Урежьте марш Шопена

МЯТЕЖ, КОТОРЫЙ КОНЧИЛСЯ УДАЧЕЙ

(Захар Прилепин, «Санькя». – М., «Ad Marginem», 2006)



Если с прилавков исчезнет лавровый лист, так и знайте: пошел на венки Прилепину. Последний пример: не так давно сайт knigodum.com учредил премию «Главная книга десятилетия». Итогом книгодумских раздумий стало повальное голосование за «Санькю». Маэстро, урежьте марш! Маэстро, вы не поняли: Шопена… Ибо нет повести печальнее на свете, чем повесть о симпатиях русского читателя.

Любой товар должен соответствовать запросам потребителя; идея – не исключение. Идею о своей гениальности Прилепин завернул в ярко-красный революционный фантик – и не прогадал. В стране, где децильный коэффициент по самым скромным подсчетам равен 17, левая фраза – то, что доктор прописал. Александр Тишин умер, но дело его живет: роман благополучно выдержал семь изданий. Мятеж, вопреки расхожему мнению, кончился безоговорочной удачей: пипл хавает.

Грешно было бы не вспомнить при этом Фромма: «Мы фактически “поглощаем” плод нашего воображения, утратив связь с реальным продуктом, потребляемым нами… У нас потребление представляет собой главным образом удовлетворение искусственно подогреваемой игры воображения». Вычтем из популярности «Саньки» читательское воображение, подогретое рецензентами, – что останется?..

Останется из рук вон скверно написанная книга. Можно было бы потолковать про дикий симбиоз реализма и метафикции, про дурновкусные символы вроде крысиного короля. Или про чудовищные идиолекты – «блинцы со сладким, хрустящим, темным изразцом по окоему» (перевожу: с глиняной плиткой по всему горизонту). Или про то, как автор поминутно жертвует здравым смыслом в угоду мелодраме, – примером тому лубочные, надрывно-надуманные похороны Тишина-старшего (сложно, что ли, было кремировать покойника да весны дождаться?).

С этакими дырами ниже ватерлинии проза идет ко дну. Да только не в России, где традиционно читают не текст, но автора. Все рациональные доводы перекрыл громоподобный глас народа: идите вы в пень со своими придирками – тут, блин, новый Горький пришел и нацболь принес… Детская болезнь левизны в нашем отечестве – универсальная индульгенция, так что волей-неволей придется говорить об этом недуге. Честно скажу, что предпочел бы мерить «Санькю» чисто литературной меркой, но для публики это не аргумент.

Так вот. Революция от века была любимой забавой русского мальчика – идеалиста с недостатком знаний и беззаветным самомнением (подробности у Достоевского). Самомнение требовало самоутверждения, и ради него русский мальчик с легким сердцем шел на каторгу и на эшафот. Со временем идеализм выветрился, недостаток знаний превратился в полное их отсутствие, но жажда самоутверждения осталась. Русский мальчик выродился в русского пацана.

Кровное родство двух этих типажей еще не означает их тождества. Мальчик хотя бы для приличия собирался самоутверждаться через созидание. Ну, вы помните: «до основанья, а затем…». Пацан вырос в 90-е, а потому имеет стойкий иммунитет к идеалам. Единственной формой самоутверждения для него стала тотальная агрессия. Программа-минимум: разрушим. Программа-максимум: до основанья. И никаких «а затем». Изумительно точный портрет работы Губермана: «У них в душе темно, как в жопе, / А в жопе зуд потешить душу».

Не диво, что революционность Саши Тишина со товарищи густо замешена на некрофилии (опять же во фроммовском понимании этого слова). Очень рекомендую читать «Санькю» параллельно с «Анатомией человеческой деструктивности»: клиника и симптоматика злокачественной агрессии налицо – от стремления расчленять до неспособности смеяться.

Само собой, «Союз созидающих» оказался органически неспособен создать более или менее жизнеспособную идеологию. В романе ее вполне закономерно заменила трескучая риторика национал-большевистских передовиц: почва! любовь и война!! праведный беспредел!!! И ни слова о том, как нам организовать Рабкрин. В итоге имеем очередной суррогат революционности: мама – анархия, папа – стакан портвейна.

Ярко-красный фантик – всего лишь бумага. Та самая, которая все стерпит. Но русского читателя дурить нетрудно, он сам обманываться рад. Оттого успех «Саньки» был вполне предсказуем. Непредсказуемой оказалась реакция власти.

Прилепина не раз сравнивали с Горьким, так что вполне уместна будет следующая аналогия. После публикации «Матери» против Горького возбудили уголовное дело – и не прекратили даже после политической амнистии 1913 года. После публикации «Саньки» Прилепин удостоился дифирамбов в прокремлевской прессе и высочайшей аудиенции. Активист запрещенной партии на приеме у Президента, – воля ваша, но это высокой пробы абсурд, сюжет для Ионеско.

Однако если разобраться, то не такой уж и абсурд. Римляне решали все мыслимые непонятки одной-единственной фразой: cui prodest? – кому выгодно? Чем выгодна Кремлю мама-анархия? Зачем власти пестовать инакомыслие – да еще откровенно разрушительного толка? Третий закон Ньютона гласит: всякое действие вызывает равное по силе противодействие. Стало быть, надо лишний раз плеснуть масла в огонь, чтобы потом иметь все основания для массированных зачисток, – вот тогда и настанет на земли мир, а во человецех благоволение. Вспомните хоть 2002 год: массовые «акции» скинов и погром на Манежной странным образом совпали с принятием закона «О противодействии экстремистской деятельности». В грядущем революционном трагифарсе «Саньке» отведена ровно та же роль. О чем и предупреждает Я. Шустов: «Когда эти полупьяные Саньки и Олеги вылезут со своими пукалками, ответный удар Империи погрузит Россию в состояние глубокой заморозки, где единственной формой общественного движения будут вахтпарады и крестные ходы». Бывший замредактора «Лимонки» наверняка знает, что говорит.

Ну вот, господа, а вы все свое: главная книга десятилетия… Хотя тут вы, пожалуй, правы. Да, книга десятилетия. Какое десятилетие, такая и книга.





«АНШЛАГ» ИЗ БОРДЮРНОГО КАМНЯ

(О. Лукас, «Поребрик из бордюрного камня». – М., «Комильфо», 2010)



В 1811 году князь Вяземский сравнил две российские столицы в стихах. Два века спустя москвичка питерских кровей Ольга Лукас проделала то же самое, но в прозе. Книга «Поребрик из бордюрного камня» возникла из пятидесяти постов в «Живом журнале», а потом все тем же жэжэшным ветром ее занесло в лонг-лист «Нацбеста». Кабы не последний казус, толковать здесь было бы и вовсе не о чем: мало ли у нас издают сетевых однодневок? И сколько их упало в эту бездну?..

Запоздалая, но необходимая преамбула: сетература и литература, как говорят в Одессе, – две большие разницы. Женские интернет-побасенки в большинстве своем состоят из эпитафий безвременно утраченной невинности и глубокомысленных рассуждений на тему «все мужики – козлы». Выглядеть лучом света в этом темном царстве – невелик труд. Но издание сетевого опуса на бумаге, как правило, равносильно смертному приговору. Ибо в литературе и конкуренты сильнее, и критерии жестче. А номинация на «Нацбест» – и вовсе отягчающее обстоятельство, поскольку обязывает судить текст без скидки на врожденную дистрофию.

Вернемся, однако, к «Поребрику…». Тематически книга восходит к упомянутой пиесе Вяземского, стилистически – к «Жизни хронопов и фамов» Кортасара. Анамнез, надо сказать, не самый худший. Посмотрим, однако, во что оно вылилось.

«Как на Неве, / Так и в Москве», – заметил его сиятельство Петр Андреевич. Воистину, разница между двумя столицами чисто климатическая да еще отчасти диалектная. Ну, говорят москвичи «бордюр» и «подъезд», а питерцы «поребрик» и «парадное»… Этому эпохальному открытию г-жа авторесса отвела полторы страницы текста. Далее запас различий бесповоротно истощается, и Лукас принимается высасывать их из пальца. И проделывает это с грацией пожилой слонихи, украшая громоздкое многословие беззубыми, аншлаговской выделки, остротами. Вроде этих:

«Питерец считает наркотики несерьезным делом, развлечением клубной золотой молодежи, пить по-настоящему не умеющей. Ну подумаешь – укол! Укололся – и пошел. Вот ты попробуй в себя 2 литра водки влить – и не сблевать, тогда посмотрим. Москвич, в свою очередь, несерьезным делом считает алкоголь. Ха, водка, эка невидаль! В любом ларьке, на любом углу любому дураку продадут бутылку, какую он сам захочет. Вот наркотики – признак избранности, элитарности. Если ты знаешь, где их добыть, – значит, тебе доверяют, тебе сказали пароль, ты – особенный человек!»

«По мнению москвича, романтика – это когда идешь с любимым человеком по свежевымытой утренней улице, светит солнце, любимый человек прижимается к тебе и ест мороженое, вокруг тепло, благостно и хочется целоваться. Питерец не согласен. Он убежден, что настоящая романтика – это когда ночь кромешная, молния блещет, гром громыхает, с небес изливаются рекордные количества дождя, любимый человек с кем-то другим ест мороженое у себя дома, а ты стоишь под окном, пьешь пиво и одновременно пытаешься терзать струны гитары».

Сам собой приходит на память фольклор: «“Василий Иваныч, рассказать анекдот?” – “Да ну на фиг, Петька, у тебя все анекдоты про русского с татарином”. – “Не, этот про негров. Встретились, значит, два негра – русский и татарин…”» Как раз наш случай: в «Поребрике…» все вертится вокруг надуманной антитезы «Москва – Питер», и повествование закономерно топчется на одном месте: москвич такой, а питерец этакий. Однообразие приемов и монотонность интонаций дают в сумме стойкую зевоту.

Чтобы хоть как-то растормошить коматозный текст, О. Л. постоянно вынуждает героев разыгрывать незамысловатые клоунады в духе анекдотов про тещу. То отправит петербурженку на свидание в бабушкиных ботах и маминой стройотрядовской куртке. То заставит питерца очищать двор от снега обувным рожком. То прикажет москвичу прятаться от дождя в персональном батискафе. Если кто не понял – юмор у нас такой, на зависть Петросяну и Степаненко. Неясно лишь одно: где смеяться-то? Поднимите мне веки: не вижу-у…

Раз уж к слову пришлось: эстрадная миниатюра стоит на двух китах – краткости и актерском мастерстве. Упражнения Лукас в жанре stand-up comedy разверстаны на три с лишним авторских листа, а отыгрыш здесь заменяют скверного качества карикатуры a la Бильжо. Потому читать «Поребрик…» можно лишь фрагментарно, с двухчасовыми перерывами на чай, сигареты и телевизор.

Впрочем, и это не главная претензия. Кортасаровские притчи о фамах и хронопах иллюстрировали вечную дилемму «быть или иметь». Какой такой философский смысл Лукас закладывала в свой опус – право слово, непонятно. Тем паче князь Вяземский еще 200 лет назад выяснил, что различия между столицами весьма условны. Пространство и время в России, изволите видеть, мало что значат. Москва или Питер, Воркута или Магадан, XIX век или XXI – все едино:



Здесь вор в звезде,

Монах в .....,

Осёл в суде,

Дурак везде.



А коли так – зачем же огород городить?



СИНДРОМ КАНДИНСКОГО-МАКАНИНА

(В. Маканин, «Две сестры и Кандинский». – «Новый мир», № 4, 2011)



Лучше уйти на год раньше, чем на день позже. Поздняя проза Маканина – наглядное тому подтверждение. Козлодоевские похождения похотливого пенсионера были попросту скучны. Батальный эпос стал сущим кошмаром для читателя, мало-мальски сведущего в географии или военном деле: болота в горах и грузовики в голове транспортной колонны – где это видано, где это слыхано? Тоже мне, певец во стане русских воинов… А последний роман живого классика синтезировал в себе недостатки двух предыдущих: во-первых, скучен удался, а во-вторых, несуразен. Впрочем, давайте по порядку.

Время действия – конец перестройки. Главные героини – Ольга и Инна Тульцевы, дочери некогда известного диссидента. Ольга, искусствовед и специалист по Кандинскому, любит депутата Мосгордумы Артема Сигаева по прозвищу Константа. Мальчик Коля Угрюмцев, воспитанник отставного чекиста, уличает Артема в сотрудничестве с КГБ. Посрамленный Константа галопом ретируется в деревню, в глушь, в Воронеж. Инна при этом пытается его соблазнить, но безрезультатно. Конец первой части. Вторая почти дословно воспроизводит первую. У Ольги новый любовник – рокер Макс по прозвищу Квинта, непризнанный гений с недюжинными задатками альфонса. Коля Угрюмцев уличает его в краже репродукций. Посрамленный кавалер опять-таки бежит – в деревню, в глушь, в Сибирь. Инна пытается его соблазнить, но опять-таки безрезультатно. У Ольги поселяется отец Макса Сергей Сергеевич, опять-таки бывший осведомитель органов. Податься сестрам Тульцевым некуда: кругом одни доносчики, сексоты и фискалы. Похоже, чаша сия минула одного лишь Квинту, да и то вряд ли: мы-то помним, кто курировал советский рок. Тем не менее финал украшен брызгами шампанского и мажорным резюме: в России надо жить долго. Оптимистическая трагедия, одним словом.

По собственному признанию В. М., жизнь ему интересна лишь как продолжение литературы. В силу этого обстоятельства «Две сестры…» пронизаны филологическими аллюзиями. Сестры по-чеховски рвутся в Питер и по-тургеневски страждут от дефицита «высокой мысли, настоящей чести и… и… и настоящего мужского бесстрашия». Страдания мятущихся барышень описаны рублеными, истерическими фразами раннего Пильняка: «Больно клокотнув горлом, невнятное выкрикнув, Ольга убегает – туда. Скорее туда, где никого… Эти ее всхлипы, слепые вопли и слезы… где-то там… в темном, неосвещенном углу. С мокрым лицом. С сырым уже полотенцем в руках…» Не забыт и Достоевский (страсти вокруг выеденного яйца), и Льюис Кэррол (вечное, из эпизода в эпизод, чаепитие), и Беккет (монотонное повторение одних и тех же ситуаций).

В этой связи возникает вопрос: Кандинский, вынесенный в заголовок романа, – точно ли художник? Был, знаете ли, у знаменитого абстракциониста не менее знаменитый однофамилец – психиатр. Его именем названо одно из душевных расстройств – синдром Кандинского. Основной симптом названной патологии – чувство насильственности, «сделанности» собственных мыслей и поступков. Больной жалуется на то, что речь, походку, жесты и проч. ему навязывают извне. То же и у Маканина. «Две сестры…» оставляют по себе отчетливое впечатление сделанности: все действия героям навязывает автор, логику и мотивации всецело заменяет прихоть г-на сочинителя. А что вы хотели? Не забывайте: жизнь есть продолжение литературы, а потому реалии для В. М. по меньшей мере второстепенны.

Для примера разберем один из эпизодов романа – «Водометную выставку». Андерграундные художники устроили вернисаж в каком-то зале, милиция имитировала поджог, а пожарные залили неугодную живопись водой из брандспойтов. На кой ляд товарищам партократам понадобилась вся эта дурная вакханалия с пожаром и потопом? Чтобы потом ремонтировать помещение за счет бюджета? Да и был ли резон стараться в отдельно взятом зале, когда неформалы беспрепятственно оккупировали весь Арбат?

Все остальное примерно того же свойства: ребус без разгадки, шифр без ключа, сплошная езда в незнаемое. Зачем прекраснодушная Инна вешается на шею моральным уродам? Отчего дебиловатый троечник Угрюмцев изъясняется отточенными сентенциями на манер Ларошфуко? Почему идеалом для высоконравственных Тульцевых стали графы Орловы – предатели и нарушители воинской присяги? Откуда у нищей Ольги деньги на суперсовременную студию, напичканную всяческой техникой? Но пути автора неисповедимы; наш гений – закадычный парадоксов друг: абсурд в числителе, условность в знаменателе. Книга по всем швам прострочена настойчивым рефреном «как бы»: «как бы свой», «как бы противостоят», «как бы ближе к народу», «как бы на пробу» и проч., – за что ни возьмись, все приблизительно. Зато сколько недомолвок, смысловых пустот, какой простор для интерпретаций!

Бесспорны и однозначны здесь лишь фактические ошибки. К сведению уважаемого Владимира Семеновича: Мосгордума была сформирована в декабре 1993 года, а в перестроечные времена столицей правил Моссовет. Сотрудничество с КГБ вовсе не препятствовало политической карьере – тому в истории мы тьму примеров слышим. Однако хватит придираться к мелочам. Мы же выяснили, что в маканинской системе координат первична литература. Вот о ней и потолкуем.

«Две сестры…» сработаны в лучших артхаусных традициях: читать роман невыносимо. Автор очень постарался устроить сумбур вместо музыки:

«И в голове ее, и в сердце – как в уже прожитой первой юности! Как после легкого… сладкого… южного… что там еще?.. крымского… солнечного… вина! Но…»

«Работяга или, пусть, задолбанный тощий офисный клерк. Или женщина с неподъемной авоськой… пусть они, эти трудяги, рабы, эти продавленные жизнью стулья, приостановятся посреди хмурой, вонючей улицы… прислушаются… и пусть хоть на миг… причастятся к диковатому небесному звуку современной музыки!.. Круто? Живой рок как живая вода ополоснет их загаженные души… остудит! омоет умученные, вялые лепешки их лиц. Распрямит их дневные горбы… И пусть взвоет саксофон, взвоет суперсоло! прямо хоть из мусорного бака!..»

«Мигнув во всех комнатах разом, вдруг погас свет. Как хорошо… Заодно и память отстала. Спрыгнула где-то, сука!.. Заодно с ней и ссучившиеся от долгой жизни огрызки… мыслей… осколки, остатки, ошметки… что там еще?.. Обмылки, объедки… вот!.. окурки мыслей!..»

Текст разваливается на объедки… ошметки… что там еще?.. вот! огрызки… Описания вырождаются… в ремарки! Предложения упрямо норовят стать назывными!.. Рваный, астматический ритм выматывает. В глазах пестрит от бесчисленных… к месту и не к месту… многоточий и восклицательных знаков. Умученный, вялый читатель… недоуменно стонет: за какие грехи мне этакое зверство?! Но…

Но осколочная, дерганая стилистика с хаотической сменой планов и ракурсов не имеет внятного объяснения. Как и жанровое зависание текста между прозой и драматургией: минимум действия и максимум прямой речи, – события здесь имеют право на жизнь лишь в пересказе. Как и назойливая инвариантность двух частей романа (повторение – мать учения, так, что ли?). Какую такую задачу В. М. решал столь затейливыми средствами, понять не удается. Впрочем, и это не главное.

Хайдеггер учил, что любой текст есть ответ на некий надтекстуальный вопрос. На какой вопрос отвечают «Две сестры…» – одному Богу ведомо. За уши притянутый катарсис – «в России надо жить долго… и еще надо выйти, выйти рано» – отнюдь не проясняет дело, а запутывает еще больше.

Возможно, в России и надо жить долго. А вот в литературе задерживаться сверх меры явно не стоит. Промедление чревато синдромом… да нет, не Кандинского. Синдромом Маканина.