Владимир Коркунов

Ящик с игрушками. Рассказ

  В нём запуталось время – в этом городке, где прошлое ложилось на лица подушек из будущего и видело сон о настоящем. Его координаты – на паре карт – стирал ластик забвения, а население насчитывало от силы тысячу человек – вместе с кладбищем. Редкая птица долетала до его середины без желания повернуть назад. Дома с резными балкончиками запахивали полы дверей и огораживались заборами, и крики застревали в них, как вода в губке.

  Я предложил тебе прислонить ухо к выемке в базарной стене, где ещё клубилось эхо гвалта торгового дня: дебелые торговки зазывали на смотрины товара не первой свежести, покупатели торговались за каждый не пропитый рубль, а мясники божились, что на прилавке не говядина – золотой телец…

  Ты прислушалась и отпрянула: язык и так грязен от рождения – ни к чему пачкать уши прелостью неопрятных слов?! А мне хотелось, чтобы ты прониклась этим городком, но для этого надо в метафизическом смысле умереть, а в антропософском – возродиться.

  Смотри – воскликнул – змеиная тропка! Я по ней десять лет ходил в школу. Ещё был пруд – я посмотрел на котлован, из которого торчал младенческий свёрток, проткнутый крестом из жабьих лапок.

  …Когда-то каждый наш поход в школу сопровождало жабье пение. Опаздывающих на урок земноводные стягивали в воду и превращали в тритонов. Помню, на литературе, до окна долетел восторженный крик ловца: «Я поймал беременную самку». А это была Катя Бачурина, она и на физкультуре отставала…

  Я предложил тебе руку, но ты ответила: я берусь только за обе руки, ведь нельзя знать наверняка, чего ожидать от другой – фиги, скрещенных пальцев или прикосновения к тени руки другого, который всё ещё в мыслях. А я не готова делить тебя с третьим невидимым.

  Итак, мы шли змеиной тропой, соприкасаясь, как сказал бы Бару, красивой, изящной и немного грустной игрой слов. Пока не добрались до места, где из земли выступала полоска кирпичей. Серых, как и всё в этом умирающем городе.

  – Дальше тебе нельзя. Там – мой ящик с игрушками. И если переступишь кирпичи, станешь одной из них. А в реальности – исчезнешь.

  – Разве не хочешь показать мне, во что играешь?

  – Хочу, но… Представь: мы находимся в комнате. Она небольшая. Метров пятнадцать, может быть, даже десять. В противоположных углах – ящики с игрушками. Твой и мой. Мы можем играть параллельно.

  – Но тогда мы не увидим игрушки другого и не узнаем правила игры.

  – Зато услышим и почувствуем, что он, другой, рядом – в своей маленькой вселенной – и, таким образом, выстроится мостик между реальностями. Углы останутся нашими, но середина – станет общим пространством. Там мы и встретимся.

 

  …Община была выстроена по закону всепроникающего луча. В центре возвышалась церковь Канонистов, здание – слоёный пирог1. Над ней переливающейся маковкой вращался конусообразный кристалл, испускавший лучи, каждый из которых тянулся к окнам домов культистов. Лучи – длани Господа – простирались к Его детям.

  Я шёл по опустевшей улице – время дневной молитвы! – и если бы пастор меня увидел, то отчитал бы со словами: «Если не отдаёшь молитву Богу, – отдаёшься чёрту. Смотри – у тебя выпадают волосы. Это духи садятся на макушку и выдёргивают их. А когда появится лысина, Дьявол оседлает и начнёт поедать мозг».

  Деревянные строения недружелюбно таращились подёрнутыми глиной «грязными» окнами (не освящёнными «дланью» конуса). Очищенным и «светлым» оставалось одно из них. …И это заунывное гудение, струящееся из-за каждой двери, пролезающее в малейшую щель и, словно дым, обволакивающее улицу… «Не хватает только пепла, – подумал я, – тогда община напоминала бы культ, приносимый в жертву».

  Мерное нарастание экстаза нарушил хлопок двери. Женщина, чей крик застыл на излучине искажённого страданием рта, выбежала на дорогу. Казалось, она протягивала руки во все стороны и смотрела по всем направлениям, и горе покрывало её с ног до головы.

  – Скорее! Ты должен остановить его, – схватила меня за рукав. – Они решили, что рука – грешнее духа.

  Она тащила за собой, и я не вырывался. Меня легко увлечь чужим безумием. Особенно – возникшим внутри моего.

  Дверь скрипнула под напором страха; шелест юбки, оставляющей волокна ткани на морщинах ступеней; спартански обставленная комната, пронизанная лучом кристалла. В углу – белая, кустарно сложенная печь, напротив – стол, пара стульев; языческие маски (в них культисты проводят обряд изгнания памяти) и подобия африканских божков с христианскими нимбами – в выемках на стенах; пара кремниевых ружей – здесь жил охотник.

  Сам он – обнажённый и покрытый потом – находился в центре комнаты на грубо обтёсанном полу, возле дверцы в погреб. Ритуальный нож кхукри танцевал по запястью. Это был вальс на крови. Мужчина приставил остриё к лучевой артерии и повернул его, давая взвиться алому фонтанчику. Локтевая артерия уже мироточила, покрывая нитями крови тело и пол. Голова культиста качалась в экстатическом ритме, «притороченном» к змеиному шелесту молитвы, что сочилась из сжатых губ.

  Мешкать было нельзя. Я оттолкнул женщину, в позе глиняного истукана застывшую передо мной, и ринулся к охотнику. Но в полушаге, когда моя рука уже тянулась к плечу охотника, дрожавшего экстатической дрожью, взвившееся из центра комнаты облачко тумана отбросило меня к стене. Вывалившаяся из выемки маска чудовища глиняными осколками впилась в голову, на секунду лишив сознания.

  В комнате находится четвёртый – Теневой жрец, один из четырёх пастырей общины; бесплотный, он следил за культистами и накладывал Blood atonement – искупление кровью за слабость веры и духа.

  Мужчина заканчивал покаянную речь. В шипении прорывались горловые звуки, обрывки фраз, птичьи трели, которым обучены только охотники… Из этой исповеди, брызжущей болью в сполохах экстатизма, становилось понятно, что он нарушил Право первой плоти. Не поместил убитого оленя в подвал и не позволил подгнить – значит, не дал отведать мяса Земле2 – а срезал часть плоти для семьи, и сейчас – в наказание – должен отсечь себе руку.

  Наконец, поток шипений и слов иссяк. Мне хотелось зажмуриться, но как отвести взгляд от таинства, когда чужая кровь  топит воображение в сопричастности к сакральному?

  Мой взгляд становился тоньше, соприкасался с лезвием кхукри, становился ножом, расправлял разящие крылья сокола и тянулся, вздрагивая от вожделения, к запястью…

  Не торопясь, мужчина прислонил лезвие к руке, надавил – и повёл, разрывая плоть, по кругу. Рваный шов опоясывал конечность, не отсекая сразу, а углубляясь, продираясь сквозь мясо к неподатливой кости. С пружинным треском лопались сухожилия, сдавленно вздыхали отсечённые мышцы. Пот струился со лба несчастного, смешиваясь с кровью, которая горячим озером растекалась по полу. Куски плоти, срезаемые при каждом пируэте кхукри, шлёпались у сведённых колен. Нож утыкался в кость, но её следовало освободить для последних решающих ударов. И когда красно-белая, изъязвлённая скребущимся кхукри твердь, стала видна из моего угла, в воздухе материализовался охотничий топорик – и фаска3 блестела в озере ритуальной боли. Теневой жрец поднёс последнее орудие для совершения епитимьи.

  Мужчина распластался на полу, положил изувеченную руку на дужку подвальной двери, замахнулся – и по комнате разлетелись ошмётки кости.

 

  Облачко Теневого жреца раскрыло призрачные объятия, в их середине вспыхнуло пламя и устремилось к отрезанной культе. Когда опалённые артерии перестали кровоточить, обряд искупления завершился.

  Но Жрец не покинул комнату. Клубящийся туман – рок, проросший из страсти и сполохов алчности – переместился в мой угол. Из клочков тени проступил силуэт. Призрачная длань потянулась ко мне, окольцевав запястье.

  – Ты пытался разомкнуть священное единение Земли и Крови, и потому виновен. Пусть Совет решит твою участь.

Невидимый наручник до хруста стянул руку; меня тащило вслед за Жрецом. Я порывался встать, но сила, влекущая в ритуальный остов церкви, была неумолима. Меня волокло – вначале по дому, потом – по пустынной улице, и острые углы, предметы, двери, камни оставляли отметины на теле и лице, разрывая одежду – и чудилось, будто не она, а я сам превращаюсь в лохмотья.

  …Их было четверо – за столом под лиловым полотнищем. Бережно собранный уголь – от сожжённых пластов церкви – покрывал пол, на стенах полукруглой залы мигали и переливались графические фрески. Это Недремлющий Зрак направлял жрецов, питая иллюзии властью, а силу – предрешённостью бытия.

  Расплывшееся желеобразное тело Архонта, Осенённого пастыря общины, занимало половину судилища. Бесформенная субстанция колыхалась. Пузыри, начинённые слизью, пробивались сквозь плёнку кожи и лопались с мерзкими щелчками. Рядом сидел, положив бычью голову на копыта, казавшиеся кулаками, Зигфрид – магистр Ордена Всепожирающей Земли с Альфа Метраксис – бывший хранитель осколков полумёртвых статуй Скорбеющих Престолов. Его ноздри вздувались, и кольца, продетые сквозь, ритмично звякали в предвкушении грядущего действа. Третьим был Теневой жрец, Надсмотрщик Благости (прозванный культистами Благой Болью). Четвёртым – антропоморфное существо – Генус: земной элементаль, скрещенный с человеком. Внутри скошенной коробки черепа виднелись черви, копошившиеся в мозгу. Руки и ноги – смесь плоти и земли, – скреплялись корой перегноя и аурой, искрящейся по контуру тела – Даром Веры. Он был стар, но за единство с Землёй имел право на первое и последнее слово.

  Волна яростной отрешённости Теневого жреца бросила меня на колени перед судилищем. Тяжёлое дыхание Генуса рвалось на облачка слов, которые обретали силу звука:

  – Преуспел ли ты в Охране Благ, Надсмотрщик?

  – Обряд проведён в точности с Твоим указанием, Хранитель. Плоть, покусившаяся на Плоть, принадлежавшую Земле, отдана ей – во искупление.

  – Жив ли охотник, заменивший истину Земли ложью и поклонявшийся семье святее, чем истине? – вперясь в жреца бычьими глазами, басом, в котором проступали трубы легионов Святого ордена, вопросил магистр.

  – Жив. Хоть правда крови и струит, что неразумных детей следует убивать.

  – Он ещё принесёт пользу общине, Жрец. Как и его женщины. После очищения от неправедно съеденной плоти они пополнят бессловесный хор.

  – Во славу Земли, – произнесли члены Совета.

  Дыхание Генуса вновь заполнило судилище.

  – Зачем здесь это несмышлёное дитя, Жрец? Стоило ли отвлекать нас от единения  с Властью, Господством и Силой?

  – Хранитель, этот человек не внимал Земле в означенный час. Его шаги заставили дрожать лучи Конуса, и молящиеся недополучили отпущенной им благости.

  – Велика провинность, но путник не из наших мест. Не стоит ли проявить милосердие? – Генус обратился к Совету. Один из червей-мозгоедов вывалился изо рта элементаля, но мгновенно был сожжён искрой ауры Хранителя.

  – Земля приводит неразумных, вышедших из неё, жизнь и смерть повинуются ей, и судим будет каждый по делам своим. Озёра огня и земли да сойдутся на теле путника, – изрёк Архонт, молчавший до той поры. Как пастырь, он обязан был изъясняться лишь цитатами из Святого Писания.

  – Прошу Совет учесть ещё одно прегрешение чужака. Он пытался прервать обряд искупления, и страсть его порыва едва не заглушила отречённую смиренность охотника, – добавил Жрец.

  Архонт забурчал всей желеобразной массой тела. Пузыри, клубившиеся в нём, пробивались к поверхности кожи и лопались, забрызгивая ткань стола.

  – Слух разбавят шаги путника, глаза застит тень его воли – и рухнет дом, которого коснётся его взгляд, – произнёс пастырь.

  – Твоё промедление, Жрец, постыдно, – прошептал Зигфрид и ударил копытом по столу. – Разве ты желаешь падения нашего храма?

  – О чём вы? Какое падение? – Я попытался вскочить, но был придавлен невидимой ступнёй Жреца. – Вершите суд… над своим стадом. Это не моя война.

Тишина, робкая, как сон девственницы, взвилась на несколько секунд и пала. Генус вперил в меня каменно-человечьи глаза, и я увидел, как в глазном яблоке проплыл червь.

  – Ты не прав, дитя. Вступив на землю общины, ты стал её частью. Но чуждой. Земля не готова принять тебя без покаяния. Твой шаг нарушил ход молитвы, твоя страсть едва не воспылала над отрешённостью. Пришедший с чуждыми верованиями скорее внесёт раскол, чем нераскаявшийся грешник. Твои глаза смотрят в небо, а наши – в землю, твои ноги идут вдаль, а наши – по кругу. И если калитка овчарни не даст стаду ступить на неосвящённую плоть земли, то, поймав твой взгляд, овечьи зрачки метнутся следом – к небу – предав веру наших отцов, дедов и прадедов. Вот что означает строка знамения. И потому ты должен лишиться глаз. Немедля. Пока их внутренняя сторона  не вырвала из Земли её сыновей.

  В руках Хранителя заблестела сталь. Клинок материализовался из воздуха, как любая фантазия, владеющая сумасшедшим и множащая сознание на достоверные реальности. Ко мне сквозь пространство тянулись руки – твоя, оставленная у полоски из серого кирпича, и Генуса, спешившего лишить зрения, пока я не покинул судилище. Выбор был прост. Выбор всегда прост, поскольку делается задолго до момента, когда приходится выбирать.

 

  …Ты существуешь в нескольких мирах, ходишь по их границам… острому краю, окунаясь в голоса сумасшедших и маньяков (или только они нормальны?); слышишь – чутче, чем прохожий, птица, волк или дерево. Это – наслаждение, сцепленное со страданием; лишь в их единстве ты остаёшься собой! Ты – маленький канатоходец с разведёнными руками. И когда сгустки иных реальностей – слепки чувств! – падают в руку, – теряешь равновесие. С каждым градусом всё вернее срываешься к «ящику с игрушками» или – вынужденному отсутствию. Самые сильные слова рождаются, когда ты растворяешься в пропасти невозврата, в чистом творчестве – абсолюте. В момент падения – хватайся свободной рукой за хвост реального мира – солнце и друзей, кино и книги, театр и Голос; то, что вытянет на неустойчивый канатик между мирами. Мне кажется, так ты пишешь лучшие стихи…

 

  Выбора между своими фантазиями и твоей рукой у меня не было. Я вздохнул всеми порами и оказался там же, где и стоял – у полоски из серого кирпича, с полным ртом междометий, которые, как старые и грузные птицы, отлетали на свой последний юг.

  Слова упирались в пробку, угнездившуюся в горле; поэтому я вызывал фантомы фраз. Ты их слышала, потому что в пространстве между ящиками с игрушками мысли – отчётливей слов, а фантазии перестают быть игрой воображения.

  И всё же я должен был показать тебе город детства.

  И мы шли по вросшим в осколки асфальта улицам, мимо парка, который должен был стать зверинцем мальтийского рыцаря. Шамкнули скрипом створки ворот – без дверей, как напоминание о лучших намерениях, которые, процарапав грудную клетку, вылетают из нас. Теперь там горпарк и танцплощадка, и по дедовским надгробиям бродят бульдоги – видишь след от собачьих зубов на голени: меня тогда защитили прыжок в ирреальность, где нет места для физической боли, и хлыстообразный крик сторожа, оторвавший собаку от ноги.

  А там, дальше, в здании, в окна которого годами не заглядывает солнце, ссохлась старушка, хранившая под подушкой альбомные листы и кисти. Ночью, когда другие жители дома боли и обезболивающих засыпали, она доставала эти нехитрые сокровища и перерисовывала себя в картину. И так же – незаметно – ушла бродить по полотнам – ты ведь знаешь, что художник, как и поэт, умирая, перемещается между холстами и текстами и живёт до тех пор, пока не уничтожен последний их них.

  – А сейчас, – я мысленно произнёс, взяв за руки и запустив глаза, – я перенесу тебя в 37-й год.

  – Почему именно туда?

  – Ты должна увидеть этот город глазами Мандельштама.

  И нас окружил 37-й. Обрывки мифа о сапожной столице – обрезками кожи – подхватывал ветер, оттаскивая к кустам, ветвящимся возле домов с резными наличниками.

  – Взгляни, это коньковые избы! – так же подсознательно подбросил чужое слово и поймал на кончик внутреннего языка. – А сверху – застыл ястреб. Он ждал тебя, чтобы шире расправить крылья и спикировать на мышь, засмотревшуюся на закат. Видишь, как улыбается хищник? Он улыбается, когда изо рта-клюва выглядывает хвост жертвы. Знаешь, когда улыбаются наши сны? Когда мы, проснувшись, не понимаем – вернулись в явь или вышли из яви? Мы – Афродиты наших миров, в наших пальцах – пена, в глазах – океан. И мы создаём то, что неподвластно сну. Сон никогда не завладеет нами!

  …Мы вышли на берег реки. Волга накатывала, неся волны к морю, омывая откосы, забивая земные трещины своими соками. Ей нельзя было повернуть. А мы повернули – к мосту, великаньей лапой стянувшему берега. Стоп! Сейчас только 37-й, и вместо моста – понтоны. И утлый бакенщик Фирсов везёт Мандельштама на другой берег. Рядом с ним – ты видишь? – не жена! – заливается смехом красотка Лиля, и её грудь – в сталинских медалях, и соски – усаты, и из ушей торчат дымящиеся трубки. А в волосах завелись голуби, и тянут лодку к Москве. Бедный бакенщик Фирсов! Ему приходится грести против голубиного летения, наперерез страстному взгляду поэта!

  Но я хочу отмотать время ещё на год назад, чтобы ты увидела, как рушатся и возводятся стансы зданий. Смотри: сейчас дым окутает купол храма, и он слетит, как шляпа от порыва ветра. Святые и мученики, юродивые и убогие устремятся в эту дыру, потому что Бог протягивает длань к срубленному куполу каждого храма. А фрески, лишившиеся ликов, украсят постыдный клуб; осквернённый кирпич – наполнит коробку склада.

  Это почти всё. Теперь прыгнем в 38-й и заглянем за голубую занавеску палаты страдальца. Видишь человека, чьи ноги просвечивают разложением, а сердце застыло на железнодорожных перегонах? Сейчас хирург отрежет Бахтину ступню, вытащит из неё остатки жизни и – вкрутит по спирали в другую. Он способен ворожить и потому выгнал ассистентов за дверь – здесь, кроме него, только бесплотные мы! Видишь, он призывает дух Лермонтова, и они вместе – по жилам и венам, невидимым штопором и материальной пилой, будут собирать его тело, вырезая отравленное ссылками гнильё…

  Но всему наступает вокзал, как пропел на могиле Пастернака критик, откусывающий яйца графоманам. И филологическому флирту приходит конец, как и любому другому. Чтобы наполниться искусством, надо отдаться ему. Без раздумий и реверансов окаменевшим мэтрам.

 

  Морок междумирья рассеивался. Вскоре междометья вылетят из горла – вместе с пробкой, и тогда – перекрыв диалог подсознаний – прорежется обычный, лишённый волшебства, голос. Следовало торопиться, и я призвал очередной – ослабевающий – вихрь мыслей.

 

  Ты чувствуешь? Я подхожу к тебе, как к этому тексту, он манит, но и тревожит – страх, накрепко сцепленный с вожделением. Мне хочется наброситься на него, но я боюсь, что не совладаю. (А ты сейчас, и только сейчас, – мой текст). И если автор пасует перед ущербностью фантазии, что же он за автор?! Перегной, на разложившемся тельце текстов которого взойдут другие, более талантливые, – хотя бы ты! Самый гениальный поэт – это язык, и в нём не должно быть мертворождённых слов.

 

  В этот момент пробка вылетела из горла; мы вернулись в настоящее – только не в этом городе и, возможно, в другой стране (не говоря про реальность). Солнце метило нас веснушками, проникая сквозь абажур неизвестных мне деревьев, голоса птиц – на иностранном, и как понять их без перевода? – а ты выглядела взрослее и строже.

  Перед нами в земле проступала полоска из красного кирпича.

  Ты сказала:

  – Дальше – нельзя. Если переступишь кирпич, станешь одной из моих игрушек. А в реальности – исчезнешь.

  – А если я хочу увидеть, какую игру ведёшь ты?

  – Это глупо. Мой мир глубже твоего. Если ты даже из своего не способен выбраться без посторонней помощи, то как покинешь мой?

  – А если я проверял, придёшь ли ты на выручку? Разве я не достоин шанса хотя бы попытаться понять тебя?

  – Дело твоё. Но если перешагнёшь полоску, пути назад – не будет. И ничья рука не вытащит из твоих, оцарапанных недозрелыми фантазиями глаз, клинок Хранителя.

  И, разомкнув руки, ты переступила через красный рубеж иллюзий.

 

  А я подумал, что риск – это не только безумство храбрых, но и единственный путь для отчаявшихся или фаталистов. Что если я не рискну заглянуть в твой ящик с игрушками сейчас, ты вернёшься в другом измерении и пространстве, где не будет места для меня и моего грубо спаянного мира.

  И я шагнул – следом.






1 Церковь Канонистов – культ, основанный одними из первых миссионеров, прибывших в Африку. Он объединяет христианские и языческие верования и обряды. Так, его последователи считают, что земля должна очищаться; раз в несколько лет они сжигают свои дома и переселяются на новое место.

Две самые необычные особенности культа являются частью «обряда земли» (полностью он приведён, например, в расширенной монографии Ван Геннепа: «Обряды перехода», редакция 1958 года).

Одна из них связана с необычным строением церкви: её возводят «слоями»: пласт камня сменяется пластом дерева – и так несколько раз (в зависимости от размера общины). Когда приходит время обновления (как правило, раз в четыре года), священный совет – у Ван Геннепа: «пастырско-жреческий совет» –  поджигает один из пластов дерева, и церковь, лишаясь одного из своих «слоёв», буквально оседает. Каменные части строения удерживаются специальными скрепами и после каждого ритуального пожара частично реставрируются. Через определённое число обрядов, когда сожжены все деревянные прослойки, считается, что земля приняла достаточно вреда от общины, и та должна перебраться на новое место. По верованиям ряда африканских племён, «всё живое вышло из земли и должно в землю погрузиться», – эту идею и использовали Канонисты.

Вторая особенность связана с «переездом». После выбора новой территории, культисты вначале перевозят кладбище – буквально: выкапывая покойников и перезахороняя их.



2 По верованиям Церкви Канонистов, дары природы (будь то охотничьи трофеи или урожай) первой должна отведать Земля. Для этого их убирают в подвал и ждут, пока они не начнут подгнивать – это означает, что Земля «вкусила часть своих даров». После этого их могут употреблять в пищу члены общины. Интересно, что этот обряд существует до сих пор, и блюда из пищи, которую «отведала Земля», пользуются популярностью (разумеется, умеренной) у туристов, изучающих жизнь африканских племён.



3 Скошенная часть лезвия.