Фотография, на которой нет Астафьева

Астафьев для меня начался с его знаменитой «Царь-рыбы». До сих пор помню ту лёгкую мальчишескую дрожь, охватившую меня с первых же страниц повести: а что дальше? что потом?

Но так была устроена моя тогдашняя жизнь (в школьные годы я ежесуточно «проглатывал» по одной книжке за ночь), что имя самого автора повести у меня в памяти не задержалось. Выветрилось каким-то образом.

И только когда на глаза попался «Последний поклон», когда я дошёл наконец, читая его, до рассказа «Фотография, на которой меня нет», фамилия писателя Астафьева снова всплыла в памяти, как полуночная звезда из-за туч. И вот почему.



Теперь в это трудно поверить, но я и сам сейчас не могу объяснить, почему я так страстно хотел в детстве попасть в цирк. Помню, не раз и не два упрашивал свою мать сходить вместе на цирковое представление в парк Металлургов, где и располагался городской цирк в Запорожье. Но жили мы в послевоенные годы трудно, времени ни на что, да и денег, у родителей не хватало. Отец приходил с завода уставший, а тут и по дому хлопот хватало: то забор надо было поправить, то грядки вскопать... До цирка ли?

Но тут однажды с чего-то вдруг мать расщедрилась и прямо с вечера объявила:

— Всё, уговорил. Завтра едем в цирк. Отец уже и билеты купил. Так что не вздумай куда-нибудь отлучиться. Убью.

Конечно же, я пообещал. Мол, с самого утра буду готовый как штык. Тем более что поход наш в цирк намечался аж на послеобеденное время.

Но утром ко мне зашли, как всегда, уличные ребята, человек пять-шесть, и мы условились прогуляться до посадок. Это было излюбленное место для игр. А так как стояла дивная летняя погода, то я особенно не переживал: это где ещё послеобеденное время! Успею... И нагуляюсь досыта, и в цирк попаду.

Жили мы на окраине большого рабочего посёлка и называли посадками высаженные после войны лесозащитные полосы, тянувшиеся вдоль железнодорожных путей. По ним в Запорожье везли на металлургические заводы донецкий уголь и криворожскую руду, отсюда увозили куда-то на восток катаный лист и кокс.

Чтобы железнодорожные пути не переметало зимой снегом, вдоль насыпи сажали быстрорастущие южные деревья — маслины, абрикос, акации... Они разрастались, тянулись вверх, и не было места для нас, мальчишек, приятнее, чем этот рукотворный лес.

Вокруг стоит сорокаградусная жара, высоко в небе захлёбываются жаворонки, а в посадке пахнет прошлогодними листьями, и только обалдевшие от мух пауки, не переставая, плетут между веток свои смертоносные кружева. Красота!

И мало-помалу мы всё дальше и дальше удалялись от дома.

За разговорами я и не заметил, что мы уже пересекли автомобильную трассу Москва — Симферополь, а от неё до моего дома было четыре километра. Потом прошли ещё, ещё... И только тогда, когда на горизонте появились чёрные клубы дыма, изрыгаемого паровозом, я вдруг осознал, как далеко я ушёл от дома: это спешил на станцию двухчасовой рабочий поезд.

— Два часа! — вскричал я.— Да меня дома убьют!

Выходило, что мы забрались километров на семь-восемь, и преодолеть это расстояние пешком за полчаса невозможно.

И всё же я ринулся, не обращая внимания на крики ребят, обратно вдоль железнодорожной насыпи. Сначала бежал, глотая горячий воздух. Потом перешёл на шаг, слыша, как отчаянно бьётся в груди моё сердце. Потом остановился и от бессилия заплакал...

В общем, домой я вернулся только под вечер и сразу же получил предупреждение от сестры:

— И где тебя только носило? Ты знаешь, сколько тебя искали? Вот вернутся мать с отцом, будет...

Но что для меня были эти угрозы, когда я так и не попал в цирк!

И как же было мне понятно огорчение сибирского паренька Витьки Астафьева, не попавшего на школьную фотографию по причине своей болезни!



Когда много лет спустя, сидя в квартире у писателя в красноярском Академгородке, я рассказывал об этом детском эпизоде Виктору Петровичу, то тот в ответ только недоверчиво качал головой.

— Ну и сочиняешь же ты, «хохол»,— так он меня называл.

А потом повернулся в сторону кухни:

— Мань, ты подь сюда, послушай, что тут «хохол» сочиняет.

Но Марья Семёновна, гремевшая на кухне посудой, лишь фыркнула что-то в ответ. Что — я не расслышал...

Однако на этом история не закончилась. Уже когда ни Астафьева, ни его верной спутницы не было в живых, то волею судеб в мои руки попала та самая фотография, «на которой нет Астафьева». Изрядно потрёпанная почти за восемь десятилетий, потёртая, пожелтевшая, с наклеенным скотчем по краям...

«На фоне деревенского дома с белыми ставнями — ребятишки: кто с оторопелым лицом, кто смеётся, кто губы поджал, кто рот открыл, кто сидит, кто стоит, кто на снегу лежит»,— помните у Астафьева?

И надпись на материи справа, крепко удерживаемой детскими руками: «Овсянская нач. школа 1-й ступени».

— Откуда это у вас? — спрашиваю я, изумлённый.

— А это наша семейная реликвия,— говорит владелица раритетного фотоснимка Ванда Евгеньевна Швед, в недалёком прошлом преподаватель кафедры физической культуры Красноярского государственного медицинского университета, а нынче — комендант университетской лыжной базы.— Видите — учителя́, в центре снимка сидят, о которых так тепло отозвался Виктор Петрович в своём рассказе? Это мои родители, папа и мама...



Тот, кто хорошо помнит упомянутый астафьевский рассказ, тот, конечно же, помнит и его детали. Потому что живописует писатель в нём не только о том злополучном эпизоде, когда он, загулявшись зимой на снежной горке, подхватил неожиданную простуду и не попал в объектив приехавшего из города фотографа, когда вся овсянская школа высыпала из классов «сниматься».

Не меньше места в рассказе занимают и картины жестокого лихолетья, которое он пережил, будучи подростком. Когда в угоду классовым понятиям разорялись вековые гнёзда земледельцев, когда в эпоху жестокой коллективизации сгонялись с родных мест самые трудолюбивые и предприимчивые хозяева и когда на глазах рушились вековые устои крестьянского быта.

Да что там говорить — даже эта «Овсянская начальная школа 1-й ступени» не что иное, как бывший астафьевский дом, отстроенный его прадедом, в котором проживала прежде семья.

И всё же главная тема рассказа — школьные учителя, первые его наставники.

«Я бегаю глазами по фотографии,— пишет писатель,— вот Васька Юшков, вот Витька Касьянов, вот Колька-хохол, вот Ванька Сидоров, вот Нинка Шахматовская, её брат Саня... В гуще ребят, в самой серёдке — учитель и учительница. Он в шапке и в пальто, она в полушалке. Чему-то улыбаются едва заметно учитель и учительница. Ребята чего-нибудь сморозили смешное...»

Но сколько я ни вглядываюсь сейчас в фотографию — даже лёгких улыбок на сосредоточенных лицах астафьевских учителей почему-то не замечаю. Скорее, наоборот: тревожно и вдумчиво смотрят они на нас с фотографии. Как будто предчувствуют беды, которые вот-вот свалятся на них в тридцатые годы минувшего века...

Так как же всё-таки сложилась судьба у овсянских учителей?



Первый астафьевский школьный учитель, учивший его грамоте, Евгений Сигизмундович Городыский (вскоре он стал Александровичем из-за трудности произношения отчества), родился в 1904 году в Каменец-Подольском, на Украине. Будучи по национальности поляком, он, получив среднее образование, заинтересовался своими корнями, и вскоре генеалогические поиски привели молодого паренька в Сибирь, куда в своё время царскими властями была этапирована в ссылку часть его родни. Оказавшись в Красноярске, получил приглашение пойти поработать в Овсянку учителем начальных классов, а обо всём остальном уже написано Виктором Петровичем в его рассказе.

Нет там, правда, только одной небольшой детали: в то же время, закончив в Красноярске девять классов школы с педагогическим уклоном, коренная сибирячка Евгения Юферова также получила назначение на работу учительницей начальных классов в посёлок Слизнево, что неподалёку от Овсянки. И вскоре молодые учителя познакомились.

— Папа был очень видный мужчина,— вспоминает Ванда Евгеньевна.— Высокий, стройный, красивый. Не влюбиться в него было нельзя — знал несколько языков, играл на скрипке, часами мог читать стихи... Так что нет ничего удивительного в том, что они поженились. А вскоре родилась моя старшая сестра Людмила. В 1936 году родилась и я...

Но как нелегко бывает начитанным и образованным людям в нашей стране!

Чуть ли не каждый год семья Городыских меняла прописку, переезжая из одной деревни в другую, из одного района — в другой. Овсянка, Иланский, Канарай...

Но разве от НКВД убежишь?

И в 1938 году «карающий меч революции» настигает-таки человека, пытавшегося сеять «разумное, доброе, вечное» в сибирской глубинке, и настигает сразу же по четырём (!) увесистым статьям.

Знакомлюсь с одной из них — статья 58, пункт 6 УК РСФСР от 1926 года: «Шпионаж, то есть передача, похищение или собирание с целью передачи сведений, являющихся по своему содержанию специально охраняемой государственной тайной... влечёт за собой лишение свободы на срок не ниже трёх лет с конфискацией всего или части имущества, а в тех случаях, когда шпионаж вызвал или мог вызвать тяжёлые последствия для интересов СССР, высшую меру социальной защиты — расстрел или объявление врагом трудящихся — лишение гражданства СССР и изгнание из пределов СССР навсегда с конфискацией имущества».

Читаю всё это, и мороз по коже идёт. Ну какие ещё там сведения, составляющие государственную тайну СССР, мог передавать иностранным разведкам простой школьный учитель, работающий в сельской глуши, на краю света? Обременённый двумя детьми и обучающий сибиряков редким тогда языкам?

Сообщать о количестве учеников в классах? Докладывать «за бугор» о наличии дров у истопника?

Однако одной только этой статьи вполне достаточно для того, чтобы отправить человека на тот свет, если б у следователя было такое желание.

А Городыскому инкриминировалось ещё и другое: в его «дело» вписаны статьи 58–7 (подрыв государственной промышленности, транспорта, торговли и т. п.), 58–10 (пропаганда или агитация, содержащие призыв к свержению, подрыву или ослаблению Советской власти) и даже такая статья, как 58–11, предусматривающая наказание за всякого рода организационную деятельность, направленную на подготовку или совершение предусмотренных в настоящей главе УК преступлений.

Словом, не зря ели свой хлеб красноярские чекисты, раз сделали из обыкновенного школьного учителя настоящего резидента иностранной разведки!

Вот что такое знать языки и играть на скрипке в то суровое время!

В январе 1939 года Евгений Сигизмундович Городыский был осуждён на 15 лет исправительно-трудовых лагерей, с конфискацией личного имущества и с последующим поражением в политических правах на пять лет.



Но, видимо, там, «наверху», всё же осознали абсурдность предъявленных школьному учителю обвинений (редко, но бывало и такое!), и в «Книге памяти жертв политических репрессий Красноярского края», изданной не так давно, на странице 361 я читаю: «Приговор отменён, дело прекращено 13.02.1940 г. НКВД КЖД по реабилитирующим обстоятельствам, из-под стражи освобождён 13.03.1940 г.».

Да, но два года человек в сталинских лагерях всё же отсидел... За что?

А назавтра была война...

«Школьная фотография жива до сих пор,— пишет в своём рассказе Астафьев.— Она пожелтела, обломалась по углам. Но всех ребят я узнаю на ней. Много их полегло в войну. Всему миру известно прославленное имя — сибиряк».

Пошёл на войну и его учитель...

— Правда, отца на фронт поначалу не брали,— рассказывает Ванда Евгеньевна.— Всё-таки судимость... Перед самой войной у меня появился брат, Борис, и вскоре семья перебралась в ещё бóльшую глушь — в село Канарай Дзержинского района. Рассчитывали, что там в войну маме с тремя детьми будет полегче. Потому что отец всё же добился своего и уехал на фронт...

В памяти Ванды Евгеньевны остался только один эпизод, связанный с этим. Было это в 1943 году, когда она уже ходила в школу. Собрались после занятий поиграть в лапту, как надо же — случилось такое: размахнувшись, она бросила самодельную биту, да так неудачно, что та влетела в окно. И вдребезги разбила стекло.

Разбить стекло в сибирской глуши в 1943 году! Да за такое можно было удавить руками без суда и следствия!

— Забилась я от страха в бане под лавку,— вспоминает она,— и знаю, что по деревне ходит в поисках меня глухонемой хозяин избы. И только мычит от злости. Я после этого в школу боялась по улице мимо его дома ходить — обходила огородами.

И тут же, в эти дни, сообщение: с фронта приезжает на пару дней папа!

— Как его встретили, не помню, а вот хорошо помню другое: идём мы с ним по деревне, он в военной форме, с наградами, капитан медицинской службы, и идём, взявшись за руки. Как я гордо шагала мимо дома глухонемого — ничего не боялась!

Впрочем, эта семейная идиллия длилась недолго: отец вернулся на фронт, а когда война закончилась, возвращаться в Сибирь не захотел — осел на своей родине, в Каменец-Подольском. Но перевезти семью не успел: в 1946 году он скоропостижно скончался.

Оставшись одна, Евгения Алексеевна Городыская всё же поставила всех троих детей на ноги. Долгие годы учительствовала, заведовала районным отделом культуры. И даже была удостоена за свои труды весомого тогда ордена «Знак Почёта».

— А почему она поименована в астафьевском рассказе как Евгения Николаевна? — спрашиваю я у своей собеседницы.

— Так ведь и отец там назван не по паспорту,— улыбается Ванда Евгеньевна.— Выветрились их имена с годами у Виктора Петровича... Мы как-то потом попросили его исправить, восстановить истину, и он пообещал. А потом — позже, правда,— говорит: «Ох и нелёгкое это дело, разошлись книжки по всему свету...» Но ведь это не самое главное, правда? Главное, что он вспомнил о них, не забыл...

Тут она права: о своих первых школьных учителях Виктор Петрович Астафьев написал с особой нежностью.

«Уважение к нашему учителю и учительнице всеобщее, молчаливое. Учителей уважают за вежливость, за то, что они здороваются со всеми кряду, не разбирая ни бедных, ни богатых, ни ссыльных, ни самоходов. Ещё уважают за то, что в любое время дня и ночи к учителю можно прийти и попросить написать нужную бумагу. Пожаловаться на кого угодно: на сельсовет, на разбойника мужа, на свекровку».

И ещё:

«...Фамилию учителя можно и забыть, важно, чтоб осталось слово «учитель»! И каждый человек, мечтающий стать учителем, пусть доживёт до такой почести, как наши учителя, чтоб раствориться в памяти народа, с которым и для которого они жили, чтоб сделаться частицей его и навечно остаться в сердце даже таких нерадивых и непослушных людей, как я и Санька».

— А как прореагировал Виктор Петрович, когда вы вдруг объявились перед ним? — не унимаюсь я.

— О, это целая история...



А дело было так. Закончив в деревне Курай (очередное место работы матери) семилетку, Ванда поступила, вопреки желанию отца, хотевшего видеть её медиком, в Красноярский техникум физической культуры — с детства любила спускаться с горок на лыжах. А затем, окончив техникум, закончила ещё заочно и пединститут. Там она и познакомилась с Георгием Андреевичем Шведом — тоже фанатиком горнолыжного спорта.

— Вместе мы прожили более полувека,— рассказывает Ванда Евгеньевна.— Работали тренерами в ДСО «Локомотив», воспитывали двоих детей. А затем оказались в медуниверситете — так что отцовское пожелание я выполнила: хоть и не стала медиком, но к медицине приблизилась...

По стопам своего дедушки пошла и её дочь Евгения — сейчас преподаёт иностранный язык в Сибирском федеральном университете. А сын Андрей — музыкант, живёт в Москве.

Но все они помнят тот день в начале восьмидесятых годов минувшего века, когда в их доме появился томик рассказов Астафьева «Последний поклон»,— Ванда Евгеньевна была как раз на больничном. Лежит, читает... И вдруг, дойдя до рассказа «Фотография, на которой меня нет», вскакивает с кровати:

— Да это же мои родители! Папа и мама!

Быстро нашла фотографию, окропила её невольными слезами. И уже совсем по-другому стала вчитываться в ёмкие астафьевские строки.

Долго потом эта книга лежала рядом. Книга и фотография. В центре которой сидят её родители, а вокруг — около восьмидесяти деревенских мальчишек и девчонок, одетых кто во что горазд. Такое тогда было время...

Видя переживания жены, Георгий Андреевич загорелся и раздобыл где-то домашний телефон писателя — Астафьевы только недавно перебрались из Вологды в Красноярск. Созвонился с ним, сообщил о том, что у него дома есть фотография, на которую тот ссылается в своем рассказе.

— Приезжай! — пригласил Астафьев.

Поехали с другом, так как Ванда Евгеньевна продолжала болеть.

Виктор Петрович их встретил в Академгородке — и встретил, как всегда он встречал своих гостей, радушно и приветливо. С интересом прослушал рассказ об истории жизни своих первых школьных учителей, посетовал на превратности судьбы и на то, что Евгений Сигизмундович (Александрович) так рано ушёл из жизни.

Затем подписал принесённую «для автографа» книгу детских своих рассказов — для внуков первых учителей.

— Прошло ещё несколько лет,— продолжает Ванда Евгеньевна,— прежде чем мы отважились наконец пригласить его в гости. Просто так, на чай. И к большой нашей радости, он согласился! Тут же мой брат Борис доставил их на своём стареньком «Москвиче» с Академгородка на улицу Новосибирскую, где мы живём и где по такому случаю собрались все наши родственники и домочадцы. Пришло даже несколько знакомых — так хотелось познакомиться...



О том, как трудно было уговорить жену писателя — Марью Семёновну Астафьеву-Корякину — «выпустить куда-нибудь» своих домочадцев одних, знаю по себе: в начале девяностых годов минувшего века она в телефонном разговоре со мной вдруг пожаловалась:

— Расхворалась я что-то в последнее время — и то болит, и другое... А у Виктора Петровича работа пошла, с утра до вечера сидит за письменным столом. Некому с Полинкой посидеть. А мне невмоготу...

Тут я возьми и предложи ей:

— Так давайте я на пару дней заберу её к себе. Будет с моей дочерью играть. Всё равно каникулы, в школу ходить не надо. А во дворе холодно, не погуляешь...

И Марья Семёновна неожиданно согласилась. Но это был единственный случай, когда это произошло, и, помнится, пару дней её внучка жила в моей квартире, вдвоём в комнате дочери. Они были почти ровесницы.

Но бабушка не унималась, и почти ежечасно я бежал к телефону.

— Как они там?

— Да всё нормально,— отвечал я ей.— Играют. И вы отдыхайте. Чего беспокоиться?

Но проходил час, второй — и снова звонок:

— Ну как?

— Да всё хорошо, Марья Семёновна,— начинал я терять терпение.— Только что попили чай и смотрят сейчас мультики. Не волнуйтесь. А как там Виктор Петрович, работает?

— Работает...

Виктор Петрович тогда приступал к написанию главного своего романа «Прокляты и убиты». Романа, который вскоре вызвал настоящий переполох в читающих кругах...



А к Шведам Астафьевы приехали с подарками — привезли книги, которые и Виктор Петрович, и Марья Семёновна подписывали с особым удовольствием.

— Я немного приболела,— ещё с порога обронила Марья Семёновна,— но одного его не пустила. Надо же и мне на детей школьных его учителей посмотреть.

А Ванда Евгеньевна, встречая гостей, места не находила себе от страха: на стенах комнат квартиры были развешаны иконы («Гоша как раз начал их собирать»), а что об этом Астафьевы подумают?

Но Виктор Петрович только посмеялся над её опасениями и, наоборот, внимательно прошёлся вдоль стен.

— Ну, это картинка, и это — картинка... А вот это ничего, намоленная икона. Видно, что старая. У меня реставратор есть знакомый: хотите, можно показать?

Накрыли стол, поставили всё, что полагается в таких случаях к чаю.

— А я опять трясусь от страха,— улыбается Ванда Евгеньевна,— ставить на стол спиртное или нет. Всё-таки у нас так принято, но ведь какие гости! Захожу в комнату и держу у себя за спиной бутылку коньяку. А ставить боюсь.

— Что это там у тебя за спиной? — спрашивает Виктор Петрович.

— Бутылка,— отвечаю я.— Коньяк.

— Так ставь на стол! Что ты её прячешь?

Выпили, потом закусили... Хозяин дома достал гитару, запели.

— И что за песни вы исполняли? — интересуюсь я у Ванды Евгеньевны.

— А я их все до одной помню. Русские народные песни. Самые наши любимые. «Позарастали стёжки-дорожки», «Отец мой был природный пахарь», «То не ветер ветку клонит», «Что стоишь, качаясь, тонкая рябина»... И Виктор Петрович очень душевно пел — с чувством, старательно...



В тот день Астафьевы пробыли в гостях около часа, а потом тот же Борис отвёз их обратно в Академгородок. И стал этот приезд писателей для семьи Шведов чуть ли не самым главным событием в их жизни.

Потому и берегут они фотографии, на которых писательская чета запечатлена с детьми первых школьных учителей Астафьева.

Теперь они так и хранятся в семейном альбоме у Ванды Евгеньевны: на одной странице — пожелтевший снимок 1934 года с овсянскими учениками, «на котором нет Астафьева»; на другой — фотографии восьмидесятых годов минувшего века, на которых великий русский писатель запечатлён с детьми своих первых школьных учителей.

Учителей, которые учили его грамоте.