Андеграунд. Рассказ

Одной зимой я сидел без работы, и  Аня предложила мне взять интервью у ее знакомого художника. Я согласился, тем более тогда я порой подумывал жениться на этой девушке. Аня в свою очередь похоже очень хотела, чтобы я хотя бы оценил ее круг знакомств.

Художник был уже немолод и получил еще при СССР довольно широкую известность в нашем городе. Но из "старичков" он, пожалуй, один котировался в среде художественно-ориентированной молодежи, а главное, сумел разрекламировать себя среди любителей искусства через сеть а также серии перфомансов, лекций и конкурсов, которые сам же устраивал в бывшем дворце культуры и где только было можно.

Аня договорилась, и я поехал в мастерскую творца, где каждую пятницу проводились вечера, как я понял, для особо приближенных. Место оказалось почти на окраине города, пришлось минут двадцать плутать по дворам, в поисках нужного подвального помещения.

Дверь на магнитном замке была распахнута настежь. Ее подпирала некая ржавая скульптура, на вид из деталей велосипеда. В проеме виднелся облицованный кафелем коридор и дверь в святая святых богемной тусовки. Так мне говорили, а на вид она была безликая, как в любом офисе.



**



Войдя я внезапно понял, что не знаю током, кого искать. Мне так часто и много говорили о художнике, что я был иррациональным образом уверен, что хорошо его знаю, и даже вообразил по дороге эдакого лысого человечка с проницательными глазами, высоким от вечно приподнятого настроения голосом отвечающего на мои вопросы. В низком, но длинном, как туннель метро помещении оказалась куча людей примерно подходящего возраста - и лысые, и седые, и с волосами, забранными в хвост. Некоторые в безвкусных пиджаках, другие в растянутых свитерах, прожженных на рукавах сигаретами. Под красивую незапоминающуюся музыку под потолком покачивались светильники - лампы, обернутые цветной бумагой или просто раскрашенные в психоделической манере. Две девушки стояли под лампой, плафон которой был замазан черной гуашью, но так, что кое-где неравномерно пробивались лучики света. Выглядели они настолько серьезно, что можно было подумать, будто черное солнце их загипнотизировало.

Были дамы постарше - с завивками, в поблескивающих костюмах ядовитой расцветки, похожие на учительниц на юбилее. Одна из них, обводя комнату рукой  с бокалом шампанского, интересовалась, почему молодежь не танцует и требовала сделать музыку погромче. Кажется, она даже сама сделала пару плавных движений бедрами, на что господа в пиджаках ответили дружным хохотом.



"Молодежь" же, действительно, в основном подпирала стенки. Некоторые пренебрежительно оглядывали картины и скульптуры, другие просто переглядывались между собой. У меня было впечатление, что все девушки похожи на школьниц, наложивших макияж старшей сестры и пришедших на "взрослую" дискотеку, а все парни тонкими улыбками стараются показать, что знают об этом месте куда больше остальных.



**



- Вот, молодой человек, например, подойдите, пожалуйста.

Я обернулся. Меня звал лысый полный мужчина в костюме и розовой рубашке. Я узнал его, он преподавал экономику в университете, когда я учился. Рядом стоял художник. У Ани была фотография с курсом художественного училища где-то за городом, теперь я удивлялся, как не вспомнил этого седобородого человека в позеленевшим от старости пиджаке и с цепким взглядом.

- Вы же от акции на набережной, я правильно понимаю? - продолжал преподаватель, обращаясь ко мне.

- Простите, не совсем понимаю. Нет, я на самом деле по приглашению, мне бы хотелось, если возможно расспросить Семена Михайловича.

Художник хмыкнул. Преподаватель, присмотревшись, всплеснул руками.

- Мне показалось, я вас видел. Перфоманс на реке был. Сжигали плакаты там. Понаписали на них, ну, студенты, чепуху всякую. - Он полуобернулся к художнику, рассказывая как бы для нас обоих. Тот принял напряженную позу и всмотрелся в преподавателя так, будто слушал по меньшей мере сводки с фронта.  - Написали, облили чем-то стойким таким, пустили по воде и подожгли. Красиво, конечно, но больше шума.

- Нда. - крякнул художник, мигом теряя интерес и оглядываясь на хлопнувших очередной пробкой шампанского в потолок женщин.

- Там была моя девушка, на этом перфомансе, - сказал я. - А меня вы, наверное, по университету помните.

- Наверно. - огласился преподаватель. - Вот, Семен Михайлович, познакомьтесь. Студент, сочувствующий, ээ...

- Приятно.



Я хочу спросить еще что-то, но к художнику подходит пожилая поклонница. Засунув руки в карманы, я решаю переждать и брожу по периметру мастерской. На стеллажах между произведениями искусства, в которых я не разбирался, попадались смешные вещи вроде старинного телефонного аппарата, кубика Рубика с одной стороной закрашенной черным цветом или оригинального постера "Полета над кукушкиным гнездом".

Из пестрой толпы, кружащей по помещению, как цветные рыбки в аквариуме, передо мной вдруг возникает знакомое лицо. Таня - подруга моей девушки, кажется, я всегда ее смешу. Сейчас она тоже с улыбкой до ушей. Худенькая, маленькая и с очень длинными волосами, девушка хватает меня за запястье мокрыми пальцами и тащит куда-то, говоря, что у них там с ребятами веселее и мне очень нужно кое-что увидеть.

Пропетляв среди ценителей искусства, мы выходим к ванной комнате. За дверью на полу рассыпано конфетти и лежит вяло трепыхающийся воздушный шарик. В самой ванной, ненаполненной конечно, лежит в ботинках парень с волосами, покрашенными в густо-черный цвет. Я знаю только, что он художник.



Таня обернулась ко мне:

- Это Федя, знакомься. Федя творит, прямо не отрываясь от праздника. - она прыснула со смеху, опираясь на мое плечо. - У нас тут просто своя маленькая вечеринка, ты можешь присоединиться.

Федя помахал выпачканной в краске рукой. Он творил: возле ванной на табуретке сидела, подпирая рукой подбородок, очень пьяная девушка в открытом купальнике. Живот, шея и левая половина лица у нее были покрашены красными и синими полосами гуаши, кое-где виднелись отпечатки ладоней. Художник, перегнувшись через борт, работал над рисунком на спине модели.

Таня протянула мне открытую бутылку шампанского. Глотнув, я спросил:

- А девушка - это подарок Семену Михайловичу? Типа, живая картина?

- Реально, живая картина. - серьезно сказал тип в ванной, размазывая краску у девушки между лопаток. - Только не Михалычу подарок, а на мою выставку.

- У Феди творческий кризис, - вставила Таня.

- У меня кризис? Если бы эта... как сказать...

- Муза.

- Да, если бы эта муза, это прекрасное создание не было такой ханжой, можно было б забыть о кризисе. Но нет.

Мы с Таней уселись на пол, прижавшись к стене, и передавали друг другу бутылку, отхлебывая выдохшийся напиток из горлышка.

- Видишь ли, - сказала она, - у них такая проблема, что девушка готова ходить накрашенной, но не вся.

- То есть, голой? - Догадался я.

- Да, голой она не хочет.

Федя бросил кисть и перегнулся через бортик ванной, заглядывая модели в лицо. Та все это время сидела, глядя в одну точку и мечтательно улыбаясь.

- Твоя же подруга согласилась? Ну что тебя останавливает, ты скажи? Не хочешь делать сенсацию, участвовать в художественной феерии?

Безымянная модель, продолжая опираться щекой на ладонь, чуть повернула голову, и одарила художника тяжелым взглядом.

- Подруга? - процедила она. - Это Дашка-то? Конеч-чно, столько внимания ей. Ты бы ее портрет нарисовал, она бы не на такое согласилась, она бы тебе устроила...феерию.

Она визгливо рассмеялась и Таня, мельком глянув на меня, последовала ее примеру. Федя брезгливо скривился, вылез из ванны и протянул руку за шампанским.

- Скоро они там? - Спросил он в никуда.

В этот момент в мастерской снаружи погас свет.

- Угадал, - заметила Таня, встала, зацепившись за Федину руку, подошла к выключателю и через секунду мы вчетвером оказались в темноте.

- Полоску света будет видно в комнате, раздражает.



Из мастерской доносился какой-то гул и звук передвигаемых стульев.

- Что там? - я незаметно перешел на шепот.

- Беседа будет, Михалыч за жизнь расскажет, - сказал Федя.

- Так может, пойдем туда? Мне точно надо, я ведь хотел интервью у него взять вообще-то.

- Ты чего! - зашептала Таня. - Он тебе еще все расскажет, не торопись. Если о себе будет говорить, ты сам будешь думать, как бы сбежать побыстрее. Помню, когда впервые пришла, он мне целую экскурсию устроил по мастерской, старые свои работы вытаскивал. И говорит: вот эта картина, называется так-то. Она, должна была быть другой стороной повернута, но я случайно поставил вверх ногами, посмотрел и подумал: так даже лучше! Мне это признание таким неадекватом показалось.

- Ну ты не перегибай! - Федя опрокинул бутылку, и та гулко покатилась по кафельному полу. Он в темноте пополз на ее поиски, продолжая шептать. - Михалыч, с бзиком, конечно, но что касается искусства, тут он целую теорию выстроил, не подкопаешься. Много ты слышала людей, у которых свое мировоззрение, своя концепция, да еще по таким тонким... вопросам. Отдай, кому говорю!

- Ап!

В другом углу комнаты, судя по звукам, завязалась схватка за шампанское между моделью и художником. Модель смеялась слишком громко для темного зала, Федя шипел, чтоб она заткнулась. Таня обиженно вставила:

- А по-моему, он сам не знает, о чем говорит. Сегодня одно, завтра другое. Сначала забавно вроде, а потом такая скучища, как в фильмах про жизнь поэта.



**



Я ощупью пробрался к выходу, толкнул дверь. Казалось, далеко, через квартал, горит огонек свечи. Ясно стало слышно речь. Семен Михайлович хриплым глубоким голосом рассказывал что-то про Афродиту и замолчал, услышав возню. Я прикрыл дверь за собой, отсекая звуки перепалки. Кто-то, я подумал, что Преподаватель, постучал ложечкой по краю стакана. Тишина настала абсолютная и тянулась минуты три. Я стоял на месте.



- Значит, вы считаете, просвета нет? Не брезжит ничего?

Я узнал голос преподавателя и прошел вперед, попав в круг света. Художник потер висок, покрутил ложечку в стакане.



- Да нет. Почему же, ребята стараются. Это все хорошо, только за душой у них часто ничего нет. Куда они все это созданное понесут? Времена меняются.

Он отхлебнул чай. Преподаватель сидел рядом с ним за столом, остальные расположились сидя на полу или стульях, подняв головы, как на лекции. Семен Михайлович продолжал:

- Вот модель. Вот, скажем, она разделась, и художник как бы фиксирует ее красоту. Или, лучше сказать, творит красоту из небытия. Но - посредством модели. Но это так должно быть, а на деле выходит иначе.

Потому что модель откроет рот и обязательно заговорит, и - словесный понос, как из выгребной ямы. И через день два идешь писать уже как на каторгу. Думаешь про себя: а нужна ли, в самом деле, эта русская краса, все это искусство, когда все вокруг отравлено этой пошлостью? - Художник вдруг повернулся ко мне и отсалютовал бокалом. - Дыхание пошлости, молодой человек - это дыхание смерти.

Какой-то парень в кедах в первом ряду хохотнул и произнес, подавшись вперед:

- Вы не давайте им заговорить, заклейте рот скотчем, скажите, не за то мол деньги плачены.

«Экономист» захохотал басом. Я услышал, как задрожала ложечка в стакане.

- А что, может, и так надо. - не растерялся художник. - А они ведь и сами себе рот заклеивают. Так сказать, добровольно. Вот, месяц назад или около того прошел митинг. Студенческий. Они там так и вышли - со ртами, заклеенными скотчем. Мол, пришли, чтобы не сказать ничего. Нуль информации. А ведь им и правда нечего сказать. Сделать наоборот: снять скотч - все равно ничего не дождетесь. Получится "открывает рыба рот, а не слышно, что поет".

Художник отхлебнул чай.

- Я был там, зачем-то сказал я.

- Где?

- На том митинге.

- Рот заклеивал? - спросил чувак-в-кедах.

- Нет.

- Мда. - после чуть неловкой тишины продолжил художник. - Но дело даже не в том. Заклеить рот дуракам, заколотить - все равно этого не замолчишь, опять прорвется глупость. Смерть, пошлость. Здесь - он согнутым, твердым, указующим в землю пальцем сильно постучал по столешнице.- Здесь иначе и не выйдет. Сам язык не так устроен. Произнесешь слово живое, от сердца - ан нет, надо это как-то завершить, добавить канцеляризм или сленг этот дурацкий. Чтоб получилось вроде бы не так серьезно, чтоб не засмеял никто.

Я поехал на Север, - продолжал он. - На Белое море. Писать. Туда, где поморы, чудь, староверы. Все то забытое, русское, ни с чем не сравнимое. Что ты думаешь? - Преподаватель, скучающий возле чайника, пожал плечами.

- Не могу! Кисть взять в руки не могу! Я знаю уже, что море даже отравлено. Лодка эта в ста метрах лежит на дне. Эти трупы, моряки, они не успокоились там, они просятся наружу, скребутся костяшками по металлу! Смерть сильнее жизни! Затопили, суки, целую консервную банку мертвецов!



На этой ноте зажегся свет. Неожиданно, как будто его отключали не по воле собравшихся, а из-за какой-нибудь аварии на линии. Все зашумели, я постарался отойти подальше от толпы. Дверь ванной, кажется, так и не открылась, хотя несколько человек уже заняли очередь.



**



Оторвавшись от парня, который болтал мне про какую-то группу, и даже был уверен, что я с ним вместе ходил на концерт, я отправился на улицу.

Для себя я решил так: перекурить, и если ничего не надумаю, и никто меня не хатится, пойти домой с чувством выполненного долга. Даже подумал, что если обтекаемо описать Ане вечер в переписке, эта тема так и не всплывет.

Протиснулся по коридору сквозь группу парней и девушек в вязаных свитерах. До моих ушей донеслось что-то о скульпторше, напавшей на любовника с ножницами. При моем появлении они напряженно замолчали.

Стены коридора были лимонного цвета, но все равно там стоял полумрак, наверно из-за дыма. На улице небо было уже темно синим, воздух вокруг - синим и прозрачным. Я прислонился к стене, закурил и пытался разглядеть звезды - сквозь смог и с подножья подвальной лестницы, - и тут кто-то позвал меня свистом, перегнувшись через перила.

Оглядевшись на всякий случай, я пожал плечами и поднялся. На тротуаре припарковался фургончик. Тарахтение мотора я слышал снизу, но не воспринял, оглушенный вечеринкой. Возле дверцы в снегу стояла пара картонных коробок. Человек, который меня позвал прзывно махнул рукой и отворил дверцу пошире. Там такие же коробки в два яруса стояли одна над другой.

- Помоги снести вниз, браток. – Сказал человек. Я увидел, что он закутан в шарф до носа. - Давай, не стремайся, тут не так много, как кажется.



Не знаю, так меня поразила нагловатая наивность просьбы или мне действительно страшно хотелось в этот вечер сделать что-то кому-то полезное. Так или иначе, я ни слова не говоря взял коробку, слишком длинную, чтобы нести одному, и мы стали боком спускаться в подвал. Картонки оказались не слишком тяжелыми, но все же неудобными. После третьего прохода рысцой наверх и полубоком вниз, я почувствовал, как жарко стало под свитером. Волосы под шапкой сделались приятно влажными. Вышли на улицу посекретничать тетки в ярких платьях. Они приплясывали от холода, а я старался смотреть сквозь них.

Ящики складывали сразу за дверью, в закутке у туалета. Сначала казалось, что мы заставим проход, потом до меня дошло, что их постепенно уносят. На предпоследнем заходе коробка показалась будто легче  и звенела, пока мы шли по ступенкам. Мой "напарник" буркнул, что надо поосторожней, и в конце предложил присесть.

Мы уселись прямо на штабель принесенного груза и закурили. Парень приспустил шарф, открывая прыщавое лицо. Оказалось, он едва старше меня.

В мастерскую вошла новые гости. Один из них - здоровый бородатый мужик - нес, подняв над головой простыню с каким-то девизом, написанным красной краской и хохотал во все горло. Парень протянул мне руку.

- Леха. Давно ты тут?

- Нет, только осваиваюсь. - Не соврал я. Не дождавшись ответа, спросил: - А ты как?

- Да пару лет.  - Цедя слова отвечал парень. - Как Михалыч кликнет, я ему помогаю.

- Давно знакомы?

- Ну.

- Он же художник, - сказал я, как бы между прочим. То, что грузчик называл кумира моей девушки "Михалычем" почему-то меня удивило.

- А то я не знаю, - Леха качнул головой с презрением. - Ты думаешь, что мы таскали.

Он жестом попросил меня подняться и, кряхтя, принялся отдирать скотч с коробки, на которой мы сидели.

- Я видел, вот висят его картины.

Парень мельком кинул взгляд на холст с буйством цвета напротив двери уборной, махнул рукой и опять склонился над коробкой.

- Не. Вот тут это вещи.

Раздался рвущийся звук, картон разошелся, открывая содержимое коробки. Внутри оказались стопки календарей. Леха подцепил сразу несколько и веером протянул мне. Обернувшись к свету, я рассматривал обложки. Везде повторялся один и тот же рисунок - китчевый слащавый котенок с огромными, как в японских мультиках, глазами. В довершение уродства животное было одето в вязаный свитер. На календарях разнился только рисунок на свитере. На одном был Че Гевара, на другом символ мира, кельтский крест, стилизованный конопляный листочек, знак доллара, свастика, треугольник, логотип Rolling Stones, знак радиоактивной опасности.

- Нехило, да? - Леха забрал журналы, сам взглянул разок и бережно сложил обратно. - Моя обожает, всем знакомым уже раздарила, тепеь ждет нового года, опять дарить.

Он засмеялся, но я чувствовал, что вообще парень не шутит.

- А он это продает или...

- Михалыч? Но, а это из магазина привезли лично ему партию, он просил оставить. Сам дарит. Дело хорошее, а это... А то в музей ходить, платить ползарплаты и опять возвращаться. Да?

- Да, искусство должно принадлежать народу. - Нашелся я, и тут же чуть не покраснел.

- И я говорю.



**



Леха протянул мне фляжку с уже скрученной пробкой. На фляге виднелась гравировка Alex. На самом деле я опасался связываться с алкоголем. Именно в то время он по непонятным причинам действовал на меня особенно сильно и непредсказуемо. В коридоре послышался стук каблучков, и я постарался мигом принять самую непинужденно-благочинную позу. Дама в ядовито-зеленом платье искоса на нас посмотрела, проходя к туалету и, как мне показалось, кивнула.

- Здрасьте, Елизавета Сергеевна! - гаркнул Леха за моей спиной.

- Ты не боись, меня тут все знают. - Продолжал он уже на улице.

В кармане завибрировал телефон. Аня бы спросила, какие у меня успехи, так что пришлось выбирать между рассказом о разноске календарей и приступом глухоты. Я решил не брать трубку и вторично потянулся к фляге. Там оказался коньяк.

Через пять минут мой собутыльник уже спрашивал, знаю ли я что-нибудь Моррисона. Мы покричали в ледяное небо про break on through to the other side. Вниз спустился человек в дубленке и, не обращая на нас внимания, открыл дверь своим ключом.

- Депутат, - кивнул Леха. - Тоже знаю.



**



Поднявшись из подвала по оледеневшим ступенькам, я подержался за перила, сделал два шага в темноту и провалился в лужу. Чертыхнувшись, отошел назад и прислонился спиной к металлическому ограждению. На пятачке перед мастерской, где до этого тарахтел мотор грузовичка и фары освещали летящий снег, было теперь темно и тихо, как в лесу. Я закрыл глаза и чувствовал, как покрывается влагой лицо, как железная труба плотнее прижимается к пояснице. Было совсем не холодно, даже уютно. Утром бы я застыл примерзшим тощим снеговиком. Живая скульптура, вернее уже неживая, "Мечтатель в Сибири". Я засмеялся своим мыслям, получилось довольно громко. Открыв глаза, чтобы конфузливо оглядеться, я увидел прямо перед собой машину. Приоткрыв дверь, на меня смотрел таксист.

- Поедем или как, сынок?



Когда захлопнулась дверца, теплый свет лампочки сменился радиоактивным мерцанием приборной панели. Машина рыскала по переулкам, я вполсилы боролся со сном. Дом с мастерской оказался уже далеко позади, показался мост и угольки огней на другом берегу, возникло чувство холода и тревоги. Теперь неясным сном казались разговоры с художниками, будто все слова были на иностранном языке - память вычленяла только жесты, хохоток грузчика, смех студентов в ванной. Я задумался, когда успел вызвать такси, и тоже не смог вспомнить. Мы остановились на перекрестке, и водитель протянул мне что-то.

- Согрейся, замерз поди.

Я открыл рот, чтобы отказаться от выпивки, но увидел, что мне предлагают крышку от термоса, над которой струится парок.

- Кофе, - пояснил водила. - Давно ждал-то?

- Чего? Такси? - кофе оказался очень горячим и очень переслащенным. Шум в голове исчез после одного глотка. - Нет, наверно. Не помню.

- А то я с трудом нашел адрес-то. Сначала во двор поехал, думал ведь, из подъезда человек выйдет. Подождал-подождал и повернул уже. Смотрю, стоит кто-то, в снегу по колено. Ну, думаю, мой клиент. Что ж ты не предупредил, что на улице будешь, а не во дворе-то?

Я задумался.

- Не...так я ведь не в квартире был. Там видели: спуск в подвал. Я и вышел оттуда.

- Да?

Таксист впервые оторвал взгляд от дороги и обратил лицо в мою сторону. Нос у него был таксистский - длинный и красный, даже в темноте было заметно несовпадение с цветом лица. Зато глаза были печальные, как скорее у художника.

- Там клуб или что там?

Машина к этому времени преодолела мост и выехала на дорогу, которая через несколько кварталов пересекала моя улица. Я обратил внимание, что мы летим очень быстро. Левой рукой шарясь в кармане в поисках денег, правой я попытался найти рычажок на двери. Почему-то хотелось за нее держаться, словно я опасался, что такси проскочит поворот и помчится дальше в темноту спальных районов и пустынных берегов, - тогда можно попытаться толкнув дверцу выпасть на дорогу.

- Там художественная мастерская, - сказал я.

- Учишься что ли?

- Ну да. То есть, нет, не на художника. Меня посмотреть пригласили, там праздник был.

- Да. - Таксист вздохнул. - Люди празднуют.

Широкую улицу уже полностью покрыло неутрамбованным еще снегом, белым под фонарями, как лист ватмана. Я молчал.

- Завидую я вам, художникам-то.

- Ну, я-то не совсем...

- Да, не совсем. А все ж. Я не всегда тоже таксистом работал.

- Вы художник? - поразился я собственной догадке..

- Не. - Загорелся красный свет и мы встали, пожалуй, более резко, чем следовало. Водитель скрипуче засмеялся, качая головой. Я не мог отделаться от мысли, что все еще не могу нащупать рычажок или углубление в двери. Только плоская поверхность, похожая на сиденье стула, обитого тканью. "Гроб на колесиках" - пронеслась мысль, и я тоже чуть не расхохотался без причины.

- Я не художник. - Мы вновь двинулись, и голос мужчины звучал уже спокойно. - Я музыкант. Теперь-то уже нет, конечно. Скрипка постоянство любит.



**



Мы обогнули снегоочиститель. Дома вдоль дороги уже шли "свои", где каждая вывеска на фасаде кажется такой же родной, как названия книг на полках в собственной комнате. Я машинально что-то спросил, чтобы поддержать разговор, прикидывая тем временем, где лучше попросить остановиться.

Вновь зазвонил телефон. Поглядев на экран, я увидел незнакомый номер.

- Привет! Ты жив? Федя, он жив! – Звук Таниного голоса вибрировал, как бы переполненный пузырьками шампанского. – Куда ты пропал, мы тебя искали!

- Да?

- Да еще бы, ты ушел, мы сначала думали, скоро вернешься, а потом уже на улицу ходили. Эй, ты где?

- Домой еду. – Я покосился на замолчавшего таксиста. – Так получилось.

- Нуу. А Семен Михайлович очень с тобой поговорить хотел.

- Ну конечно.

- Да! Ты ему понравился.

- Не знаю, чем заслужил. Послушай…

- Что? Нет. А, слушаю. Короче, главное, что ты жив. Ладно, в общем, нам идти надо, тут предлагают в «мафию» играть. Жаль, ты не остался.

- Да, жаль. Таня, можешь передать… - телефон уже замолчал.

Я вздохнул и обернулся к водителю.

- Простите, я, наверное, вас прослушал.

- Нет, - смутился тот. Поразмыслив, продолжил, когда машина остановилась на светофоре. – Я просто говорю, что хорошо, когда все для дела. Концерты, репетиции, не в тягость ничто.

- Меня назначили концертмейстером группы вторых скрипок. Ну, как я пришел из института, меня посадили на самый задний ряд, а потом, по службе, все двигался вперед. Концертмейстер, да… и вот я заметил, что у меня палец вот этот, безымянный, перестал гнуться. Прямой и все, и как будто судорога по всему предплечью. Я ставил штифты, играл всякими способами… потом средний перестал, потом – этот… и остался только мизинец! Представляешь, что это для скрипача, когда только мизинец!



Голос водилы вдруг перестает быть мягким и ровным, он запинается и переходит на трагический шепот. Полуобернувшись ко мне, он поднимает рук,у и на фоне лобового стекла я вижу согнутый мизинец.

- И вот, посреди репетиции я встал, - рывок на светофор, - бросил скрипку и вышел. И в тот же день пишу заявление об уходе. Не хотелось позориться.



Тормоза заскрипели по снегу, машина вильнула. Я судорожно сжал крышку от термоса в руках, и кофе выплеснулось мне на колени. Мы встали. С ошпаренными коленями и ледяным холодом под ложечкой я сидел неподвижно и чувствовал, как трезвею. Человек, кинувшийся из снежного мрака нашей машине наперерез, с пьяным изяществом развернулся, подошел и грохнул кулаками по капоту. Водитель распахнул дверь, выругался, подскочил к шатающемуся в лучах фар пешеходу и деловито ударил того в челюсть. Мужчина повалился на капот и сполз в снег. Водитель еще замахнулся для острастки, затем наклонился и стал вытирать руки снегом. Разогнувшись, он посмотрел на меня через стекло. В эту секунду я нашарил ручку на двери.



**



Я отходил от перекрестка, пытаясь добраться через сугробы до тротуара, слыша позади стихающие голоса перепалки, а в ботинки набивался снег. Когда стало совсем тихо, я подошел к фонарному столбу и прислонился лбом к холодному металлу, как к стволу дерева где-нибудь далеко от города. Голова больше не кружилась. Было темно и морозно, но стоит поднять голову, как окажешься в оранжевом столбе света, где, как пылинки вьются снежинки, и кажется, их поток становится все плотнее. Я вдохнул еще несколько раз, пока не закашлялся. Решил пойти к Ане - от вынужденной остановки до нее было ближе.

Она удивилась, когда я позвонил и предупредил, что зайду так поздно, но сказала, что поставит чайник. От чувства, что иду туда, где меня встречают, стало почему-то весело. Я напевал что-то себе под нос и крушил маленькие сугробы вдоль дороги носками ботинок.

На крыльце Аниного дома после второго гудка домофона я подумал, что надо не забыть сказать, что со статьей ничего не получится.