Рубаха и попугай. Стихотворения

БЕККИ

беспокоиться не о чем, бекки,
прикрываться от полночи некем,
мир давно закатился за тучу,
спрятал всех, кто тебя знал и мучил,

в глинозёме остывшего ада.
верить в прошлое, словно в блокаду,
истребляясь. беру на поруки
твоё пение в дождь и упругий

свет, ведущий к чистилищу. бекки,
Бог уже не влезает в доспехи,
кровь уже не вмещается в жилах,
и не факт, что мы вечно не жили,

не сгорали в тифозных подвалах.
на груди твоей смерть зимовала.
бекки, не о чем более грезить,
пустоту познавая в разрезе,

заполняя собой картотеки.
за горами лишь облако, бекки,
только облако в пол-атмосферы
в небесах из трёхслойной фанеры.

КАМИЛЛА

держись белой тени, камилла.
нас только что светом накрыло,
да так, что дышать не придётся
под солнцем,

да так, что нам даже не снилось.
нас гонят к исходу, камилла,
к земле, к земляничным полянам,
к землянам,

несущим штыки, арбалеты,
бредущим за летою следом,
за чёрные дыры и петли,
под самое пекло.

а там, удивишься, камилла,
нас выловят в маточном иле
и слепят из нас новобранцев
для танцев

среди полыхающих сводов.
камилла, держись белой ноты.
за далями множатся дали
в кристалле,

что носишь ты в сердце, камилла.
впадая друг другу в немилость,
последней, подбитой жар-птице
присниться

ПЕРЕХОДЫ

знаешь, оливия, гладкие переходы
из пеленальных комнат в глухие воды,
где пузырится свет, облекая в пену
наше бессмертие. сколотые ступени,

тканевый воздух, вышитый небосводом,
скоро, оливия, только умри - и вот он,
вспоротый сизарями цветёт и дремлет.
ты ли из глаз моих вынимала землю,

ты ли мне чёрным лебедем в спину билась,
твой ли рубиновый голос горчил рябиной.
выклюй, оливия, из мирозданья осень.
некого тут прощать: на прощёных возят

айсберги городов и вулканы храмов.
тот, кто спасён тобой, тот смертельно ранен.
воин из памяти, бог из живого металла,
я бы остался с тобой, но меня не осталось.

ОБОЗРЕНИЕ

непонятно отсюда: движется или стоит колесо обозрения.
подними меня выше: увижу москву, а за ней -
недоступные чувства, непроизводимые впечатления,
неприкаянный воздух, неосязаемый снег,
несгораемый храм.
подними меня за` уши, за` душу.
как легко здесь всему изменять глубину и размер.
говоришь: я умру, чтобы стать в новой жизни ландышем.
где ты, глупенький, видел смерть?

ПОСЛЕДНИЙ ПУТЬ

когда отправишься в последний путь, оставь записку:
"все книги прочитаны. деньги сжёг. за любовь отвечу."
пусть думают, что не нашёл себя на человеческих приисках,
на месторождениях человеческих,

пусть решат, что не было в тебе элементарного тщания,
необходимого, чтобы выжить и существовать далее.
на самом деле ты никуда не уйдёшь. со многими попрощаешься,
но не отменишь назначенного свидания

со своим будущим,
которое захочется разворачивать и разворачивать:
там набухшие звёзды, вишнёвый лес и смерть словно речка,
в ней плавают такие же как ты, но уже другие - прозрачные.
за смертью ещё одна смерть. и ещё.
и ещё ты вечен.

НИКОГДА

когда я пережил своё детство, вернулся отец:
в многочисленных шрамах, прокуренный и больной,
говорил долго, тускло, порою в бессвязный текст
добавляя кусочное пламя "прости, сынок".

когда я пережил свою маму - казалось, уснул,
только сны вызывали язву и непокой:
в них пытался я длинным ножом наобум пырнуть
человека, который гладил меня с тоской.

когда я пережил свою совесть, пришла весна,
я назвал её изабеллой и полюбил.
изабелла была смешная: смеялась над
завалящей попыткой моей рядом с нею быть.

когда я пережил свою старость, никто не пришёл,
словно вовсе людей не осталось, но если бы
догадался взглянуть наверх, обнаружил, что
там прощальное небо в алмазную крошку,
в алмазную пыль.

* * *
я помню: мы ловили альбатросов
на слёзный запах безымянных женщин,
которых гальванические осы
кусали за эбеновые плечи,

за нёба, за надломленные шеи,
порой в сердца вонзаяясь, умирали
и падали в сердечные ущелья
по синей электрической спирали,

и вылетали снова, торопились.
под сумраком смеялось и зудело.
нам выпадала молодость обильно,
перемежаясь небом то и дело

с бумажными приколотыми снами,
на них мы рисовали свет и пламень,
которые угадывались нами
за чёрными тяжёлыми цветами,

склонившими бутоны в знак вопроса
кому-то в чреве высушенных вод,
где мы ловили блох и альбатросов,
но так и не поймали никого.

ФАРФОР

лампы фонарей в горячей глине,
долгое фарфоровое "до",
где Тарковский вылепил Феллини,
и они достраивают дом,

и у них тепло зажато в лёгких,
и в глазах зажмурен белый свет.
просто всё: от мыла до верёвки,
от любви до дырки в голове.

на Тарковском - светлая рубаха,
на плече Феллини - попугай,
он блестит от солнечного праха,
клювом раздвигает берега

млеющей под копотью речушки.
на безрыбье тонет человек -
ждут его софитовые души
и косматый ангел Гулливер.

где Тарковский балует Феллини
поцелуем в детские уста,
на пересеченье слов и пыли
есть ещё свободные места.