Скучно на этом свете, господа…

ИРЛАНДСКОЕ РАГУ

(А. Иличевский, «Перс». – М., «AСТ», «Астрель», 2010)



«Перса» читаешь так: сначала все подряд, потом через две страницы, немного погодя – через пять. Потом понимаешь, что лучше бы и вовсе не читать, – уж очень велик соблазн повторить Стеньку Разина: мощным взмахом в набежавшую волну. Осилить книгу мне удалось в несколько приемов и с большими перерывами. Знаю, однако, людей, взявших этот немалый вес с первой попытки, и завидую их мужеству.

Нынче всяк уважающий себя писатель считает своим долгом максимально затруднить процесс чтения: коли не трясина вязких метафор, так бурелом флешбеков или бездонные риторические пропасти. Прежде Иличевский усердно выписывал прихотливые словесные арабески, за которыми совершенно терялись и действие, и характеры. В «Персе» автор расстался с любимым маньеризмом – но, по закону сохранения массы, впал в бессмысленное и беспощадное резонерство обо всем сразу, а в итоге – ни о чем.

Фабула повествования пунктирна: то мелькнет, то надолго исчезнет. Тем не менее попробуем выловить ее из нескончаемого словесного потока. Геофизик Илья Дубнов и биолог Хашем Сагиди заняты интеллектуальной мастурбацией. Первый намерен постичь Логос путем анализа ДНК, второй измыслил религиозный суррогат из Корана и стихов Хлебникова. Дуэт тихих интеллигентов с какого-то перепуга затевает охоту на бен Ладена. Само собой, конец у авантюры скверный: с Хашема заживо сдирают кожу.

Вокруг этой истории громоздится чертова уйма разнообразной и, по большому счету, ненужной информации. Политкорректный рецензент сказал бы, что роман лежит в нескольких параллельных плоскостях. Выражусь проще: «Перс» очень напоминает ирландское рагу по рецепту Джерома К. Джерома – в котел идет все, что оказалось под рукой. Иличевский просто не в состоянии хоть на минуту забыть о своей феноменальной эрудиции. Ну не может мужик поступиться принципами, и все тут. Играть в поддавки с публикой? – фи, не комильфо. Самовыражаться так самовыражаться: во всю толщину БСЭ и во все мегабайты Википедии. Здесь никто не забыт и ничто не забыто. Палеобиология. Геофизика. Хлебников. Океанография. История и теория религий. Есенин. Америка. Голландия. Азербайджан. Снова Хлебников. Орнитология. Генетика. История гражданской войны в Закавказье. Опять Хлебников. История авиации. Блюмкин. Троцкий. Нобель. Бен Ладен. Еще раз Хлебников. Продолжить, или уже достаточно? Хотя для полноты картины не помешает цитата (извините, пространная):

«Связывать ДНК со стихотворным текстом вполне логично: и в стихотворении, и в геноме имеются тройные связи: ритм (чередование ударений в тексте определенной длины, которые в геноме понимаются как определенные сгустки азотистых оснований), рифма (связи между окончаниями единиц текстов), строфические повторы (связи между строками разных строф). Так вот, в интронах легко отыскиваются участки и силлабо-тонического стихотворения, и верлибра. Во множестве стихотворных размеров легко можно наблюдать “комбинаторно-генетический” процесс: все варианты комбинаций ударных и безударных слогов, скажем, для двухсложных стоп – четыре варианта, для трехсложных – восемь, все они известны. Оказалось, что у дактиля больше шансов закрепиться в геноме, чем у амфибрахия».

Ф-фу… Утерев пот со лба, продолжим. Время от времени игра в бисер прерывается, и тогда А. И. производит вполне кошерный продукт: «свинцовая снежная пудра на излете фонарного пятна», «в молодости все поэты, но не все смертельно» и проч. Давно уже замечено: Иличевский умелый стилист и потому может быть безупречен в пределах фразы или абзаца. Но более крупный объем автору не дается из-за фатального неумения (нежелания?) структурировать текст. Эпизоды связаны между собой даже не ассоциативно, а произвольно; критерии отбора материала то ли размыты до всеядности, то ли вовсе отсутствуют. Результат – обилие дурных ретардаций и засилье второстепенных персонажей (на каждого есть пухлое досье), полная композиционная аморфность и смысловые провалы. И хроническая интонационная аритмия, – от физики к лирике и обратно.

Все это вызывает как минимум недоумение. Впрочем, критики давно поставили знак равенства между невнятицей и глубокомыслием. И, разумеется, нашли в ирландском рагу от Иличевского и вкус, и остроту. Правда, так и не сумели поверить здешнюю гармонию алгеброй и сами въехали во вдохновенную невнятицу, подменяя аргументы метафорами: «Роман этот – плод любви Стиля и Метафизики» (Н. Рубанова), «“Перс” – текст-проект, с помощью которого пишущий-смотрящий пытается сам стать Словом» (Л. Данилкин). Пусть бросит в меня камень тот, кто что-то понял…

Еще одно, последнее сказанье. Как-то раз наш герой заявил: «Для читателя невозможно писать, это запрещенный момент. Нужно писать только для себя, в лучшем случае для Бога». И точно, «Перс» – не для читателей литература. Но вот чего не возьму в толк: зачем же тогда печататься – да еще и пятитысячным тиражом? Или Всевышний рукописи не принимает?





RETURN TO FANTASY

(В. Сорокин, «Моноклон». – М., «AСТ», «Астрель», 2010)



На заре туманной юности Сорокин вовсю сокрушал советские эстетические штампы и запреты, низводя их до абсурда: безумный милиционер превращал мирное заседание завкома в кровавую вакханалию, колхозный гармонист совокуплялся с трупом невесты и проч. Но время шло, оскомина от Проскурина, Бубеннова & Co улеглась, и вместе с ней тихо-мирно сошел на нет соц-арт. Герой наш оказался у разбитого корыта: старые клише истлели, а новые оказались чересчур мелки. Пародировать масскульт? Так не стоит овчинка выделки: он сам себе отменная пародия… Волей-неволей пришлось менять репертуар и ходить мимо тещиного дома без привычной шутки.

Нулевые стали для г-на сочинителя временем бесконечных проб и бесчисленных ошибок. Ломать, уж простите за банальность, – не строить: Сорокин удачно разрушал чужие конструкции, но когда принимался возводить свои, то неизменно выходила кривобокая собачья будка. В. С. без взлома табу оказался удручающе скучен: сюжеты вымученные, герои плоские, язык бесцветный. Примеров тому более чем достаточно: и ледовая трилогия, и «Сахарный Кремль», и «Метель» наилучшим образом иллюстрировали авторскую нищету – ни масштабного замысла, ни оригинальной фабулы, ни даже собственного стиля за душой.

Пока Сорокин терпел поражение за поражением, масса абсурда в окружающей жизни возросла до критической. Монструозный садист в милицейской форме материализовался в образе майора Евсюкова; придворный политолог объявил путинскую вертикаль власти фаллическим символом… впрочем, все это вы лучше меня знаете. А самое главное – державный абсурд отлился в любезные Сорокину штампы вроде пресловутой «суверенной демократии» или «русской идентичности». Словом, настало время тряхнуть стариной, – и миру был явлен сборник малой прозы «Моноклон»:

«Рыжий парень, состроив озорное лицо, на цыпочках подкрался, влез на березку, уселся на суку, приспустил полосатые штаны и быстро испражнился, попав девушке точно между грудей. Сразу же зазвучала грустная песня, протяжно зазвенели балалайки. Девушка проснулась, глянула на свою грудь, закрыла лицо рукой и разрыдалась. Другие девушки закружились вокруг нее плавным хороводом, напевая: “Ох, насрали в сиси Кузнецовой Ларисе”».

«Великий Медопут, держатель тайных пут, прими дары от твоей детворы. Для дела, для братства, для русского богатства, супротив мирового блядства».

Вы милого узнали по походке?

Давным-давно Андрей Архангельский утверждал: нельзя говорить, что Сорокин написал новую книгу, нужно говорить, что Сорокин написал еще одну книгу. «Моноклон» – не исключение, ибо скроен по лекалам «Первого субботника»: будничная ситуация разрешается либо кровавой оргией, либо гротесковым непотребством. Старое действо разыгрывается в новых декорациях: губернатора возит на себе охранник, переодетый медведем, во время оппозиционного митинга громадный фаллос вдрызг разносит памятник Маяковскому, бизнесмены приносят жертвы Великому Медопуту и проч. Оно понятно: утром в газете, вечером в куплете, без этого нынче никуда. Но обличительный пафос либерального фельетона для В. С. – не цель, а средство; цель пребывает в похвальной неизменности – засунуть герою в зад кирку. Но концептуально. Или перемазать болезного дерьмом. Но экзистенциально.

Тут г-н сочинитель угодил в самую точку. Ибо русского человека еще в школе выучили видеть на пустом месте метафизический смысл. Сорокин то и дело подыгрывает этой склонности, выразительно подмигивая: э-э, у меня не все так просто!.. И начинаются намеки тонкие на то, чего не ведает никто. Иногда автор имитирует историзм, подсунув читателю значимую дату (вроде 12 апреля или 22 июня), иногда вводит в текст мутные, ложно глубокомысленные символы (вроде «Красного Горла»), иногда предается любимой глоссолалии («Где его торжественное пропихо?»). Непонятно? Невелика беда, ищите и обрящете. Хотя, сдается мне, с тем же успехом можно искать философский подтекст в матерных частушках…

Но ищут. И обретают – кто бы сомневался? И упоенно толкуют о различиях «советского» и «постсоветского» Сорокина. Хотя какие там, к черту, различия – все та же двухчастная композиция, все тот же дежурный набор перверзий, все те же два-три сюжетных хода. А что сверх того – от лукавого.

Тем не менее смею думать, что «Моноклоном» все должны быть довольны. Поклонники получили привычную ипостась своего кумира, критики – неограниченную возможность для спекулятивных интерпретаций и пустопорожних дискуссий, путинюгенд – 20 тысяч книжек для очередной аутодафе-клоунады.

Причина для недовольства может быть только одна: российская современность прекрасно укладывается в шаблоны 20-летней давности. Но эта претензия адресована уже не Владимиру Георгиевичу.





ИГРА НА ЧУЖОМ ПОЛЕ

(О. Славникова, «Легкая голова». – М., «AСТ», «Астрель», «Харвест», 2011)



Вы все еще в восторге от Славниковой? Тогда я иду к вам.

Поневоле вынужден повториться: современная орнаментальная проза не имеет в предмете ничего, кроме авторского самолюбования. Наша нынешняя героиня – не исключение. Любой свой опус Славникова превращала в презентацию собственного красноречия, а потому идеи, сюжетостроение и психологизм никогда не были сильными сторонами г-жи авторессы. Рахитичный сюжет хронически тонул в словесном клейстере, люди служили сырьем для сравнений, никак не более, а мысль упрямо застревала в бесконечных вариациях на тему бодлеровской «Падали». Бал здесь правили тропы. Слоеные метафоры вычурностью своей напоминали скандинавские кеннинги, а жеманные эпитеты заставляли помянуть недобрым словом Северянина и присных его. Впрочем, эстетам, измученным стилистическим безрыбьем, и того хватило: Славниковой вручили черный пояс, маршальский жезл и «Русского Букера» в придачу. Но редкий читатель долетал до середины текста…

Добрые люди (М. Ремизова, к примеру) советовали Ольге свет Александровне заняться эссеистикой: благо сочинять там особо не приходится, а орнаментальным талантам – полный простор. Однако жена-букероносица на свою беду затеяла писать бестселлер – с идеей, с интригой, с героем, с завязкой и развязкой. И без любимой словесной мишуры. Ну, почти без. Знакомая ситуация: побежала мышка-мать, стала кошку в няньки звать… Финал закономерен – книжка получилась самоубийственная.

Для приличия надо бы сказать два слова о фабуле. Бренд-менеджер Максим Т. Ермаков (так у Славниковой) обладает чудовищным даром травмировать гравитационное поле Земли. Этому невольному терминатору человечество обязано всеми природными и социальными катаклизмами – от цунами до экономических кризисов и терроризма. ФСБ предлагает Ермакову застрелиться (уничтожить его отчего-то нельзя). Тот, естественно, не желает положить живот за други своя, и спецслужбы начинают всячески третировать бедолагу. Вокруг конфликта громоздится куча незатейливых чаплинских гэгов: героя забрасывают гнилыми помидорами, а он в ответ посыпает супостатов мукой и т. д. Но коварные чекисты нашли-таки способ добиться своего: взорвали вагон метро, где ехала жена героя. Ермаков и самоубился с горя. Особых сожалений это не вызывает: помер Максим, ну и хрен с ним; в конце концов, не он здесь и важен.

Некогда О. С. сказала: «У книги, тем более у толстого романа, должен быть опорно-двигательный аппарат – сюжет и загадка». Опорно-двигательный аппарат «Легкой головы» поражен артритом, остеохондрозом и болезнью Бехтерева единовременно. Все сюжетные коллизии здесь до оскомины вторичны. Герой, наделенный разрушительными сверхспособностями, – привет Пелевину, противостояние человека и системы – поклон Быкову, офисная сага – реверанс Минаеву. Несущие конструкции романа не выдерживают даже легкого толчка. Планете с травмированным гравитационным полем, воля ваша, не до террористов и экономики – справиться бы с кислородным голоданием. А на кой черт спецслужбам сдалась затратная и хлопотная травля неугодного? Благо препараты, подавляющие волю, не дефицит, на любой вкус – от натурального сушеного василька до синтетического трифтазина. А можно и еще дешевле, без психотропных: двое суток на пресс-хате, и пуля в лоб покажется несказанным благом. Я понимаю, что ultra-fiction отменяет все мыслимые законы, вплоть до таблицы умножения, – да надо ж и меру знать, право слово…

Впрочем, у критиков на сей счет особое мнение. «Не следует искать в романах Славниковой правду быта, попытайтесь ощутить истину бытия», – настойчиво рекомендует А. Аминклаус. Сомневаюсь в благополучном исходе дела, но все-таки попробую следовать совету. Зачином книги служит этическая дилемма: что важнее – благополучие частное или всеобщее? Тут бы и возвестить истину. Но заявленная было драма идей скоропостижно превращается в комедию положений, – видимо, г-жу авторессу вполне удовлетворила декларация о намерениях. В качестве истины бытия читателю предложен стандартный набор банальностей: эпоха героического самопожертвования кончилась, ФСБ взрывает Россию, в провинции жить тоскливо и гадко, а квартирный вопрос всех испортил. Для полного комплекта не хватает лишь Волги, впадающей в Каспийское море…

Впрочем, Славниковой всегда было безразлично, что она говорит. Зато суть важно, как она говорит. Примерно то же самое произошло и сейчас. Во второй половине книги запасы помидоров и муки кончаются, занять героев откровенно нечем, и г-жа авторесса вспоминает о своих риторических талантах. Стало быть, волей-неволей придется потолковать об ее словесных экзерсисах.

Теоретически «Легкая голова» рассчитана на массового читателя. Потому количество завитушек на квадратный сантиметр текста несколько снизилось. Да качество осталось прежним. Тропы у Славниковой всегда делятся на две категории: мертворожденные и бывшие в неоднократном употреблении.

По поводу первых впору перефразировать Ландау: лексический аппарат О. С. достиг немыслимого совершенства – она в состоянии описать то, что невозможно представить. «Стеклянистое тело мегамаркета напоминало теперь теорему, покончившую с собой из-за отсутствия доказательства», – после такого оборота и впрямь тянет руки на себя наложить. К счастью, в «Легкой голове» подобные конструкции составляют исключение.

Что до правил здешних, то роман подчиняется извечному закону Славниковой: полтора десятка дежурных метафор и сравнений кочуют из книги в книгу, как евреи в поисках земли обетованной. Милости прошу убедиться. «Оплывает под дождем, превращающим глину в гороховый суп, бесхозный котлован» (ср. в «Стрекозе…»: «разрытая глина кипела как гороховый суп»), «мужские ступни, с пальцами как желтые грибы-поганки» (ср. в «Стрекозе..»: «с бледными, как поганки, зябко поджатыми пальцами»), «похожая в короткой шубе из намокшей чернобурки на больного страуса» (ср. в «Седьмом вагоне»: «похожая из-за частых родов на печального больного кенгуру»), «творог у матери был сухой и невкусный, будто известка» (ср. в «Седьмом вагоне»: «сигарета на вкус отдавала известкой») и прочая, прочая, прочая.

Если отвлечься от языковой конкретики, выяснится, что арсенал писательских приемов здесь равным образом скуден. Герои непременно зооморфны, живое тождественно мертвому, а гипертрофированная деталь агрессивно вытесняет персонажа за пределы текста. Все это уже не раз было, а оттого не умиляет. Хотя почему бы не умилиться? Пятьдесят одинаковых О. С. – где ты, Энди Уорхолл?..

Но оставим в покое классика, ибо речь у нас о современнице. Что в итоге? Ничего утешительного: сюжетно – откровенная компиляция, стилистически – не менее откровенный самоповтор. Попытка совместить эстетство и мейнстрим была обречена еще в зародыше: этих двоих не выдержит ни один Боливар. Вы все еще в восторге от Славниковой?

Мог бы и не спрашивать. Знамо дело, все еще в восторге. Ибо просвещенная наша публика уже не первый год активно подтверждает Екклезиаста: не храбрым победа, и не мудрым хлеб. «Легкая голова» получила премию журнала «Знамя» и номинирована на «Большую книгу». Скучно на этом свете, господа…