Записи о Елене Шварц

2000

26 июля, среда

Уехали с П. К. в Питер. Кронштадт — сильное впечатление. У пирса — в виду шеренги миноносцев и крейсеров — мужики с заклеенными пластырями мордами вылавливали бутылки — для сдачи. Старик с авоськой увидел в кустах фольгу, поднял, разгладил, положил в карман, голь перекатная. Центральный собор, площадь, памятник Макарову — балтийский ветерок; кирпичные арсеналы с полуоторванными дверями и ставнями — идти вдоль них и идти. Купол собора я всегда видел с катальной горки в Ораниенбауме — и не мечтал, что попаду. А вот привёл Господь...

Подвыпили с Леной Шварц — гуляли ночью: Никола Морской, дом Суворова, дом Державина. Она всё ещё хороша (хотя после смерти мамы так всё ещё и не успокоилась).

Ну и — много гуляли с Павлом: Новодевичье разорённое кладбище, буддистский храм, Елагин остров,— трущобы когда-то великих, а ныне забытых князей; Смольный. Славная поездка. И даже соснули на молу Кронштадта в ожидании «метеора».


2001

20 марта, вторник

Хотя два дня болело сердце, но не смог отказать себе: вчера днём встретились с Еленой Шварц у памятника Пушкину. Знакомы с 78-го, а это едва ли не первая встреча на улице, «среди людей», а не в её норе в СПб... <...> Я её издавна люблю, в своё время посвятил ей уйму стихотворений — и она меня любит. (Когда-то мы даже незабываемо побывали на Валааме, у неё есть об этом маленькое стихотворение, последнюю строфу которого она почему-то не публикует):

    Мы братний хлеб привыкнем есть,
    пить сестрино вино...

Отношения у нас действительно братские. Сунулись вчера в один кабачок, в другой, в третий — один закрыт, у Никитских всюду почему-то полно народу, дым коромыслом в неурочное время — в половине четвёртого. Наконец, осели в Доме журналиста, в подвале. Дорого, зато никого и полутемно. Курит сигарету за сигаретой — по две пачки в день. Сирота — умерла 3 года назад мама, никогда не рожала, 2 мужа, которых давно уж нет рядом. Только — поэзия. Вся — её. <...> Жаль, что не по здоровью уже мне с ней чаще встречаться, а потом сутки хворать от никотина и алкоголя. (Да и в Питере бываю я теперь изредка, а когда-то ездил к ней, из-за неё, чуть не 2 раза в месяц.)

Читаю её сборник. Ежели я «гиперреалист», то она — «сюрреалистка», со всеми свойственными этому стилю, видению преувеличениями, деформациями, особенно преизбыточностью, от которой утомляешься быстро. Это не те стихи, с которыми не расстаёшься — от большинства хочется скорее «избавиться». В целом в ней нет красоты (т. е. гармонии), хотя есть куски очень красивые. Всё пёстро, образы толкаются, наползая друг на дружку. Её текст, как фольгу, хочется разгладить ногтем. «Энергетика и моторика» вместо ровной любви к земле и людям. Асоциальность и сильное мистическое, даже метафизическое, начало. Религиозная космогония, «босховщина». Боль, которую ничем не утишишь. Способна и впрямь если не на всё, то на многое, хотя со мною она — «ручная». Как мне дороги её повадки, движения, её «онтологическое» бескорыстие, сколько б ни говорила о премиях и деньгах. По большому счёту, никакого инстинкта самосохранения, как только земля носит. Не от мира сего, но знает языки, мастерски шоферила, гуляет в Интернете; вообще «между прочим» ей даётся многое, на что я не способен и ленюсь.

Загромождённость образами и ритмами — всё хочется развести по своим местам. Поэзия Петербурга. Ну, отчасти Москвы. Но никак не России. Кузмин, Хлебников, обэриуты; даже Мандельштам ей пресен. Цветаевская экзальтация ей по сердцу. Но не Ахматова, которую не может терпеть. Ревность к Бродскому — и его не любит. Меня любит как человека, к поэзии моей снисходительна; может по дружбе за неё даже и заступиться. У вчера мне подаренной её новой книжки замечательное название: «Дикопись последнего времени». Сильная поэзия, но в которой (которой) нельзя дышать: весь воздух отравлен кошмарцем. Ну можно ли, скажите на милость, жить с видениями Эрнста, Дали, Бэкона, немецких экспрессионистов? А вот в мире Эндрью Уайеса как славно (хотя порою и приторно). Но какие у Елены сильные строки («В скобяной провинции»):

    Это ли оковы, звенья, цепи?
    Посинело или снова ало?
    Ничего нет мягкого на свете,
    Кроме раскалённого металла.

Такие вкрапления отточенных формулировок и сфокусированных образов особенно эффектны на фоне общей полуимпровизационной рыхлости текста.
<...>

Собственно, Ленина жизнь, главный внутренний конфликт её — борьба с врагами, с теми, кто не признаёт её гениальности. И как странно мы встретились! Обычно у памятника Пушкину толчётся народ и скамьи заполнены. А тут — так не бывает — никого; Лена одна сидела на правом скамейном полукружье и, чуть нахохлившись, как всегда, курила. А ведь было три часа дня, очень оживлённое для центра Москвы время! Я ещё когда подходил, издали заметил эту странность, но осознал лишь позднее: отсутствие, как обычно, народа. Булгаковская какая-то атмосфера Патриарших прудов...

21 апреля, суббота

Порой у Елены Шварц заводится мотор, и она импровизирует-фантазирует. Порой эти фантазии — мимо цели. Они «зависают» как бы по касательной к тому идеальному, что должно было бы получиться. Но иногда она может «дофантазироваться» до чего-то невероятного. Сейчас перечитал «Гостиницу Мондэхель». Кусок с видéнием Блаватской — вплоть до жертвенника «меж Лахтой и Чёрною речкой» гениален. Тут и Достоевский, и атмосфера Питера в запустении и забросе. А какие слова! Только по высшему вдохновению способно прийти такое:

    Хлопнула дверь внизу. Колоколясь, тень подымалась?
    Снега шакальи резцы и изразцы леденились.
    . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
    Ближе, всё ближе шаги, неужели ты, демоница?
    О, слава Богу! С опухшею рожей
    Мимо скользнул, подмигнув, пьяный прохожий.
    Вот он стоит на морозе меж Лахтой и Чёрною речкой,
    Дым от него,— (как гениален тут пропуск глагола!),—
    здесь я и жрица,
    И чёрная злая овечка...

Умопомрачительно, превосходно.

Я всегда отличу, когда в стихотворении подстёгнутое воображение, когда — свободно работающее.

29 августа, среда, 5 утра

Вчера вернулся из Рыбинска. Ранний автобус шёл то в золотисто-молочном тумане, то выныривал в надтуманную отчётливость на холмах. Дым автокатастрофы под Переславлем: три гигантских грузовика с прицепами с тёсом, искорёженные и опрокинутые. В Рыбинске — на закате — зеркально-слепящее солнце в «торце» Никольской; а вчера утром, когда ехал на такси на автовокзал, клубился дымок, отслаивался туман над чёрно-зеркальной Волгой...

У меня ещё смолоду была тяга к совершенствованию каждой строки и слова, чреватому пересыханием стихотворчества. А Губанов, позднее Шварц, своим чтением, речевым потоком меня расколдовывали, подпитывая энергетику вдохновения.

2004

28 июля, среда, 9 утра с минутами

Елена Шварц: «Распространённое заблуждение. Так долго все принимали всемирный всеобщий идиотизм устройства человеческого общества именно и исключительно за свойство советской жизни». (Елена Шварц, Видимая сторона жизни. СПб. 2003, стр. 335).

Точно. Какая умница.

5 августа, 8:30

Кажется, сколько же всего сказано о Петре и Петербурге (в том числе и мною, неисчислимо). А лучше Лены Шварц (ей было тогда 20 лет) никто не сказал:

    Чёрной икрой мужиков мостовые мостил,
    но душ не поймал, вёртких как моль.

22 сентября

Если бы Елена Шварц не была поэтом, она стала бы первым русским сюрреалистом, и Кирико, Магрит и Дали отдыхали б — такие у неё образы.

    Только зря в холода ты ныряла
    В пеплом подёрнутом тёмном пруду.

И какая мощь в самых, казалось бы, «проходных», не ударных отнюдь строках:

    Очередь осеней затосковала,
    Лязгнул топор о топор в саду...

Такого не придумаешь, образец вдохновенности.

Да, да, есть воображение и — воображение. Оно только тогда плодотворно, «когда под ним струится кровь» реальности и открываются возможные и даже достоверные альтернативы реальности. А не когда оно — разнузданная игра фантазии (т. е. когда оно попадает в яблочко подсознания, а не просто — размагниченная абракадабра). Когда у Шварц воображение «№ 1» — бывает и гениально, когда «№ 2» — читать это малоинтересно и неприятно.

2005

10 февраля, 8 утра

Несколько раз «по жизни» я подсыхал, матерел в «классике», в гладкописи, а поэзия Шварц меня... расколдовывала. Один раз это были «Элегии на стороны света», другой — замечательная, таинственная «Песня птицы на дне морском», и, наконец, недавно «Бабье лето — мёртвых весна». Она ко мне прикасалась... кончиком посоха своего воображения. И я — оживал.

19 сентября, понедельник

Вчера острейший приступ артрита — и сегодня ещё хромаю. Ночью — приснились стихи о Фирсе. Всё не даёт покоя маяк в Биаррице. Кажется, не видел ничего прекраснее. Жить бы мне там, видеть этот маяк ежедневно — много бы чего написал, окреп физически и «излечился» психологически. Какая простая и благородная белая башня, какой фонарь.


2007

25 июня, понедельник

Да, моё воображение неотделимо от виртуальной точности. Когда ко мне начинали приходить стихи, я как раз в Рыбинске штудировал «Постимпрессионизм» Джона Ревалда и в своих пристрастиях, в сущности, так и остался «на уровне» Сезанна и постимпрессионизма. Полёт моей фантазии всегда подрезан реальностью. «Песню птицы на дне морском» (Е. Шварц) мне не написать никогда, я могу только с завистью следить за свободным полётом её воображения. А я — «пейзажист», меня пробуждают только свежие реальные впечатления плюс визуальные воспоминания. (Я тут «визуальное», конечно, понимаю шире, чем просто «зрительное».Это не только реальные впечатления, но и реальные переживания и соображения мирочувствования.)

2008

26 февраля, 7:30 утра

Воспринимать судьбу свою как... жизнетворческий сюжет — русским писателям это в высшей степени свойственно. Тургенев был какое-то время политическим клерком — но судьба его как профессионального дипломата — скорей комична. Чиновником — да — был Случевский. Ну и, конечно, в основном, советские литераторы...

Пушкин — образец жизнетворчества. Блок, Мандельштам, Есенин, Цветаева — и т. п.

Жизнетворческая судьба лишена иссасывающего инстинкта самосохранения, это, во-первых. Лишена корыстной выстроенности и — главное — интриганства.

Например, судьба Елены Шварц — судьба в смысле жизнетворчества — образцовая.

3 декабря, 8 утра

«Туалет на ней был — оторви и брось: какие-то декоративные тряпки» (Бобышев о Шварц). Узнаю Елену! То же и у меня:

    Всё с твоих допотопных одежд
    снится мне — от каймы до горошин.

Бобышев в своих мемуарах был бы комично-безвкусен, если б не был столь обезоруживающе простодушен («Автопортрет в лицах», книга II, «Время», 2008).

(Уморительный пассаж, как шварцевский Яшка сорвал ему чтение «Стигматов», начав — по её наущению — «совокупляться» с его ногой.)

Для меня наш тогдашний андеграунд — братство. И никогда не променяю я никого из наших на совковых (по моим тогдашним представлениям, да так и было на самом деле) шестидесятников...

Бобышев сделал Шварц предложение, да накануне «очнулся»; Шварц, устроившая погром у Стратановского... И все они переругались. Но для меня они все навсегда мои — органичная (как и Володя Кормер) часть второй половины 70-х (А. Величанский, скорее, 60-х). Не ходили мы по советским журналам, были «нонкомформисты», и — «это многое объясняет».

У Бобышева впервые открыл я «гроссбух» стихов Шварц. «Да вам не понравится, это совсем другое»,— предупредил Дима. Но мне понравилось, даже очень — многое. И он нас свёл. А на другой вечер я уже был у неё один (после поездки с ним в Комарово). «Не задерживайтесь,— строго предупредил он,— соседи сердятся, если ко мне поздно возвращаются гости». И потом звонил поминутно, требуя, чтобы я возвращался, ревнивец. А Елена своими чарами специально, чтоб ему насолить, меня удерживала.


2009

3 июня, среда

Поразительное недавнее стихотворение Шварц (в «Знамени», кажется?). Оно держится не на метафоре, не на фонетической вязи, не на визуальной картинке, а исключительно на смысле. А «формы» там ровно столько, сколько для него требуется. Оно о том, что как было бы хорошо, если б умерших нам не приходилось закапывать или сжигать, а они попросту б — исчезали. Нам легче было б верить в бессмертие.

И связанное с ним напрямую тоже: что вот уже десять лет после смерти мамы не открывала она шкаф, где висят платья покойной.

Лена стала писать стихи, которые можно пересказывать, и при этом — всё равно сжимается сердце. Высший пилотаж.

А это:

    Бабье лето — мёртвых весна,
    говорят в Тоскане, говорят со сна...

и проч.

Там клён остаётся голым и беззащитным — гениальная вещь — как это передано в десяти строчках.

13 июля

Сон: Лена Шварц жалуется, что на заднем дворе возле баков с отбросами появляется перевязанное шпагатом собрание сочинений Шекспира. «Я уже три таких отнесла домой, больше складывать негде». И предлагает рядом с новой появившейся стопкой книг ставить какой-нибудь завлекательный приз — подарок, чтоб люди брали.

2 ноября, понедельник, 4:30 утра, Поленово

Вчера поздно вечером позвонил Павел. Говорил со Стратановским. У Лены Шварц — рак, и уже сделали операцию. (Сказал: Б. Улановская после аналогичной операции жила ещё два года.) Как такой «зверь-цветок» перенёс эти экзекуции — Бог весть. А где же её моська? Хозяин не должен погибать прежде своей собаки.

3 ноября, 15:30

Сейчас говорил со Шварц. И в больнице «выбегала из палаты» писать стихи. Поразительно, словно прочитала мою запись: «Я бы умерла, но жалко было мою собачку, она бы без меня не смогла...» Теперь надо 5 месяцев (по 4 дня) делать химиотерапию. Болезнь обнаружилась в конце лета, неожиданно, и «потом начались все эти ужасы». Слава Богу, есть кому помогать, ухаживать: как и у С., у Елены плотный круг верных и преданных друзей-почитателей.


4 ноября, 11 утра,
Переделкино, солнышко и снежок

Говорил сейчас с Леночкой по телефону. Лежит в военном госпитале визави Большого Дома — окнами на Неву. Говорит, что долго, хотя «время как-то сместилось, я уже не слежу за его течением». Операция была долгой, а теперь началась химиотерапия — «очень тяжело». «Уж и не понимаю: то ли умирать, то ли два-три года отсрочки». Договорились созвониться вечером (её вроде бы как раз сегодня выписывают).

Весь день читаю давние Еленины стихи и вспоминаю 70-ые, нашу молодость. Какая мощь, какая свобода воображения! И апогей этого периода — «Элегии на стороны света»... Да, нет в нашем поколении поэта ярче. <...>

Я как-то посетовал Лене, что с трудом привыкаю к постоянному сбою ритма в её стихах.

— Ну как же,— пояснила она.— Ведь писание стиха это не упёртый взгляд в одну точку. А постоянно меняешь угол зрения. Соответственно, изменяется ритм.


2010

12 марта, пятница, 20 часов

Вчера, ближе к пятничной полночи, умерла Лена Шварц. Сегодня вечером (придя со службы в Notre-Dame) кликнул мышкой «Культура» и... И не мог ни записать, ни обдумать — так обожгло. Отпевание в воскресенье, послезавтра. Не успеваю. Не успел к Думешу, теперь — к Лене, не успеваю на похороны к самым близким людям... Поэт высочайшего полёта, мощного воображения. И целый пласт жизни. Сейчас записывал в дневник всё подряд, лишь бы оттянуть написать вот это:

Елены Шварц уже больше нет.

Вот последние наши письма:

30 октября 2009

Дорогая Леночка!

Как ты? Был недавно в Риме, общался с Таней и чувствовал твои эманации...

Скоро выйдет моя книжка — называется «Перекличка». Как видишь, по стихотворению, обращённому к тебе. Итак, напиши, пожалуйста, о себе.

Любящий тебя Юра

3 ноября 2009

Дорогой Юра.

Вот захотелось, как в былые времена, показать тебе ненапечатанные стихи, написанные в больницах неожиданно для меня самой.

С любовью Лена

* * *
Это жизнию было — опьяневшей, румяной.
А вот нынче осталась ерунда, пустячок —
Опуститься ль, подняться на века, на вершок.
И всего-то остался — пустячок, кошмарок —
Нежно-хилой травинки вскормить корешок.

16 окт.

Воспоминание о реанимации
с видом на Невы теченье
      Елене Поповой — с любовью

На том берегу мы когда-то жили
(Отчуждайся, прошлая, отчуждайся, жизнь).
Я смотрю в Невы борцовские прожилы
И на угольные угриные баржи.

Я у окна лежала, и внезапно
Взяла каталку сильная вода.
Я в ней, как будто Ромул, утопала,
А вместо Рема ёрзала беда.

И влекло меня, и крутило
У моста на Фонтанке и Мойке.
Выходите встречать, египтянки,
Наклоняйтесь ко мне, портомойки!

К какому-нибудь брегу принесёт,
И руки нежные откинут одеяльце
И зеркало к губам мне поднесут,
И в нём я нового увижу постояльца.

2 ноября2

17 декабря, 2009

Милая Лена,

была ли ты в больнице? Я со своими болячками уже в заснеженном Париже...

Напиши мне о своём самочувствовании, дорогая.

Твой Юрий

17 декабря, 2009

Дорогой Юра,

надеюсь, ты поправляешься. В предрождественском Париже должно быть хорошо, хотя и грустно немного. Во всяком случае, мне почему-то всегда было грустно за границей перед Рождеством. Я была в больнице больше недели назад, очень тяжёлый был сеанс, но сейчас довольно бодра. Читала корректуру книги о Д’Аннунцио, которая должна выйти весной. Так всё пока ничего.

Оля Назарова передавала тебе привет. Может быть, ещё увидимся.

Обнимаю.

Твоя Лена

31 декабря, 2009

Дорогая Лена,

с Рождеством, с Новым годом!

Желаю тебе в Новом году крепости и стихов (т. е. того, что всегда с тобою).

Люблю тебя, до встречи,

Кублановский

1 января, 2010

Дорогой Юра,

и тебе того же! Спасибо!

До встречи,

с любовью.

Лена

25 января, 2010

Лена, дорогая,

черкни хотя бы два слова: как ты себя чувствуешь, как твоё здоровье?

В первом номере «Нового мира» опубликована подборка моих стихов, заканчивающаяся стихотворением про тебя.

Очень волнуюсь за твоё самочувствие.

Твой Юра

26 января, 2010

Дорогой Юра,

ещё раньше прочитала твою подборку. Мне кажется, в последнее время в твои стихи вернулась прежняя лёгкая и сильная поступь. Я за тебя рада. И ещё мне очень нравится «Обнова».

Я тоже за тебя волнуюсь, хотя, слава Богу, у тебя не так ужасно. Я пока ничего и ко всему готова. Беспокоюсь только о своей собачке, её, конечно, возьмут друзья, но сможет ли она, верней, он, без меня.

Помню, как гуляли на Стрелке и у виллы Роде, и мало ли ещё где...

Обнимаю.

Твоя Лена

27 января, 2010

Дорогая Леночка,

нет, нет, я не согласен ни на какой дурной вариант.

И назло всему верю, что ты выкарабкаешься.

Кстати, в дате под посвящённым тебе стихотворением — опечатка: оно от 4 ноября, а не сентября.

Целую тебя крепко, до встречи.

Юра

28 января, 2010

Дорогая Лена!

Как хорошо, как славно, что характер моего дарования позволил многие из тех наших прогулок замуровать в стихи. Там они длятся и по сегодня.

Твой Юра

28 января, 2010

Да, Юрочка, и ещё долго будут длиться.

И моё последнее:

5 февраля 2010

Дорогая Ленуля!

Сейчас приехал в Поленово и на своём письменном столе первое, что увидел, слегка запылённый листочек с твоими последними замечательными стихами. «Борцовские прожилы», «угриные баржи» — какие эпитеты! Сколько силы и сердца в тексте!

Есть ли у тебя ещё что-нибудь? Тогда пришли, дорогая. Ты же знаешь, какой я благодарный читатель.

Твой Юра

Итак, в последний раз Лена обратилась ко мне в четверг, 28 января,— и ровно через шесть недель, тоже в четверг и чуть ли не в тот же час, умерла.

«Да, Юрочка, и ещё долго будут длиться».

13 марта, суббота, 4:40 утра

Проснулся, как подкинуло, словно от голоса, разбудившего фразою Достоевского: «Маша лежит на столе. Увижу ли Машу?» А где сейчас лежит Лена? Дома? В морге? «Я пока ничего и ко всему готова». И опять внутренний голос: «Для меня это как для Гоголя смерть жены Хомякова». Хотя и совсем другое.

Поэт беспокойной поэтики. Потому-то Цветаева, футуристы, Маяковский, даже Вознесенский ей ближе Ахматовой (и Мандельштаму, видимо, не могла простить его ранней акмеистической упорядоченности). Меня если и любила — то только за то, что много о ней. «Посмотри,— помнится, говорила она мне — мы шли белой ночью, уже под утро, к Елагинской стрелке, выгуливали её пуделька Яшку,— посмотришь направо — одно, налево — уже другое — (а ветер шевелил листву) — как же можно сохранить один ритм на протяжении целого стихотворения?»

Как раз сегодня Поминовение усопших. <...>

Путешествие наше на Валаам; отплытие от Сенатской; плыли мимо Дворцовой, мимо Смольного... Белой ночью — мимо Шлиссельбурга.

Помнится, вытянуть Лену было непросто: Яшку не с кем оставить (в итоге оставили с Беллой Улановской и т. п.). «Ты меня, как резиновую присоску на кухне, оторвал от стены». (Были тогда такие крючки-присоски для полотенец.) Всё обошли, любовались на дальний островок, забирались на колокольню... Была у неё в стихотворении (об этом) строфа, которую она потом опустила:

    И если нам отсюда вниз
    сойти не суждено,
    мы братний хлеб привыкнем есть,
    пить сестрино вино.

У себя же простоты, кажется, не ценила. Так, когда я выразил ей своё восхищение стихотворением про клён («Бабье лето, мёртвых весна, / говорят в Тоскане, говорят со сна» и проч.— поразительное стихотворение) — она отмахнулась: «Да ну, что ты. Там (т. е. в новой книге) есть гораздо лучше». Надулась на меня, когда я её подборке в «НМ» дал заголовок «При чёрной свече». Она-то хотела что-то такое... с Богом. Но разве не безвкусно Бога выносить в заголовок подборки? — убеждал я её. Этого не умела понять.

Московские концептуалисты её, кажется, не любили. И впрямь: для них она была слишком беспокойна, экстравагантна, ершиста. Она всё-таки «зверь-цветок», а они — математики. И хотя в литературный социум она была вписана намного благополучней меня, она по существу одиночка.

30 с лишним лет назад на Валааме... И вот сегодня, сейчас, под сводами парижского Александро-Невского храма отец Анатолий поминал — по моей записке — новопреставленную рабу Божию Елену...

Когда Лене было лет 15–16, её, знаменитую уже ну хотя бы строчкой «О море чёрное, тебя пересолили», познакомили с Иосифом Бродским. Двадцатитрёхлетний мэтр спросил юного вундеркинда, какая часть «Божественной комедии» ей особенно по душе. «Конечно, „Чистилище“»,— ответила Лена.

14 марта, 7:40 утра

Значит, в Москве около десяти. Так что тело Елены, видимо, уже в храме. Сейчас ещё в последний раз тело, лицо, которое я с такой нежностью вспоминаю. А через 2–3 часа останется только пепел. (Гениальное стихотворение о кремации у Бориса Слуцкого).

    Это было Петром, это было Иваном...

...А теперь и то, что было Еленой.



17:20. Ну, вот и сожгли Лену (сейчас говорил со Стратановским по телефону). Ну ничего, поминальные записки тоже сжигают — в тазике на церковном дворе. (Сам сжигал, когда сторожил в Никольском.)

19 марта, пятница

«Она ведь была с искрой гениальности. Поклон ей, улетающей»,— написал мне Дм. Бобышев.

«С „искрой гениальности“» я знал троих (а их и не было, и нет больше). Но первый хоть своей смертью и обжёг, но случилась она где-то далеко, а здесь его адепты так назойливо и шумно о нём «скорбели», что мешали оплакать. Смерть Солженицына, его утрата — личное и культурное горе, но сами похороны носили постановочный характер — с присутствием властной номенклатуры и военным салютом.

И вот Лена; где-то горсть пепла от неё.

5 апреля, Переделкино

<...> Рядом с постелью на тумбочке — самиздатский талмуд Елены Шварц, третья какая-нибудь машинописная копия. Но сразу со страниц зазвучал её голос, её интонации. И сразу:

    Крематорий — вот выбрала место для сна!

Какой кошмар.

10 апреля, суббота

<...> Цыганские стихи Шварц:

    И вернусь я тогда, о, глухая земля,
    в печку Африки, в синь Гималаев.
    О, прощайте вы, долгие злые поля
    с вашим зимним придушенным лаем.

«С вашим зимним придушенным лаем» — какой эпитет! Гениально. Ничего более тоскливого о русской, «степной» зиме — не сказать.

А печка тут суть топка. Раскалённая топка в сини — провидческий образ.

1 июня, 5:30 утра

Вчера вечер памяти Саши Сопровского на Петровке. А потом долго брели с Павлом Крючковым предночной Москвой, новодельной, но тёплой, майской, поблёскивавшей стеклом и огнями. Днём бы весь этот новодел, конечно, привёл в ужас, а тут даже и ничего, тем более, когда подшофе... Вспоминали Шварц, говорить о ней иссасывающее грустно.

Это та Москва затемно, которая так возбудила Пастернака, когда он приехал на авто из Переделкина на «Марию Стюарт» («Вакханалия»). Правда, то была ранняя весна, а тут первая летняя ночь. Дошли до Минина и Пожарского, потом Александровским садом, потом мимо университетских решёток, старых, с утерянными звеньями, но жирно-чёрных, как будто дёгтем покрытых. Людям книжной культуры, поэзии — нам было по-родственному уютно вместе.

А сейчас — птичий разнобой, предрассветье, рассвет, а впереди, видимо, летний и жаркий день.

Звезда — тусклый огонёк дальнего (на границе с небытием) гарнизона, заставы...

8 июня, вторник

Три дня в Питере. У Лены Шварц: сначала на квартире. Её друг и наследник Кирилл готовится к ремонту, пакует вещи, книги. Дал мне на память Еленины чётки, пепельницу, монографию Гращенкова (моего преподавателя в МГУ) об Ан. Мессине (изд-во «Искусство», 1981).

Потом на кладбище. У Елены была возможность похорониться в Комарове. Но захотела — с мамой на Волковом. Места же рядом не было. Согласилась на крематорий: компактную урну легче подхоронить к маме.

Неподалёку Олег Охапкин. Питерская художественная богема умирает как-то по-своему, старорежимно, по-декадентски: дурдом, самовозгорание, угар и т. п.; кончины инфернальнее московских. И захоронения на старых, на благородных кладбищах (Кривулин — на Смоленском).

...Царское Село, Острова. В Питере — новые громоздкие богомерзкие силуэты справа от «нашей» с Леною Стрелки, даже пожалел, что пришли с Наташей сюда: загубил старое и доброе визуальное впечатление. Нынешняя нажива хищнее позднесоветского вялотекущего разрушительства и выходит Питеру боком. Так сломали целый квартал (!) в устье Невского возле Московского вокзала — вышел, оторопел.

Вчера с Серёжей Стратановским. Поехали в Комарово, из-за пробки замешкались и повернули в Репино, на взморье. Примостились в ресторане на террасе прямо возле глади (зыби) Балтийского моря. С умным человеком, во многом единомышленником, и поговорить приятно: делился своими зоркими соображениями, почему Ленин ненавидел Пилсудского (тот — косвенный виновник казни Александра), вспоминали — это Серёжино — Короленко. От совестливого демократа я поспешил отвести разговор в своё русло: как мог Хлебников — после всего — назвать Николая «ста народов катом»? А Тынянов — восхищённо это цитировать? «Стыда у них не было, совести не было». Сергей легко согласился: «Стыда у них не было, а революционная составляющая была».

Вспомянули Лену, говорили о ней, об их последнем разговоре тотчас после Нового года.

Кирилл рассказал, что у Е. Ш. было как бы два почерка (он разбирает остатки её бумаг, не отосланных ею в Бремен на консервацию к Гарику Суперфину, тамошнему университетскому архивариусу). Один — запись диктованных вдохновеньем стихов, она спешит, это почти «стенография»: слова не дописаны, строки нервные и, как у Гёте, могут уползти за границу листа. Другой почерк — обыденный, ясный.

...Незадолго до смерти Елена разбогатела: перевод — для театра — «Дон Карлоса», книга о Д’Аннунцио, стипендия от Ходорковского. Купила «домашний кинотеатр» — большой плазменный экран, всякие навороты и проч. Стратановский: «Неожиданные, не характерные для неё приобретения». И сетовала: впервые в жизни можно пожить безбедно, а тут — умирать.

Как это славно, как простодушно вырвалось у Достоевского (в отрывке о нищих детях): «Это дикое существо не понимает иногда ничего, ни где он живёт, ни какой он нации, есть ли Бог, есть ли Государь...» Вот монархическое сознание, которое — сымитировать невозможно.

12 июня, суббота. Париж

Если уж вспоминать Льва Шестова, то вот мощная экстраполяция его мирочувствования в наши дни: пронзительная книга Сергея Стратановского «Смоковница» (СПб, 2010). Книга такой религиозной силы и боли, что... не для 2010 года. Откуда в этом неловком, вневозрастном петербуржце — такая религиозная словесная сила? Просто невероятно. И страшно, и грозно (и сладко), что есть в наши дни такое.

    Словно лёгкое пёрышко,
    выронит Он меня,
    Как пушинку, отдаст меня ветру ночному,
    И полечу вдоль Невы,
    вдоль заводов чугуно-летейских
    В то, последнее море.

Ну, а уж это религиозная классика:

    С болью наедине
    С Богом наедине
    Страшно остаться мне
    Зверю Его охот
    Рыбе Его тенёт

И он, и Шварц — два питерские Иова, и у каждого свои интенсивные вопрошания.

А как хорошо у Лены:

    Я разгребаю выгнутой стопою
    Осенний сад, где были мы с тобою.

Какая мощная лирика.

В третьем томе Лениного собрания (Пушкинский фонд, 2008) — милые и рельефные её зарисовки. И там: «Мне было лет двадцать, когда я неизвестно почему и зачем вышла замуж за Женю Вензеля».

Я его вспомнил. Однажды в день рождения Елены мы потихоньку выпивали, дожидаясь гостей. Вдруг — звонок в дверь, и без телефонного предупрежденья этот самый Вензель (внешности его не запомнил, но мерещится рыжеватая бородка-щетина) с букетом сирени (такой, как росла у Лены под окном и попала в мои стихи). Я хотел было выйти на кухню, но они туда вышли сами. Разговор был недолог, на повышенных тонах, вскоре хлопнула входная дверь... Появилась рассерженная Лена с сиренью: «Что нам с ней теперь делать? А вот что». Мы вышли на балкон, Вензель как раз выскакивал из подъезда. «Женя!» Он поднял голову, и сирень в него полетела.

Тогда же Елена прочитала мне его стихи, где, помнится, он сетовал на отца, зачем тот не кончил на простыню, когда его зачинал.

Гениальная по точности самохарактеристика Шварц: «Я — сложный человек. Бессознательное у меня — как у человека дородового общества, сознание — средневековое, а глаз — барочный».

А как точно бывает выражена её мысль! «Можно подумать, что я склонна к самолюбованию. Скорее, я пристально вглядываюсь в себя с опасным вниманием экспериментатора, с каким он может следить за животным, опыты над которым наконец-то начали подтверждать теорию».

Рассуждая об именах городов, Шварц пришла к выводу: «А уж если говорить о нашем городе, то, кажется, имя его истинное — Петроград». То есть (исходя из совсем другого) она пришла к тому же, что Солженицын (и как всегда думал я). И, конечно, так оно и есть: Петроград. И надо быть Собчаком, болтуном, пустомелей и Хлестаковым, чтобы после всего наименовать его Санкт-Петербургом. Образчик либерального маразма.

Заграда между посюсторонним и потусторонним (во всей его амплитуде — не просто «экуменической», но аж до Блаватской и до Тибета) у Шварц была взаимопроницаема, и потустороннее её, так скажем, нередко навещало. Сама её поэзия порой была этим потусторонним; она видела самого Антихриста («Элегии на стороны света»). И это — типично питерское. У Седаковой аналогичное вылилось в... филологию москвички, оно у неё трезвее. Елене, правда, Андрей Белый был брат родной, а он москвич. Но это исключение, подтверждающее правило. Да и петербургская мистика, несмотря на всё арбатство, бежала у Белого по жилам. Уже в 13 (!) лет Лена «всё время говорила об Андрее Белом».

А какая у Шварц точность сравнений, ненавязчиво меткая и «по делу». Пудель «Яша — (хорошо его помню, его фотки с Леной у меня на стене в Переделкине аж дважды) — увидел меня раньше, рванулся и побежал, уши на ветру — как кепка козырьком назад. И мама бежала, как могла, за ним. И я побежала... Вот счастье, когда бежишь навстречу тому, кого любишь, большее, чем объятье».

А какой дивный конец эссе «Комарово»:

«В первые жаркие весенние дни, когда залив в абсолютном штиле, и, обмелевший за зиму, как скатерть, оттянут назад, и напоказ выставлены целые отары серых, как будто замшевых, камней (некоторые из них так экспрессивны, что могли бы без всякой обработки быть выставлены в музее современного искусства), в такие дни, когда залив светлеет к горизонту и при соприкосновении с небом делается белым, тогда куличик Кронштадтского собора предлагает себя мартовскому небу, а ближний форт, провиденциально названный Тотлебен, будто вырезанный из серо-фиолетового картона, подчёркнутый белой полосой воды, парит над этим заливом, как летучая баржа».

Как же худо чувствовал я себя в новогодние дни (подагра и проч.), что не рванул к Лене на встречу. Но и ведь, честно сказать, боялся: боялся за своё сердце, за то, что глаза встретят ту Лену, которая помешает помнить её прежний чудный образ. А теперь? Теперь вместо неё воздушная яма.

13 июня, 8 утра

Уж сколько я писал о мерзости посттоталитарной России, а у Елены это сильней, эпичнее:

    В городе сняли трамвай,
    Не на чем в рай укатиться,
    Гнусным жиром богатства
    Измазали стены.
    Седою бедною мышкой
    Искусство в норку забилось,
    Быстро поэзия сдохла,
    Будто и не жила.

Сколько в этой нарочитой грубости — горечи, силы! Напускное презрение от безмерной любви.

Шварц — единственный поэт, которого адепты называют гениальным. (Ну, ещё Бродского.) Я этого не люблю: тут есть какое-то педалирование назло оппонентам и недоброжелателям, есть какой-то примитивизм. Я (для начала) назвал в некрологе её поэзию сказочной — и проще, и точнее.

А это как сильно:

    И Смерть, мастер, на все руки ломастер,
    Трудолюбивей любой пчелы.

Какой надо иметь слух, какой дар, чтобы так использовать детскую присказку: мастер-ломастер.

20 июня, воскресенье

Заканчиваю триптих памяти Лены Шварц. Ключ — Дученто, Раннее Возрождение...3

7 декабря, вторник, за полдень

Потрясающее «Бестелесное сладострастие», об уничтожении останков французской королевской четы Дагобера и Нантильды в революцию, Елена написала в 22 года. А волшебное «Плаванье» приснилось ей (за исключением двух последних «пассажей») на четыре года позднее — в 1975 году. Мы плыли на Валаам, и она поведала, как кто-то не ко времени её разбудил, оттого и концовка «Плаванья» рукотворная.

В конце 90-х она побывала в базилике Сен-Дени у плиты Нантильды и Дагобера и рассказала об этом в миниатюрном «Путеводителе по стихам». Чтобы перечитать его, я два часа перелопачивал сегодня всё её прозаическое, уже думал, что мне это примерещилось, пока, наконец, не разыскал эссе это — предпоследним в четвёртом томике. На королевской плите Лена обнаружила буквально иллюстрацию к «Плаванью»! «Выходит, что я должна была написать стихотворение о королях, потом о лодке Харона, и, наконец, захотеть увидеть эту плиту и убедиться в неотменяемости и необходимости этих стихотворений. И когда я в Ленинграде сочиняла их — всё это уже было предвещано на плите в парижском соборе!»

Как приеду в конце января в Париж, обязательно навещу Сен-Дени с «Путеводителем» Шварц... по её волшебному миру.



P. S. 30 января 2011 года. Скоро годовщина смерти Елены Шварц.

На днях побывал я во Флоренции, холодной, безлюдной, вдвойне прекрасной от этого холода и безлюдия. Батюшка в тамошней Рождественской церкви отец Евгений (Блатинский) — сам из Питера и знал Лену. Помянули её тосканским красным вином... Она, оказывается, дважды бывала здесь, читала, и её благодарно слушали — итальянские слависты и русские.

1. Фрагменты дневниковых записей Юрия Кублановского о петербуржском поэте Елене Шварц (17.05.1948–11.03.2010) были впервые опубликованы в дальневосточном альманахе «Рубеж» № 10 за 2010 год. Предлагаем нашим читателям их расширенный авторизованный вариант.

2. Увы, это Еленино письмо с замечательными стихами уже не застало меня в Поленове по тамошнему электронному адресу и попало мне в руки только через три месяца. Досадная накладка! Лена могла подумать, что я не отозвался на её тексты, потому что меня они не тронули. (Примечание от 28.1.2011)

3. Цикл стихотворений Юрия Кублановского «Елене Шварц, на годовщину помина» опубликован в «Новом мире», № 3, 2011. (Прим. ред.)