не лезет. Бежит да бежит за нами, и сладу с ней нет. Может, хоть губкой наестся…

Подошли мы наконец с Веркой к подъезду. И собака с нами. Еще и хвостом виляет.

— Неужели и в дом зайдет? — шепчет Верка в ужасе.

— Ну, в дом-то не зайдет, — говорю. — Это уж окончательное нахальство с ее стороны будет.

Но собака решила, что окончательное нахальство — это очень даже неплохо. И как только мы приоткрыли дверь в подъезд, тут же проскочила вслед за нами.

— Мамочки, да что же это такое! — разревелась Верка.

— Не реви! — говорю. — Сейчас поднимемся в квартиру, в квартиру-то не полезет!

— Ага, не полезет, знаю я её… — плачет Верка.

Вдруг меня осенило.

— Слушай, Верка, — говорю. — А может, она просто хочет остаться с нами?

— Как это? — Верка так удивилась, что даже слёзы на щеках высохли.

— Ну, хочет, чтобы мы стали ее хозяевами. Понимаешь? Чтобы навсегда.

Я посмотрел на собаку. И Верка тоже.

— Хочешь остаться с нами? — спросил я собаку.

— Гав! — ответила собака.

— А ты нас не съешь? — спросила Верка.

— Гав… — обиделась собака.

— Хорошенькая, — всхлипнула Верка и осторожно погладила собаку.



— Вера, Матвей, что это за собака?! И почему вы так долго? И где продукты?

— Мамочка, не волнуйся, — ответила Верка. — Продукты в собаке. Мы ее накормили. Потому что она голодная. И хочет жить у нас.

— Мама!— сказала мама.

— Это ты мама, — сказала Верка, — а я Вера.

— А я Матвей, — зачем-то добавил я.

— Дети мои, дети… — сказала мама. — А если у вашей собаки блохи? А если у неё другой хозяин? А если она бешеная? А если…

— Ну что ты, мамочка, — кричит Верка. — Если бы у нее были блохи, они бы жужжали! А если бы другой хозяин, зачем бы она за нами побежала? А если бешеная, то почему у нее такая забавная улыбка?

— Гав! — подтвердила собака.



И осталась с нами.


Просветлённый




Замучили меня все эти учителя, уроки, двойки, домашние задания… Просто сил уже нет! Одноклассники тоже невозможными стали: Буров дерётся, Кармашкин обзывается, Смирнова списывать не даёт. Хоть ложись да помирай.

А тут на выходных прочёл в одной книжке, что есть такие специальные люди на востоке. Они сидят-сидят, молчат-молчат, а потом — бац! Просветление у них наступает. И им тогда уже всё равно. На них обзываются — а им хоть бы хны. Бьют — а им не больно. Списывать им не дают — ну и не надо. Потому что просветлённые они. У них и так всё всегда хорошо.

И я тогда подумал: а что, если мне так попробовать? Сесть вот так и молчать. Молчать, молчать, молчать… Ждать, ждать, ждать… Это еще по-другому называется — медитация. Ну вот. Вдруг у меня — бац! — и тоже просветление наступит? Глядишь, хорошо учиться начну. А если даже плохо — какая разница? Мне же всё равно будет. Я ж просветлённый стану. А главное — и люди вокруг меня меняться начнут. Потому что когда человек просветлён — по нему это видно, и с ним связываться не хотят. Примерно так в книжке было написано.



В общем, пришёл я в понедельник в школу, сел за парту и молчу. Минуту молчу, две молчу… Вроде пока всё нормально. Чувствую даже, что-то во мне происходить начинает… Какое-то шевеление… А тут, как назло, Кармашкин:

— Привет, дурачина!

Хотел я ему ответить в том смысле, что — сам такой. Но сдержался. Он тогда:

— Чего молчишь? Язык вместе с мозгами проглотил, что ли?

Я молчу.

— Эй ты, великий мыслитель, — говорит Кармашкин. — Скажи чего-нибудь.

Я не выдержал и крикнул:

— Не мешай!

— А чем я тебе мешаю? — удивляется Кармашкин. — Ты ж ничего не делаешь. Сидишь молчишь. Лучше бы правило повторял, сейчас урок начнется, опять тебе пару влепят!

— Глупый ты человек, Кармашкин, — говорю я. — Неужели не видишь: я пытаюсь достичь просветления!

— Чего ты пытаешься достичь??? — вытаращился Кармашкин.

— Просветления, — говорю. — Поэтому и молчу.

— Как же ты молчишь, когда ты разговариваешь? — недоумевает Кармашкин.

— Потому и разговариваю, что ты мне мешаешь! — огрызаюсь я. — Отойди от греха подальше, не видишь — метидирую!

— Меди… чего????? — кричит Кармашкин.

Тут наконец звонок на урок прозвенел.

Начался урок. Проверил Лев Семёнович у нас домашнее задание, стал правило спрашивать. И, как назло, меня вызвал.

— Ну-ка, Мурыгин, расскажи нам про правописание гласных в приставках…

А я молчу. Медитирую.

— Молчишь? — огорчается Лев Семёнович. — Не знаешь?

— Я не потому молчу, Лев Семёнович, что не знаю, — говорю я. — А потому молчу, что мне надо в молчании пребывать. А то просветление не наступит.

Все как засмеются, кроме Льва Семёновича.

А он серьезно так спрашивает:

— Если уж ты всё равно заговорил, может, правило расскажешь?

Я вздохнул и отвечаю:

— Не могу... Не выучил я…

— Ну, тогда молчи дальше, — вздыхает в ответ Лев Семёнович. — Двойка тебе, Будда ты наш.

Тут я понял, что молчание — всё-таки золото.


На перемене подходит ко мне Буров и говорит:

— Слушай, ты вот прямо так молчишь и молчишь? И молчать будешь? А если я тебе в лоб забубеню — всё равно не пикнешь?

Я молчу, ничего не говорю. Потому что просветление — штука такая. Надо терпеть, даже если в лоб грозят забубенить.

Ну, Буров постоял-постоял, затылок почесал, рукой махнул и… отошёл! Вот оно как бывает! Начинает, значит, потихоньку просветление работать! Вот уже и люди вокруг меняться начинают!

Потом, правда, вернулся Буров, забубенил мне таки в лоб. А я ему в ответ по уху. Потому что просветление просветлением, а нечего!

А на следующем уроке, на математике то есть, сама Смирнова меня вдруг спрашивает:

— Леня, может, тебе списать дать? Ты домашнее задание-то сделал?

А я молчу. Медитирую.

А Смирнова опять:

— Ну, Лёнечка… Ну, может, спишешь?

Я, конечно, очень удивился, но виду не подал и отвечаю:

— Если ты, Смирнова, хочешь меня на разговор вызвать, то зря это всё, зря. Молчал, молчу и буду молчать!

А Смирнова отвечает:

— Ну, раз уж ты чуть-чуть заговорил, может, заодно спишешь у меня домашку? Чего уж там… Ты же теперь… совсем тово…

И жалостливо так на меня поглядывает, тетрадь свою протягивая…

Вот оно как! Работает просветление, работает! Меняются люди вокруг, меняются!

Правда, никакого домашнего задания в ее тетрадке не оказалось, а оказался мой дурацкий портрет и надпись под ним: “Лёнька-кретин”. Но это неважно. Главное — раньше бы Смирнова в жизни мне тетрадь свою не отдала, а теперь… Теперь совсем другое дело!

В общем, решил: с этого момента буду молчать. Молчать, чего бы оно ни стоило! И на всех уроках молчал как мог, ещё две двойки из-за этого получил. Но нам, будущим просветлённым, надо быть готовым к лишениям и страданиям, так в книжке было написано. Одну двойку по музыке схлопотал, потому что мы репетировали к Новому году песню про снежинку, а я только рот открывал. Вроде бы открывал как положено, но Ирина Евгеньевна, учительница по музыке, всё равно что-то заподозрила, вежливо попросила всех: “А ну, заткнитесь!” — и говорит:

— Пусть Лёня Мурыгин споёт один. Кажется, он надо мной издевается.

А как я спою, если мне молчать надо?

В результате — двойка. Да ещё и запись в дневнике: “Изображал рыбу карпа на уроке музыки”. Главное — почему именно карпа? Может, я щуку изображал.

А на физкультуре вообще обидно получилось.

Встали мы в строй, началась перекличка, и Андрей Ефимыч, физкультурник наш, конечно, дошёл до моей фамилии.

— Мурыгин! — кричит.

А я молчу.

— Что, Мурыгин отсутствует? — спрашивает Андрей Ефимыч.

Я аж зубами скриплю, но — молчу.

— Значит, двойка Мурыгину за пропуск урока! — говорит физкультурник.

Но тут Кармашкин за меня заступился:

— Андрей Ефимыч, — говорит, — Лёня здесь. Вон он стоит. Только он говорить не может.

— А что так? — спрашивает Андрей Ефимыч. — Горло, что ли, у него больное?

— Нет, — отвечает Кармашкин, — у него, Андрей Ефимыч, головушка больная…

Все как захохочут. Дураки. Ничего не понимают в просветлении. В результате двойка и запись в дневнике: “Не откликался на имя”. Будто я собачка какая, а не будущий просветлённый!

Да и через козла я неудачно прыгнул. Потому что разве можно во время медитации через козла прыгать? Это прямо насмешка над востоком! Во время медитации надо расслабленным быть. А когда через козла прыгаешь — группироваться надо. Андрей Ефимыч рядом с козлом стоял, страховал нас на случай неудачного прыжка. Кармашкин прыгнул, Смирнова прыгнула, даже Буров прыгнул, ну, и все остальные… А я не прыгнул. Ну, то есть прыгнул, но не так, как надо. Не через козла. А просто врезался в Андрея Ефимыча, он упал, а я через него перекатился.

Андрей Ефимыч встал, кряхтя, и спрашивает ехидно:

— Мурыгин, через кого же ты прыгнул?

Я и говорю задумчиво:

— Через козла…

Андрей Ефимыч обиделся и хотел еще одну двойку мне влепить, но тут, к счастью, Буров отвинтил от шведской стенки перекладину и стал с ней гоняться за Кармашкиным с криком: “Я ниндзя!” И Андрей Ефимыч на них отвлёкся. Побежал за ними, и споткнулся об козла, и снова упал… В общем, не до меня потом стало.

А я снова замолчал. Теперь уж до конца занятий.



Вечером пришёл я домой, мама спрашивает:

— Как дела в школе? Чего получил?

Ну, думаю, опять разговаривать придётся. А я уже так молчать привык! Да и не очень хочется про три двойки рассказывать… Молча подал маме дневник и ушёл в свою комнату медитировать от греха подальше.



Теперь — что же получается? Из-за двоек мне телефон мобильный на Новый год не подарят!!! В лучшем случае — на день рождения, если исправлюсь. А день рождения у меня аж в ноябре!



Может, ну его, это просветление? Или нет? Прямо не знаю! Надо помолчать, помедитировать, глядишь, что и решится…






К списку номеров журнала «УРАЛ» | К содержанию номера