ФЛЭШМОБ (уральская антология одного стихотворения под редакцией Виталия Кальпиди):

* * *

АЛЕКСАНДР АЛЕКСАНДРОВ
(Пермь)

СИНИЦА И МУЖИК


Животные не курят и не пьют.
Не ищут мушку, чувствуя собачку.
Они создать пытаются уют
в норе или в воде... Вот в раскорячку
застыл мужик под гнёздами синиц.
Его бутылка треплет по загривку
на пару с тополями. Меж страниц
гуляет ветер, вороша подшивку –
набитыми событьями – газет.
Подходит дева. Платит мне десятку.
Я продаю билетики в клозет
и окружающему радуюсь порядку.
Животные стремятся отыскать
свою судьбу. Вот и на мне – две мухи.
Они умеют ползать, и летать,
и терпеливо жить, как все старухи.
Ползёт мужик под гнёздами синиц.
А птицы взволновались не на шутку:
«медведи обитают от столиц
обычно далеко...» Вдоль по проулку
скрывается живое существо.
Космато и небрито, но в одежде.
И человеческое вещество
выходит из меня, как пыль, в надежде.
Животные не ходят на приём
к психологу, чиновнику иль в гости.
Они не знают, что такое «съём»
и оставляют в землю только кости.
Синички добывают червячков.
Летят домой и кормят поколенье.
Мужик приходит в офис без очков:
«Вчера оставил где-то... Воскресенье...»
Коллеги понимающе молчат.
Они ничуть не лучше и не хуже.
Коровы перед зеркалом мычат.
А птенчики – растут, растут снаружи.

Животные научат лишь тому,
чему самих когда-то научили.
Лежит мужик. Глазеет прямо в тьму.
Вдруг вспоминает, что он не был в Чили.
«Зато была начальница АХО!
А я – директор по продажной части!
Пожалуй, перестану быть бухой.
Скоплю деньжат для матерьяльной власти...»
А в Чили – пальмы, солнце да песок.
Застыл мужик под веткой с попугаем.
И бьётся мысль, пульсирует в висок:
«Зачем мы здесь? Энд кто мы, дорогая?»

Животные умеют погибать
в зубах, в когтях. И – уходить из мира.
Потомки. Простынь белая. Кровать.
Кусочек неоплаканного сыра.
Остынь, мужик. Расслабься и забудь.
Твой сын прикончит начатое дело.
Как волны, мерно вздрагивает грудь.
«Природа, забирай остатки тела».
Остыл мужик. Синичка вьёт гнездо.
Животные не курят. Ежедневно.
И бьётся мысль: «А что-то здесь не то»,
но тут к концу моя подходит смена.

ИРИНА  АРГУТИНА
(Челябинск)

***
Хрупок песочный мир. Впрочем, какая разница –
мальчик ли виноват, или подружка тоже.
Он отобрал совок и, убегая, дразнится.
Так убегают миг, время и память. Позже

так убегает жизнь. И, убегая, дразнится.
Боже, как хороша, даже когда резка...
Мальчик не виноват. Это она, проказница,
бросила горсть песка.

ВАДИМ  БАЛАБАН
(Троицк)

НА ПУСТЫРЬ

постою на краю и пойду
на пустырь где пустынник не виден
он весь в духе
и сам уже дух
а покорный слуга на иврите
на латыни
на старомонгольском
тише вод на краю
на пустырь
там земля
через ржавое войско
переходит сама в монастырь

на краю
да по краю по краю
зазеваешься
в пропасть игра
и на эхо кричать – умираю
и услышать в ответ комара

на пустырь
где не ходят чужие
где не видит трава далеко
здесь под солнцем осенним ужи и
вверх по небу ползёт молоко


ЕЛЕНА  БАЯНГУЛОВА
(Нижний Тагил)

ОТТИСК

Так непонятно откуда
Слоится звук
Пахнет кудрявым снегом
Сибирских юрт

Крошится воздух
В белёсую даль стеной

А вот внебрачные дети
Клюют в стекло

Полупрозрачны
как бабочки на свету
........................
Это пока что Живая трава.
Пялится
На пластилиновый секс (смех) втроём


АНТОН  БАХАРЕВ-ЧЕРНЁНОК
(Пермь)

О ВЕЧНОМ

Глаз выколи – густая ночь. Задворки
Барачные: сарайки, гаражи...
Стремительно в недвижимой глуши
Вершатся молчаливые разборки.
Нечаянно во тьме попали в глаз
Отвёрткой. Но на фоне дырки в рёбрах –
Всё пустяки. Тем более, для мёртвых.

Какая жизнь проходит мимо нас!
Пока мусолим книжное Добро,
Оно встаёт в дремучем капюшоне
Среди бараков этих, как на зоне,
По голенищу шлёпнув топором...

А утром в трупе разглядят бандита:
«Ну слава, Господи, намаялись с козлом...»

Любовь – над смертью, а добро – над злом.
И шлюха местная рыдает над убитым.


ВЛАДИМИР  БОГОМЯКОВ
(Тюмень)

ЛЁША ФИНКЕЛЬ

Зашли в баню старички.
Стали горячие, потные, лишь губы как холодные червячки.
И ну плекаться-баловаться, пукать-приседать.
Ой-да, пукать-приседать, – Лёшу Финкеля звать.
«Иди, Лёшенька, по проулочкам,
Иди по закоулочкам.
Попарь нас тощно худых,
Как жанку мудых»!
Идёт Лёша, на ём шуба.
Добрый вечер, шуба-дуба!
Вот вы где сидите – в бане.
Баня около Ердани.
Сбоку ельник редковат.
Здрасьте, старички. Виват!
Конопли июньской сок.
От неё пойдёт, как ток.
Вот и хлебные гнилушки
Так от них заложит ушки.
От бобровых от мудей
В мир уйдёте без людей.
Где лишь кранты.
Где лишь вьянты.
Кранты-вьянты-вервеянты.
И к колодезю приник
Королевичюс Кердык.

НИКОЛАЙ  БОЛДЫРЕВ
(Челябинск)

ГОРОДОК ДЕТСТВА


Как одиноко здесь плыли
жизни, которыми слыли.
О, одино-одиноко,
дальнее Ориноко.

Улицей Льва Толстого
нес я домой Льва Шестова.
И замирал над рекою
словно распятый тоскою.
О Орино-Ориноко,
солнце стояло высоко.

Вечером тихие ели
прямо мне в душу смотрели.
А над рекою стояли
непостижимые дали.

Тьма укрывала наш домик,
и закрывался мой томик.
И уходил я в молчанье,
в смертное снов нескончанье.

И Ориноко летело:
жизнью меж звезд шелестело.
О, Орино-Ориноко,
как мы тонули глубоко!

СЕРГЕЙ  БОРИСОВ
(Шадринск)


***
От снеди ломятся прилавки,
Платок с деньгами на булавке.

У офицера резвый шкет
Стреляет пару сигарет.

Мужик играет на трёхрядке,
Вокруг стоят акселератки.

В руках у первой – бутерброд,
Вторая – шанежку жуёт.

А третья, изогнувшись сладко,
Подругу чешет под лопаткой.

У пятой – нет важней забот,
Чем лезть к четвёртой пальцем в рот.

Шестая крутит дивный веер
(Стиль – нидерландский бидермейер).

Седьмая на виду у всех
Восьмую щиплет. Звонкий смех.

И, бросив мужичка с трёхрядкой,
Все прочь бегут. Сверкают пятки,

Сверкает попок барельеф
И лепота девичьих плев.

Трясутся крохотные матки –
Бегут домой акселератки...

АРТЕМ  БЫКОВ
(Екатеринбург)


***
Трагедия всех мыслимых немыслимых
Комедия отравленных, немых:
Обилие объятия, по истине
Несёт святых, не принесёт святых

Спектакль драки, боя с бижутерией
За мнимость и величие пройдёт
Там из горла глядит в меня Офелия
А Васька слушает, закусывает, пьёт.


АНТОН  ВАСЕЦКИЙ
(Екатеринбург/Москва)

МАРТ

Этот март пронзительно тревожен,
словно недорезанный февраль.
Юный месяц корчит козьи рожи
и, конечно, никого не жаль.

Белый лист. Отмыться и забыться:
пятаки, мотыги, лопухи.
Жизнь – цитирую – бездонная страница.
Смерть – импровизирую – стихи.

Где бы только взять такую щелочь,
чтобы из канавы да в букварь?
Вышел в ноль. Халтурю, словно сволочь.
Как дрожащая какая-нибудь тварь.


ЕВГЕНИЯ ВОТИНА
(Екатеринбург)

ЛЮБОВНИКАМ ВАЛЕНТИНЫ ТЕРЕШКОВОЙ

А впрочем,
по коридору шла женщина с одним соском
с простреленным виском
я ощущал себя её куском
я понимал, земля уходит из-под ног
смотря больше пяти секунд в её живот,
вливаясь туда весеннею водой...
и сегодня под моей кроватью нет места спасению
там гастрономические галлюцинации, смятые воскресения
перфекционизмы, реинкарнации
и даже одна кастрация – друга детства, Алешеньки...
режь, стриги, клей коллажи
однорукие пейзажи
натюрморты с больной печенью
с двойной речью
со мной схематичным и вечным
меланхоличной оральной картечью
мной выверченным
а впрочем...
по коридору шла женщина с одним соском
с привитым анатомическим воском
не родным куском


ИГОРЬ  ГОНЧАРОВ
(Магнитогорск)

***
Папиросы кончаются, как папирус,
На вынос, будь то Иваново или Гиза.
Посольство тянуло с визой, когда я вылез
На матовый вырез сталинского карниза.

Оставалось минуты три, если делить на части
Мебель, детей, заветы, не говоря – аллею,
Что, млея левее, уговорила счастье
Двинуть к Синаю, покачиваясь и алея.

Всего три минуты, и наконец пустые
Бутылки из-под портвейна, пакетик «Липтон»
И последняя мысль, как дико Господь в пустыне
Вел себя под Египтом.


ЯНИС ГРАНТС
(Челябинск)

ЯПОНСКАЯ ПОЭЗИЯ


                                           Саше Маниченко

маниченко думает что смерти нет
думает что он проживёт две тысячи лет
а потом ещё две тысячи лет
и ещё две тысячи лет

и ведь знает собака на что ему это бесчисленное количество лет

хочу говорит перевести всех японских поэтесс
XIII-XV веков

а куда он их перевозит не уточняется






СЕРГЕЙ  ДЕГТЯРЕВ
(Златоуст)

ДВОРНИК И ФОРТЕПЬЯННАЯ ОСЕНЬ


Пьяная... нет, фортепьяная осень
Мокрым поводит плечом;
Ножки кленовые в трещинах. Впрочем,
Дворнику всё нипочём.

К сердцу ладони любимой сгребает –
Мука в глазах голубых.
Видели вы убежавших из рая?
Так посмотрите на них.

Дочка отцу бутерброды приносит,
Думает: «Папа – дурак».
Дворник свою фортепьяную осень
Бросить не может никак;

То Ахмадуллой зовёт, то Есеней –
Вот до чего память зла!
Всё относительно в мире осеннем:
Женщина – песня – метла.


ОЛЕГ  ДОЗМОРОВ
(Екатеринбург/Лондон)


***
Что-то не снятся ни Рома, ни Боря.
Я виноват перед вами, не спорю.
Думал, что умный, а вышел дурак.
Круглый отличник, я удален с поля
двоечниками, впустившими мрак

стихослагательства в кровь, пацанами,
что поднимали стихами цунами,
что понимали друг друга на раз,
гнали волну, натолкнулись на камень
низеньких гор, тектонических масс.

Воспоминание дарит картины:
лужи в разводах кладбищенской глины,
ветви рябин, самолетика нить
в небе, снежок на побегах малины.
Все это мне никогда не забыть.

Был я помладше, а выглядел старше.
Форменный зритель, зевака, на марше
зрящий идущих на гибель солдат,
тех, что исчезнут в бессмысленном фарше
и населят поэтический ад.

Есть у истории литературы,
тетки медлительной, хоть и не дуры,
тип наблюдателя. Он для меня.
Я очевидец убитой культуры,
страж, ископаемое и родня.




ИННА  ДОМРАЧЕВА
(Екатеринбург)


* * *
Я давно не люблю вас, не верьте,
Вы висите у нас на трюмо.
Вам грозит обнаружить в конверте
То, что вряд ли сойдёт за письмо:
Голубую соседскую кошку
(Удивительно мерзкую тварь),
Катерок, голосящий истошно,
Марсиано-испанский словарь,
Фотографию старого кэпа,
Разводившего в трюме цыплят;
И дешёвое синее небо —
По ведру поцелуев за взгляд;
И закат, написавший аллею,
Да не вставший потом с полотна...
А на белый конверт я наклею
Негашеную марку окна.

ВЛАДИСЛАВ  ДРОЖАЩИХ
(Пермь)

ЮЖНЫЙ КРЕСТ


Я весь в огне. Я вижу Южный крест.
Снежинки Севера сцепились язычками –
и Млечный Путь в морозной мгле над нами
повис фатой невесть, каких невест.
Но я – в огне, я вижу Южный крест.

На веслах спят созвездия морей.
Недвижна мгла и мраморноволоса,
и снег повис, порханья тяжелей.
И Южный крест так вытянут раскосо,
скривив зрачки на гибель кораблей.

И смуглый стан объятиям платка
не удивлен. Удивлены колени
твои, пыльцою взгляда мотылька
чуть припорошены, в режиме построений
мурашек мглы; и закругленность тени
поверх колен – от первого глотка

так сладостна... И если тень небес
хоть что-то знает, на тебя взирая,
о нас двоих, из ножен вынимая
двуострый взор, огня цветущий крест,
заплечный меч из ножен самурая,

остановись – и замирай скорей.
Оплакан всласть дождями королей
неясный сад. Синей семи морей,
чужое море мраморно мореет,
чужое солнце землю не согреет. –
Остановись, оставь меня, согрей!

Колючий блеск змеится вдоль клинка.
И тишина нежна, кругловолоса,
и собирает смуглая рука
бесшумно-кипарисовую косу,
что расплетают взглядом мотылька.

ВАДИМ  ДУЛЕПОВ
(Екатеринбург)


***

                  Александру Кердану

честь рождается из права
тех, кто должен и кто может.
помнишь, как носили слева
бескурковый дымный поджиг
под полою – типа кольта,
друга дерзких малолеток –
серых польт.
      эх, что за польта!
там в кармане был билетик
синий. на кино – про запад
дикий, золото маккены.
в польтах можно было падать,
но нельзя – чтоб на колени,
чтоб разнюниться, заплакать,
чтоб пожаловаться взрослым.
ты ежом свернись – расплата
этим гадам будет после.

пусть пинают-веселятся,
в почки норовя и в душу.
кончить насмерть побоятся,
бакланьё!
а ты не струсишь.
с антресолей вынешь порох,
самокатанной картечи...
спросишь: это тут который
больше всех меня калечил?
станет мир простым и тесным.
вынешь ствол... – ты чё, дебил?!! –
разбегаются дантесы,
пушкин снова победил!


МАРГАРИТА  ЕРЕМЕНКО
(Касли)


***
дочь моя плавает в твоей ванной
то кролем, то брассом, то карениной анной,
волны вздымаются, распластываются о стену,
волны пенные ей уже по колено.
волны вздымаются, в небо уносятся брызги,
кто-то чужой ей уже наливает виски,
кто-то другой берет её, гладит, целует плечи,
кто-то с ней будет, и будет спать в этот вечер.

иглы мороза взрослеют, колются очень.
мыльная пена. дети и внуки. ОСЕНЬ.


ИВАН ЕРЕМИН
(Екатеринбург/С-Петербург)


***
нюхать тебя как кокаин,
слизывать всю до мизинца,
до крошки, до откровения
там в конце живота и ниже,
глубже, точно джульетта и
гильденстерн, может быть,
если ромео застрелится
ещё до начала действия,
чтобы никто не мешал им,
не звонил, не искал встречи,
чтобы он нюхал её по две,
и чтобы не морщился
от резкой и жгучей боли.
– стоит она того? – стоит.

АРКАДИЙ ЗАСТЫРЕЦ
(Екатеринбург)

НЯНЯ

Смени бинты, подай мне пить,
Возлюбленная няня,
Вели кошмару отступить,
Иглой без нитки раня.

Пускай мерцает у плеча
Смертельная примета,
Ты, няня, не зови врача –
Он спит, наверно, где-то.

Пускай наука отдохнёт,
Вопрос откинув жгучий,
И дрёмы примет сладкий гнёт
На всякий праздный случай.

Пускай оставит нас вдвоём
Под пологом пустынным!
Уж мы, я знаю, не уснём
Таким же сном невинным, –

Покуда не сведём на нет
Всю клинику любовью,
Пока не явится рассвет
С левкоем к изголовью.

ГЕОРГИЙ ЗВЕЗДИН
(Пермь)

***
Ну и что ты красива?

А я представь ноги продеваю в ночную темноту
подпоясываюсь телефонным проводом

Проиграв тяну зубами колышек
вытягиваю земную ось

Сдвинув на лоб медную кепку
чешу затылок над приводом.

Нет
никого
слабей
меня
но я преодолел косноязычье
моих младших братьев испещривших
городские стены уведомленьями
что ты шалава.

Изумленное волчье лицо
воздев к небесам

Растянув
бояна меха

Из глаз их исторг
молодильные яблоки.


ВЛАДИМИР  ЗУЕВ
(Екатеринбург)


***
я знал его... и этого... и эту...
а с этим мы дежурили по классу,
смотрели с ним «Иглу», смотрели «Ассу»...
их нет, как нет... как не было, и нету...
повесился... разбился на машине...
поймала передоз... сгорел по пьяни...
я вязну между ними в паутине
из чисел, лиц, имён... немые камни
стоят рядами гордо, одиноко,
им дела нет до судеб и трагедий,
тут, главное, хорошие соседи –
такое ты, прекрасное далёко?


НИКИТА  ИВАНОВ
(Екатеринбург)


***
С моим другом Федей приключилась напасть.
Надо же было так низко пасть,
Да ещё под самый под Новый год.
Федя называет это «не прёт».

А ведь он фактически совершил убийство,
Хотя и задуманное, как банальное свинство,
Студенческий розыгрыш, ерунда.
Но не спасли доцента по прозвищу Борода.

Весь инфарктный центр пытался ему помочь.
Круглые сутки, и день и ночь,
Ему ставили капельницы, снимали кардиограммы.
Но Борода не вынес душевной травмы.

Федя перед зачетом всего лишь спрятался в шкаф,
Даже не подозревая, как он неправ,
А потом неожиданно вышел,
Стремясь напугать не доцента, а студента по кличке Рыжий.
Но судьба решила совсем иначе:
Александр Фомич Удачин,
Ненавидимый всеми злобный мудак-доцент,
Закричал, захрипел и упал, разметав конспекты.

Одногруппники сдали Федю, хотя и хлопали по плечу,
Потом советовали дать взятку лечащему врачу,
Повиниться перед ректором и деканом.
Но Федя от переживаний завис в общаге перед стаканом.

И боялся идти на дальнейшие пересдачи.
Тем более что лесотехнический институт для него ничего не значил.
В итоге его отчислили за прогулы.
Федя имел разговор с военкомом, от которого сводит скулы.

Так, как будто бы ты объелся фена.
Девушка Феди Лена
Не захотела гулять с убийцей и ушла.
Такие дела.


СЕРГЕЙ  ИВКИН
(Екатеринбург)

ДРУГОЙ ЖЁЛТЫЙ АНГЕЛ


Открываю глаза: ни шатров, ни тебе огней.
Зырят двое патрульных сверху: «Давай, вали».

Мне вчера обещали море на тридцать дней.
Все, понятно, в доску (считай) свои.
Хохотала Маша – бубенчики на башке:
«Оберон, танцуй для нас, Оберон!»
Мы трясли достоинствами в кружке,
и на нас смотрели со всех сторон.

Из трясин Йюггота разумный гриб,
а не жёлтый ангел сошёл сюда.
Для чего мне нужен весь этот трип,
для чего всё делается, когда
я стою один на пустом шоссе
со своим убожеством визави...

Отдалённый голос прошелестел:
«Для любви, мой маленький, для любви».

ЕВГЕНИЯ  ИЗВАРИНА
(Екатеринбург)


***

                 Сергею Гандлевскому


клуб незнаменитых капитанов
секция ходьбы туды-сюды
рук не вынимая из карманов
глаз не отрывая от воды

осень и зима весна и лето
чебуреки мойва алыча
сколько этих песен перепето
все они кончались ча-ча-ча

синее предзимье подземелье
аварийный выход хоть куда
лёгкий трёп тяжёлое похмелье
не о море – море ерунда

за ухом без спроса папироса
в привокзальном сквере воробьи
серые как шпалы под колёса
дембельского поезда любви


АНДРЕЙ  ИЛЬЕНКОВ
(Екатеринбург)

СТАРУШКА


– Бабушка, бабушка, что ты тут лазаешь,
Шмыгаешь грязным мешком?
Эта помойка тебя не касается,
Больше сюда не ходи!

– Что ты, касатик, на что мне бутылочки?
В этом мешке малыши!
Там они, бедные, плачут, кусаются,
Я их несу далеко.

– Бабушка, бабушка, ты не обманывай:
Видим, как ты костылём
Роешься в мусоре, тычешь в контейнеры,
Наши бутылки берёшь!

– Что ты, голубушка, нешто незрячая?
Я собираю цветы.
Скусные жамочки тут на помоечках,
Алые губки горят,
Пестики пахнут, и пестрые платьица,
Ножками лужицы пьют,
Ску-у-усно...

– Бабушка ушлая, шла бы ты в задницу!
Это цветочки мои.


ЕЛЕНА  ИОНОВА
(Нижний Тагил)


***
На мой крытый двор залетают голландцы,
Французы, румыны и прочая нечисть.
Я сок мандрагоры, я знаю три танца,
Но мне танцевать их и не с кем, и нечем.
Над крышей моею все звёзды толпятся...
Пиши мне пропало, я не обещаю
Тебе отвечать, улетаю с голландцем,
Вернусь через вечность. Нальешь ли мне чая?
Макар в мое поле телят не гоняет –
В нем хмель, асфодели и красные маки.
Мы – знаки, которых и птицы не знают,
На нас в полнолуние воют собаки.

ОЛЬГА  ИСАЧЕНКО
(Краснотурьинск)

***
Наутро захлопнешь остаток
Докучных, загадочных снов –
Как дичь балаганная святок,
Их перечень краткий не нов.

Во сне продолжается время
От «нынче» и вспять и вперед,
И встречи сбываются с теми,
Которых рассвет отберёт.

Там месяц висит над оградой
С наколкой на левом боку
И кот нецензурной тирадой
Вправляет мозги мужику,

И кличет туманная птица,
И глохнут под выклик леса,
И снится тебе, что не спится –
И сном натираешь глаза.


ЮРИЙ  КАЗАРИН
(Екатеринбург)


***
Сигаретку держу в горсти:
так заладила, что прости
господи. Аккурат за мной
ангел с мокрой стоит спиной
или просто с глазами пёс,
как всегда, накануне слёз –
прямо в лужу по брюхо врос.
Это лужа в тычках гвоздя
изготовлена из дождя,
как рыбацкий остывший чай
марки «Всё. Я – вода. Прощай».


ВИТАЛИЙ  КАЛЬПИДИ  
(Челябинск)


***
Мне очень нравится, что ты ещё жива,
хотя стареешь столь невероятно,
что по утру не так уже опрятны
твоих морщин сухие кружева.

Твой храп во сне похож на жернова.
Его я называю мёртвым пеньем.
А раньше ты, как бабочка, спала,
не злоупотребляя сновиденьем.

Не помню, в чём, но ты была права,
пока я утверждал, тупоголовый,
мол, зеленеет за окном трава
со злости, что не выросла лиловой;

мол, это бог на фоне февраля,
под фонарём (как будто так и надо)
архангела, хранящего тебя,
ощипывал под видом снегопада;

и что улыбка бога – широка,
что по её извилистому руслу
людей невыносимая река
к подземному стремится захолустью,

и что в потоке этой наготы
твоё лицо отсвечивает чётко,
и родинки, как капли темноты,
забрызгали тебя до подбородка...


ИРИНА  КАРЕНИНА
(Нижний Тагил/Минск)


***
все закончится к утру,
детки выбегут из клетки,
будет день – и я умру,
сгасну пламем сигаретки.

будет много разных дней,
время сумрака и страха,
боль, топимая в вине,
красно-рваная рубаха.

будет, будет, будет день –
губ ко лбу не прижимайте.
как ходила по воде –
только это вспоминайте.


НАТАЛЬЯ  КАРПИЧЕВА
(Магнитогорск)

9 МАЯ. НЕ ПРО ПОБЕДУ


Зависли. Конец весны реальней конца апреля.
И вроде Аустерлиц, а не выторговать синевы.
Читаю Гаргантюа, дошла до Пантагрюэля
На самом краю войны, немножечко нервы, рвы.

Но время не устаёт, и вечность не потакает.
Молочные пули пли, и воздух вечерний скис.
Но раз ничего не ждём и ах тишина какая,
Такая, что хоть ты режь в себе её на куски,

И раз не бывает снов с чт на пт и веших,
В молчанку и не дышать (и не звонить) на слабо.
Помноженная тишина на медленные вещи,
И будет уже рыдать, и будет ещё бо-бо.


АНДРЕЙ  КОЗЛОВ
(Екатеринбург)

ИЗ А.ПУШКИНА


Моя твоя любить давно.
Любовь моя, кажись, ещё
Чуть-чуть немножко оставаться,
Но моя твоя не волноваться.
Моя не хочет твоя по новой.
Моя твоя любить молча, а ты – никак.
Моя быть хороший, после – злой.
Моя твоя сильно шибко любить,
Как пусть шайтан поможет
Любить твоя другой.

ИВАН  КОЗЛОВ
(Пермь)


***
Кукла Маша, кукла Даша
Ты уже не станешь старше.
Спи, хорошая, никто тебя не съест.
Не волнуйся, всё в порядке,
Просто чёрные перчатки
Ищут улицу твою и твой подъезд.

Кукла Света, кукла Ира
Мы нашли твою квартиру.
Не пугайся и не прячься под кровать.
Кукла Таня, кукла Зина
Зря на красном пианино
Ты тайком вчера решила поиграть.

Куклы страха, куклы грусти
Никуда тебя не пустят.
Собирайся, я давно уже готов.
Вряд ли ты вернёшься скоро.
Тихо кружит Кукла-Ворон
Над пустынями нездешних городов.

В темноте шипят паяцы,
Куклы-Черви копошатся
В костяных марионетках наших тел.
Кукла-Старость, кукла-Время.
Кукла Ночь придёт за всеми.
До свиданья, дорогая. Burn in hell.


РУСЛАН  КОМАДЕЙ
(Нижний Тагил)


***
Так стыдно, я не помню ничего:
ни запаха, ни возраста, ни маму.
Собаку подари на Рождество,
и ёлку можешь вытащить из хлама.

Пока светло – лицо ещё светлей,
в гирляндах спят глаза её подолгу.
Я – как будильник, маме тяжелей
меня поставить в угол, а не ёлку.

Вперед ногами скрючился под стол,
там в подземелье – потолок бумажный,
пластмассовый и даже двухэтажный.
Овальный и кондовый, как футбол

Ведь дома – дым от тёплых сигарет,
и пыль располагается по стенам.
Мне подарили свитер или нет –
железный путь под полиэтиленом.

Мой беглый взгляд на поезде зацвёл,
глазами хлопаю быстрей, чем поляроид.
А мама мне: – Ты плохо себя вёл,
но и тебя наказывать не стоит...

Свернусь в калачик, тёсана спина –
как будто мама голосом ошпарит:
«Ты, сына, видишь папу из окна?
Там он идёт, теперь он мне подарит

холодные фабричные духи».
Нам с ней другого запаха не светит.
Но папа, что мне будет за грехи?
– Ты мать спроси, она тебе ответит.


КОНСТАНТИН  КОМАРОВ
(Екатеринбург)


***
Время истекает потом и слюной,
кровью, и стихами, и тобой, и мной,
рюмкой и стаканом, чьей-то пьяной рожей
время истекает, да истечь не может.
Время протекает, как дырявый таз,
мимо телекамер, мимо них и нас,
через визг трамваев, через чью-то речь,
время размывает контур зыбких плеч.
Ты теперь такая, вроде и не ты...
Время истекает – ни к чему бинты.
Обнулился таймер, треснуло стекло.
Всё осталось тайной. Время истекло.


ВИТАЛИЯ  КОРНЕВА
(Нижний Тагил)


***
внутри океана с мёртвым моряком
белки глаз как сладкое молоко
отрываешь от них веко одним куском
просыпаешься
Жак Ив Кусто

последние рыбы запиты молоком
с камнем на животе в пустом голубом
камень вода точила
под него текло

до нас
не доберутся охотники
молоко для пуль слишком плотное
мы как лазерные животные
мёртвые моряки мёртвые

брошенные на палубу
извивающиеся стебли молодости
кусающие щёки впалые
собирающие лица в горсти

серебряный незнакомец
дерётся с морским ангелом
дает ему пощёчины
не ладонями
океаном
отец и сын в красных шапках
просыпаются
их трясёт в нефтяном поту
я научил тебя плавать в четыре года
эти слова тают у меня во рту

с мёртвыми моряками
в голубом ледяном пустом
в сладком молоке белка
плотном белом любом


ЕВГЕНИЯ КОРОБКОВА
(Челябинск)

ПОЭЗИЯ


                                              М.З.

Это Игорь Владимирович Вишев,
слепой старик,
катающийся на лыжах
в парке Гагарина.
Чтобы зрячая жена
не отстала и не потерялась, –
он привязывает к затылку маленький фонарик.


НАТАЛЬЯ  КОСОЛАПОВА
(Кыштым)


***
тонкими слоями,
кистью,
снимаю кальку,
подобно архе-
оЛОГу, ласкающему
маску Нефертити,
годами вождЕЛЕНную,
рожденную воображением
больным.
опутываю губы
лукавого печа(л/т)ью,
пристегиваю сеть
морщинок мелких,
белки отскабливаю
до блеска –
пусть каждый увидит то
что хочет в об-
ЛИКЕ моем


МАША  КРОТОВА
(Екатеринбург)

БАБОЧКА


На крылышках – меридианы –
по снегу трещинки и швы,
глаза не то чтобы стеклянны,
они – мертвы.
По лапкам – крупка аллергии
на всякий купорос...
и взмахи крыльев сыплют пудрой
погибших папирос.
Без усиков, и без ноги, и
без головы,
зато тропинкой хитромудрой
пропёрли швы...
психологический состав –
уже ничё...
я шмякнусь, крылья распластав,
наколкой на твоё плечо.


РОСТИСЛАВ КРЫМОВ
(Екатеринбург)


***
Бьются в ложке мавритяне пузыри.
Это сложная бессмертная черника.
Я слезой провожал волдыри,
с медной ложки упавшие в книгу.
И сюда без приставки «от»
провожает строка бессильная.
Поверни её на живот.
Песнь предателя.
Песнь дебильная.


АЛЕКСЕЙ  КУДРЯКОВ
(Екатеринбург)


***
Закрой глаза. Вот мартовский паёк:
глоток вины, ржаной тоски полмеры.
На талом льду – густой кровоподтёк
с бычками вмятыми бесцветно-серый.
Вдоль просеки – ряды безлюдных дач,
и звон цепей, и лай, летящий в дымку.
Погост и столб электропередач,
к земле клонящийся – почти в обнимку.


ВЛАДИМИР  ЛАВРЕНТЬЕВ
(Пермь)

БЛЮЗ «ТЕЛЕФОННАЯ БУДКА»


Посвящается Рите Спалле
и прекрасным семидесятым


Телефонная будка у старого здания ТЮЗа.
Стёкла выбиты напрочь, и дождь – что внутри, что снаружи.
Мы – четыре шара – оказались нечаянно в лузе.
Плюс две сетки с шампанским, и вот лифт уже перегружен.

Нужно выдохнуть воздух, чтоб быть не расплющенным в давке.
Даже мелочь затихла в карманах – затопленных штольнях.
Остальное спустили на «балке», наткнувшись на Кафку,
что достался с лиловым клеймом сто семнадцатой школы.

И лишь любовь нам нынче греет душу.
В воде плывут огрызки крупных яблок.
И дай нам, Боже, перепрыгнуть лужи
хотя бы.

Всем нам, видно, хана, коль волна, повернув на Компросе,
по Белинского движется темным свинцовым массивом.
Тут и небо как раз раскололось на семь или восемь
раскаленных частей, сто планируют наземь. Красиво!

Тема ливня – сквозная. Потоки несутся. Лишь будка
под скалою театра (тюрьмы) притулилась константой
на ландшафте Перми. В вихре брызг мне мерещится: будто
по колено в воде по Сибирской бредут арестанты...

Мы на размоченной струне сыграем, парни!
На деке пусть в присядку спляшут крабы.
Мы можем в плот связать весь свой запас шампани
хотя бы...

Писсуар для ханыг с изувеченным корпусом трубки –
телефонная будка у старого здания ТЮЗа –
не маяк, но оттяг, как в кармане затопленный рубль.
Слишком мало для гимна, но, в принципе, хватит для блюза.

Из театра (тюрьмы) нам никто не придёт на подмогу.
Нам теперь или плыть, или пить, как в сыром каземате,
в неуютном подъезде. Но сквозь этот весь гоголь-моголь
мясорубка трубы выдает: «Ладно уж, поднимайтесь!»

Луна блестит, как шлем мотоциклетный,
и по её струне мы одолеем хляби.
Нас ждут за то, что только двадцать лет нам.
Хотя бы!

СЕРГЕЙ  МАТРОСОВ
(Екатеринбург)


***
Немного воздуха иного,
больного солнечной чумой,
и свежевыжатого слова –
из камня. Больше ничего.
Душе, переборовшей скуку,
стоящей на одном кону
с тоской по истинному звуку –
иному. Больше никому.
Пока плаксивым, вшивым, ржавым
не стал неугомонный дар,
пока в обнимку с падежами
летаешь. Больше никогда.

ЕЛЕНА  МИРОНОВА
(Нижний Тагил)


***
Ты с райских кустов состригаешь сухую листву,
присядь на чуть-чуть, подержи мою скрипочку, Отче.
В молчанье губами припасть к Твоему рукаву,
да речь не пускает: бормочет... бормочет... бормочет...

не сделать и шагу: всё кормит с руки – на убой!
Но что-то осталось во мне от заглазного зренья,
в котором слова превращаются в свет голубой
и, расплываясь, теряют любые значенья –

там сбудется всё и отхлынет, как эта листва.
Небесные пчёлы мою соберут медуницу,
и свет отворится и спрячет в свои рукава,
на самое дно, где лишь музыка длится и длится.

ВЛАДИМИР  МИШИН
(Екатеринбург)

***
Полжизни назад я имел безусловные шансы
прожить ещё столько же (в чём не уверен уже);
из окон своих наблюдал я идущих на танцы –
и жил-то я, кстати сказать, на втором этаже.
Полжизни назад в шевелюре – не то чтобы пяди
и пряди седой, а хотя б одного волоска!
Любимых зачем-то бросал, а женился на bляdи;
развод оказался смешон, да и шутка плоска.
Полжизни назад я имел неразборчивый почерк,
где всё, кроме точек, сходило вполне за обман;
и все-то полжизни вмещались в полдюжину строчек,
а нынче уже набежало на целый роман.
Полжизни назад я полжизни бы отдал за право
взглянуть на полжизни вперёд хоть единым глазком –
туда, где я вечером пью вместо кофе отраву
и с тумбочки пыль вытираю вчерашним носком...


МАЙЯ  НИКУЛИНА
(Екатеринбург)

СТЕПЬ


И то красавица – вся воздух и простор,
на все четыре стороны, пустая,
то каменной коростой прорастая,
то солью сеясь из горячих пор,
вся – пересол, громада, перебор,
с чем ни сравни, заведомо другая,
вся, если цвет, то я его не знаю,
и, если звук, то сухостойный хор,
где стрекозиный вертится мотор
и крошится погода слюдяная.
Гудящая, сводящая с ума,
горячая такая, что зима
охолодить её не успевала,
широкий свет и корневая тьма,
удобренная солнцем до отвала,
забывшая о низменной потребе
кормить и есть, в цветущей нищете
бегущая к спасительной воде
с корабликом на выгоревшем небе.

ЕЛЕНА  ОБОЛИКШТА
(Екатеринбург)


***
кидая в никуда понты
и прочие предметы
шёл самолётик с высоты
как ангел неодетый
нательный крестик у небес
и белая полоска
и все дома стоят окрест
на голых белых досках
выходит чудо из оков
почти случайно
и белый локоть у снегов
растаял тайно
небесный крестик из прорех
обшитых белым
бывает воздухом у всех
бывает телом

АНТИП  ОДОВ
(Екатеринбург)

СМЕРТЬ – ПОЭТАМ


Поэзия – та же добыча радия
Выпали волосы, hуй не стоит
Всё, чем могу я поэтов порадовать:
Рак, белокровие и гепатит

Может давно уже нужно поставить
Точками пули в ихних концах
Может – поэтов пора обезглавить
Или хотя бы сжигать на кострах

Нет – им наскучили казни публичные:
Бросят курвиметр, раздавят часы
Пьяные, грязные и неприличные
Сдохнут они под забором, как псы

ВЕРА ОХОТНИКОВА
(Верхний Тагил)


***
Из больничной палаты
хорошо наблюдать,
как подлесок патлатый,
птицелову под стать,

караулит пичужек,
собирая внутри,
выпуская наружу
то по две, то по три.

Вылетают нечасто,
делать нечего – жди,
чтобы место для счастья
появилось в груди.

Позабудешь о Стиксе,
где маячит паром,
не тебе расплатиться
предлагает Харон.

У него без обмана
медяков дополна,
правда, оба кармана
совершенно без дна.

ОЛЕГ  ПАВЛОВ
(Челябинск)

ИМЕНА


В час от совы, когда по всем просторам,
Вдоль каждой имярековой реки,
Пустых коровок разведут по стойлам,
Как лики, стынут в окнах старики.

На возрасте, где чёрных зим без счёту,
Неслышно шевеля землистым ртом,
Жалеют жизнь, что прожили ни к чёрту,
А жизнь за гробом отменил партком.

Они не знают, что на самом деле
На самом высшем горнем небе – на
Законе Божьем – ангелы как дети
Зубрят на память все их имена.

АНДРЕЙ  ПЕРМЯКОВ
(Пермь/Подмосковье)

СНЕЖИНКИ

Такие большие летели,
Что воздух был как молоко.
Летели, как будто хотели
сказать, что всё будет легко.

Как будто из белого смеха
росли золотые слова.
Как будто Олег не уехал,
как будто Наташка жива.


АЛЕКСАНДР  ПЕТРУШКИН
(Кыштым)


***
Жизнь проходит в телогрейке
дранной, кроличьей ушанке
то воды на три копейки,
то репейник в чёрной ранке.

Подворотней – боком – боком –
безъязычьем, бессердечьем –
пахнет рыбою и луком –
инвалидностью, увечьем.

В половину дня второго –
смотришь в небо своей бездной –
выпиваешь стакан сока –
полуангел, полубездарь.

АЛЕКСАНДР  ПОПОВСКИЙ
(поселок Первомайский)


***
Сдаю свои позиции –
Сплю на полу холодном.
И мне перед столицею
Немного неудобно:

Посередине комнаты
Тряпьё вместо матраса.
И стул с обшивкой порванной,
Как все работы Гамбса.

Я выгляжу раздавленно.
Нет никаких условий.
И Киса Воробьянинов
Моей желает крови.

КОНСТАНТИН  РУБИНСКИЙ
(Челябинск)


* * *
Не жажду, чтобы опустился нож  
И полыхнуло пламенем чистилищным,
Но, право, не пойму: чего Ты ждёшь
С таким терпеньем, кротостью и силищей?

Какой сюжет ещё нам разыграть,
Кого начать взрывать или клонировать,
Какую рать в Чечне утрамбовать,
Какой инцест повальный распланировать,

Чтоб молвил Ты: «Ребята, полный бред!
Спасти театрик может только молния.
Кончаю постановку, гасим свет,
Финита вита, чаша переполнена».

Но вглядываясь в зала полутьму,
Где ложи табаком Твоим пропитаны,
Я думаю: Ты стерпишь и чуму,
И реалити-шоу с трансвеститами –

Последней каплей будут не они,
А сущая фиговина, наверное:
В сельпо старуху, скажем, обхамит
Кассирша под Сысертью или Плевною,

Та ей ответит, загудит галдёж –
До судорог привычная история, –
Но в этот миг Ты с тормозов сойдёшь
И овладеть собой не сможешь более:

Падёт огонь, взовьётся океан,
Восстанут мертвецы Твоим велением,
И – в общём, всё, что видел Иоанн,
Разверзнется в какое-то мгновение.

...Терпи века кровавые, пока
Последний дьякон не устал псалмы плести.
Тебе для гнева хватит пустяка,
А ужас Ты любой сумеешь вынести.



ЕВГЕНИЯ  РЯБИНИНА
(Озёрск)

***
Лишь подаст добрый знак город
Зацеплюсь губами за небо,
Поцелую в самое сердце,
Буду ждать от него хлеба,
Под искусственным светом греться.

И плевать, что оно серо,
Мы ведь тоже не холст Ван Гога.
В ожидании честного слова
Я обила собой все пороги,
Танцевала всю ночь босанову

Ты бывал ли в том чудном месте,
Где все чайки в душе ЛивингстОны?
До сих пор вспоминаю невольно,
Что улыбка твоя – из картона.
Бью посуду, а ей не больно.

Нам делиться друг с другом нечем,
Проще слиться в толпе с народом,
Как и мы, незнакомого сорта.
Дай побыть для тебя кислородом,
А подышишь, так выдохни к чёрту.


АЛЕКСЕЙ  САЛЬНИКОВ
(Екатеринбург)


***
Атлас картонный твой
Выставлен по крови,
Штаты станешь листать –
Вирджинию не сорви.

Вся география нам
Всем до того мала,
Что звери находят смерть
У одного стекла.

Видишь, она стоит
Шахматой костяной,
Уши свои сложив
Бабочке за спиной.

Щурится белый свет,
Сходится на челе,
Ведётся велосипед
Под неким углом к земле.


АЛЕКСАНДР  САМОЙЛОВ
(Челябинск)


***
– Подбросишь?
– Подброшу-подброшу.
– А сколько?
– А сколько не жаль.
Морозец сегодня хороший,
И месяц хороший – февраль.

Мне нравится время такое –
Мир накрепко белым прошит.
И сердце моё ледяное
Уже не болит.



АНДРЕЙ  САННИКОВ
(Екатеринбург)

ЛЮБОВЬ КАЛИГУЛЫ И КАЛЕНДУЛЫ


Иди, моя Календула, ко мне!
Калигула – один из Че Гевар,
который пляшет и поёт во сне,
а наяву хрипит и пьёт отвар (из Че Гевар).

Сыграй на фортепьяно в три руки!
Четвёртая удерживает рвоту,
пытаясь выдать рвоту за зевоту,
а страх – за скуку.
Суки. Мудаки.


НАТАЛИЯ  САННИКОВА
(Каменск-Уральский)


***
Например, я вижу тебя во сне.
По весне погода изменчива и опрометчива,
у тебя в столице растаял снег,
у меня в провинции, стало быть, нет.
И тебе не снится вообще никакая женщина.
Свет (в обоих его значеньях) глух.
Я сижу у окна, рассуждая вслух,
вспоминая строки от силы двух
или трёх поэтов, известных в свете.
Мне не нужно бежать каждый день толпы,
но её вполне заменяют дети.
(Я, по правде, готова пойти с любым,
даже если мною и не любим –
понимаю, что это меня не красит,
но порою зрение лжёт, и застит
небеса не жар, но сладчайший дым.)
Помню, сердце болело и у тебя.
Мы не молоды так, чтобы быть несчастны
без причины, и жалуемся нечасто,
что года и опыт неизлечимы –
ты, понятно, сдержан, как все мужчины,
мне, должно быть, странно просить, любя
неизвестность, точных определений.
Мне приятны те, кто больны не мной.
Я – подобье птички той заводной,
что поёт на розе с шипом в груди.
Всё, что мне привиделось впереди –
можно плакать пробелами стихотворений,
ничего не прощая себе одной.


ИГОРЬ  САХНОВСКИЙ
(Екатеринбург)


***
Глазеть на глухонемого Мулю, стучащего в домино,
мы бегали, как в бесплатное на агитплощадке кино.
На остренькое личико и чёрный наждачный кадык
накатывали спазмы-вычерки, и он угрожал:«дык-мык!»

Нас прогоняла жена его, красная, в толстых очках,
но мы подглядеть успевали, оставшиеся в дурачках,
с каким размашисто-резким упрёком он уходил
                                                                          домой.
Жене всю жизнь было не с кем судачить – было с
                                                           кем стать немой.

Если чем-то я был перекормлен в детстве, так это
                                                                 Шопеном –
духовым, с тарелками и с тем ужасом постепенным,
когда из-за перхотных спин плывёт желтизна,
бумажка на лбу,
красно-чёрный сатин. И вот – кто-то лёжа ведет всю
                                                                               толпу.

И в самом хвосте процессии непременно Муля с
                                                                             женой.
И торчит его подбородок, стращая щетиной ржаной.
Он наследник вертлявый каких-то особых траурных
                                                                                 прав.
«Опять жиды на халяву пошли», – выразился
                                                                      домоуправ.

Стоило жить, чтоб 25 лет спустя эти слова понять,
в ночном вагоне до тошноты курить, глаза не суметь
                                                                         поднять.
Шёл Шопен, никого не забывший, походкой
                                                                    филёрской
по Чкалова (бывшей), по Шкирятова (бывшей), по
                                                              Медногорской.

Так я и не прильнул ни к кому. Не спросил у беды
                                                              своей старшей,
как прожить на подножном корму кумачово-
                                                       сатиновых маршей.
А теперь промолчу наизусть. Сочинители песенки
                                                                            спетой
снова ищут – а я не берусь – оправданья всей музыки
                                                                                  этой.

Только разве что – голос ночной, оклик из
                                                      запредельного быта.
Только разве что Myля немой, на поминках поевший
                                                                            досыта.



ВЛАД СЕМЕНЦУЛ
(Екатеринбург)

КИЯКИСЕЛЬ ЛИМБА – НУМБА НУЦ


Белые снежинки, капельки дождя
Сердце из пружинки, ключик из гвоздя
Серые сугробы, свет ослеп в глаза
Супом из амебы, ложкой из гвоздя
Небо одуванчик, песня пароход
Девочка и мальчик лазали в живот
Белые снежинки, белые как снег
Песенка пружинки убивала всех.


ЕКАТЕРИНА  СИМОНОВА
(Нижний Тагил)

ЗИМА


Адель берёт коньки
И чёрненькую муфту.
Легко идти, дышать.
Какие стеклодувы

На высохших ветвях
Прозрачные сосуды
Развесили, шутя?
Январь похож на чудо.

Ей из саней кивнёт
Прекрасная Паллада,
С ней Князев и Кузмин,  
Скандалы и досады.

В кондитерской Адель,
Где воздух шоколаден,
Пьёт кофе с коньяком,
И гроздью винограда

(Хоть рот открой и жди)
Висит над ней молчанье,
Не подберёшь ключа,  
Адель не перестанет

Казаться нам такой,
Какой она едва ли
В действительности есть.
Перманганата калий

Так в яркое вино
Преображает воду,
Пусть только лишь на вид –
Обманывать природу,

Прикидываться льдом –
Вот женская отрада.
Воробышки в окне
Стучат куда не надо.

Адель на них глядит,  
Как женщина от Блока.
Хоть Блок и знаменит –
Он в женщинах не дока.


СЕРГЕЙ  СЛЕПУХИН
(Екатеринбург)


***
В Макондо заморозки – яблоневый цвет,
Гортензия оправится нескоро,
След ледяной тускнеет сотню лет
На горбыле упавшего забора.

А было – вознесенье в небеса
На простынях. И бабочки кружили.
Мы строили на облако леса
Раскачиваясь на упругой жиле.

Мир был ничей и требовал слова,
Мы их нашли, пошарив по карманам,
Дом вырастал, а на дворе – трава,
Мускарики и рябчики с тюльпаном...

Не знали мы, что голуби овёс
Стальной клюют, магнитные ладони
Притягивают цинк голодных ос,
Чугун колёс на выжженном перроне.

Нам навязали тридцать три войны,
Полковнику – по средам похоронки,
Картонные чиновники страны
Медали-фантики кладут на дно воронки.

Змеиным эхом в ухо шепчет медь,
Дежурный врач с Владимиром на шее
Нам запрещает канарейно петь,
И заставляет быть мышей мышее.
В Макондо ветрено, местами – гололёд,
Осада плесени и едкой белой пыли.
По небу – в клетке ангела полёт,
Как вертолет фантазии и были...


НАТАЛИЯ  СТАРОДУБЦЕВА
(Нижний Тагил)


***
не торопи и после
если не заживёт
будет победоносным
маленький твой поход

присно а не вовеки
вовсе и не вослед
переходящим реки
броду на суше нет
что изучать изнанку
словно какой пустяк
жалости што ли жалко
или зачем ты так


ЕЛЕНА  СУНЦОВА
(Нижний Тагил/Нью-Йорк)


***
Мыши по небу летают,
сыр луны не берегут,
воду в замшевом китае
вёсла-ножницы стригут.

Всё на свете убывает,
кот жалеет, что бескрыл,
рыльце лапкой умывает,
как почти два века мыл.

ТАТЬЯНА  ТИТОВА
(Нижний Тагил)


***
Ты влюблена, как соль
Фонарного столба.
Юдифь – уже юдоль,
А горе – не судьба.

Израиль – только мёд,
Завёрнутый в рюкзак.
Дурак тебя возьмёт:
Ничком и кое-как.

ЕВГЕНИЙ  ТУРЕНКО
(Нижний Тагил/Венёв)


* * *
Тусклая Катя живёт накануне сада,
Около прошлого, и продолжает ждать
Самого ясного чувства... а это надо,
Или не надо это? Не парься, Кать!

То она бдит на славу, то метит спину
Чётной помадой, как бы – по себе скользя.
Не доискаться истин Катину сыну,
И неразменная вся она, чисто – вся.

Кроме того, листва – с высотою вровень,
Время слоится вдаль, и цветёт жасмин.
Самая Катя внимательно смотрит в корень
Или не смотрит в корень, а хрен один.

Плёвая Катя мутит середину света,
Происходящего из белены и льна,
И глубина ей ведома без предмета,
А не страшна!

И вдоль воды, и далее – до Аляски,
Где не смутят дыхания смех и стыд,
Как остальные запахи, дни и краски,
Сад угасает... и тёплая Катя спит.


ВИТАЛИНА  ТХОРЖЕВСКАЯ
(Екатеринбург)


***
Даже в предпоследнем эпилоге
Зарекаться рано от судьбы.
Время грязи. Едут по дороге
Легковые – с музыкой – гробы,
Одурев от вешних вожделений.

Не пред ними ль на виду у всех
Опустился грязи на колени
Полумёртвый прошлогодний снег?

Ах, они твердят, мы все там будем –
И везут безжалостно туда,
Где лежат безжизненные люди,
Съеденные грязью, как вода.


ВАСИЛИЙ  ЧЕПЕЛЕВ
(Екатеринбург)


***

                              «Смерть – это мама...»
                                     Алексей Сальников


Что-то болит и тянет в районе кредитной карты.
Боль отдаёт под рёбра, взгляд застилает.
«Так не бывает, – думаешь – так не бывает,
ещё два дня до зарплаты.»
Думаешь: жизнь – это мама-пенсионерка,
ждёт со службы сына своего-клерка,
жарит котлеты.
Котлеты стынут. Жизнь повторяет: «Ну где ты, где ты,
макароны слипаются, зачем я варила ужин?»
Ты только ей и нужен.

Жизнь – это типа Бородинская панорама,
где смешались все, кто прокляты и забыты.
Вот человек разглядывает свое копыто
и вот как бы мама

наконец рожает тебя обратно.
Перед глазами проплывают радужные такие пятна.
Воздуха не хватает.
«Так не бывает», –
кто-то тобой произносит и умирает.

Жизнь теперь – элементарно скорая помощь,
летит сквозь пробки, разбрызгивая сирену.
«Лечить, так лечить», – считают врачи, так проще,
пробегают сквозь стены,
как Рон Уизли и Гермиона Грейнджер.

Врач говорит сестре: «Я bляdь тебе не техасский рейнджер.
Остановилась на hуй его кредитная карта».
«А сегодня, – продолжает – Восьмое марта.
Давай не будем портить праздник его банку и кредиторам».
Врач разрешает шофёру заняться пока мотором,
Достаёт стимулятор кредитки, растворы, жгут,
думает: «Медсестра сегодня пиzdатая»,
работает как в кино, потом говорит: «Девятое.
Время смерти ноль ноль ноль две. Зер гут».

АНДРЕЙ  ЧЕРКАСОВ
(Челябинск/Москва)




ВОДОВОЗ


                                     А. Петрушкину


водка наперекор – водовоз седьмой
в бочке последней вертит тебя домой
матушка ставит вниз кажущийся пирог
на номерной воде ты по пути продрог
на киселе в медном тазу плывешь
через урал мордой об стол под нож

МАРИНА  ЧЕШЕВА
(Ревда)


***
снег падает по вогнутой груди
не города но сломанного шара

зернистый ветер дует в позвонки
огромного солёного вокзала
где поезда ведут проводники

лежат на верхних полках двойники
шершавыми бормочут языками
и пассажиры мокрыми руками
детей своих несут за плавники

НИНА  ЯГОДИНЦЕВА
(Челябинск)


***
Как тесен мир! Как жёстко вымощен
Тяжёлой плиткой городской!
Как неумело, жалко вымышлен
И назван жизнью и тоской!

Но распахнётся пыльный занавес –
И в ослепительную брешь
Нахлынет свет, прольётся заново
Поток немыслимых надежд!

Настигнет сердце – и опомнится,
Подступит к горлу – и замрёшь,
Пока свинцовая бессонница
Не обратит прозренье в ложь...

их обратит в течение реки