Сергей Есин

Страницы дневника



2009 г.

Начало публикации: «ДиН» № 2, 2011.


31 мая, воскресенье

Ещё ночью начал читать диплом Оксаны Ефремовой «Забракованный патриот». Здесь, кроме повести, давшей название всей работе, есть ещё и повесть «Люди чрезвычайных ситуаций». В своём вступлении Оксана недаром пишет, что её часто приглашают в Липки и она побывала в шорт-листе «Дебюта». Это особое свойство нашей молодёжи: писать не просто жизнь, а «штуки», «вещи». Такое же положение сейчас и с нашим романом — это не просто романтическая история, а непременно что-то скруглённое, с обязательным прицелом на премию. Вот и Ефремова написала две отличные, но головные и опять-таки «с прицелом» вещи. Уж мастерства-то у девочки не отнимешь: в одном случае — от лица некоего «мигранта», молодого татарина или узбека, который родился в «день, когда все должны были заниматься улучшением демографической составляющей»,— вернее, через девять месяцев после этого дня. Но герой родился точно в срок, но был недоношенным, а значит, зачат не в тот день. Очень смешные и интересные подробности о папе и маме и о получении гражданства. Герой стал гражданином России только через девять лет после рождения. Всё это по смыслам отчасти похоже на то, что я говорил для немецкой газеты. Второй рассказ — о «борьбе с терроризмом»: репетиции, анонимные звонки. А тем не менее, от этой борьбы все страдают. И тот, и другой рассказ хоть тут же переводи на иностранные языки — и оба завтра же устареют.

Опять мой печальный вестник Ашот: «Умер н. а. СССР В. Невинный».


1 июня 2009 года, понедельник

Вчера вечером звонила Мариэтта Омаровна; наверное, разговор пойдёт о внучке, и я сразу же решил, что лучше, хотя мне это не очень удобно, чтобы М. О. не мучилась в неизвестности, встретиться с ней завтра. Но чем я могу ей помочь? Тем не менее, договорились в час дня в институте. Придётся ехать, идут дипломные работы, надо за всем присматривать. <...>

В разговоре, среди прочего, не без гордости М. О., которую уже давно за глаза прозывают «железной леди российского литературоведения», передала мнение одного из своих зарубежных коллег: «Чудакова оппонентов в плен не берёт». Много говорили о Тыняновских чтениях, на которые М. О. находит деньги и людей, тянет уже чуть ли не тридцать лет, и о некоторых фактах биографии Булгакова. У М. О. также моё видение Елены Сергеевны Булгаковой. Но, правда, она заметила: «Он хотел, чтобы им руководили». Я в свою очередь, рассказал М. О., как мне понравилась передача о Бурлюке и Шкловском, в которой она участвовала. Тогда же, во время просмотра, я удивился, как наше телевидение достало Кому Иванова, который, по слухам, является ещё и сыном Бабеля, и ещё раз понял, что мою интуицию нельзя сбрасывать со счетов. Эту съёмку в Америке Мариэтта Омаровна и организовала. Говорили также о «незамеченном» в советское время «пролетарском писателе» А. Митрофанове; я обязательно прочту статью о нём в подаренном мне сборнике. Я ведь тоже отчасти «незамеченный».

На кафедре встретил и Андрея Василевского — он подарил мне, как всегда, «Новый мир», на этот раз девятый номер.

Вечером через Интернет получил два письма, одно от Марка, другое от Анатолия Ливри. Марк сражается со своими, вернее, моими оппонентами, Анатолий довольно спокойно пишет о моих книгах и называет Марка «филадельфийцем».

Видимо, в своё время Анатолию крепко досталось от своих отечественных американцев. Собственно, об этом, как и в прежние разы, он и пишет довольно подробно. Но, мне кажется, называя этих господ славистов филологами, и он, и «ихняя» общественность глубоко заблуждаются,— это лишь учителя русского языка и преподаватели школьных знаний о русской литературе. Французские коллеги, вечно не желающие вмешиваться в чужие дела, их переоценивают. Вся эта свора славистов, в своё время поменявшая не очень родное отечество на ломоть колбасы, к сожалению, правит бал и в нашей словесности. Очень знаково также утверждение Анатолия о сверхфеминизации «литературы». Письмо очень интересное, и его я, прежде чем напишу ответ, буду перечитывать несколько раз. А пока вписываю один абзац из письма, который, собственно, касается напрямую меня.

    «Прочёл «Твербуль» с «Дневником», а также Ваши эпистолярные отношения с филадельфийцем. Вы сумели замедлить ритм слога до мемуарных длиннот, сиречь совершили — с чем Вас и поздравляю! — демарш, прямо противоположный современному «писательству»: когда «литераторы» ускоряют хромоногий, с одышкой и отхаркиванием, бег своего письма — до подёнщицкой трусцы. Поскорей бы закончить да содрать плату с хозяина! Ибо считается (и в этом основное сатанинское наваждение, преследующее ныне прозаиков и «поэтов»), будто всякое слово, напечатанное — даже вывешенное в Интернете! — стоит другого. А тут ещё и сверхфеминизация «литературы»! Уверен, эти не способные совладать с женскими гормонами «писатели и профессора» вели бы воистину счастливую жизнь, если бы нянчили детей, доили коз да коров и исповедовались еженедельно, не умея ни читать, ни тем паче — писать. Ответственность за данную катастрофу несут, конечно, поколения реформаторов мужского пола.

    Мир, который Вы описываете, мне незнаком. Большинство персонажей, упомянутых Вами, известны мне лишь понаслышке, а их публикаций я не видел: вот уже лет двадцать (за редчайшим исключением) я читаю и перечитываю со всем благоговением, коего они заслуживают, лишь Пушкина, Гоголя, Толстого, Чехова, Бунина — вплоть до тотального заучивания наизусть их прозы,— и чем больше насыщаюсь ими, тем глубже суть их творчества открывается мне. Для напитывания классиками, во-первых, нужно хорошо родиться (неравенство есть неотъемлемое условие созидания); во-вторых, необходимо всегда желать учиться, никогда самому не становясь на уровень мэтров: перманентная учёба — необходимый первый этап творчества. Всё это, конечно, не продуманное решение и не «поза», но — физиологический выбор».


В своём письме Марк в том числе пишет и об отзывах на нашу с ним книгу. В том числе и о том, что книга объявлена в продаже чуть ли не в сорока книжных интернет-магазинах,— я, который выпустил не одну за последнее время книгу, никогда не отслеживал подобное. Но самое интересное, что к нему, как представителю и определённой диаспоры, поступают и письменные заявления, которые, как я понимаю, не доставляют Марку удовольствия. Он приводит письмо, которое он отослал одной своей корреспондентке. Её письмо Марк из деликатности мне не пересылает, а только свой ответ. Этот ответ я тоже цитировать не стану, но вот, пожалуй, один абзац. Без этого абзаца, да и другого, мне не обойтись.

    «Однажды Вы написали провидческую фразу, я её как-то недооценивал: «Последнее касается и Вас, у Вас то же самое славянское стремление стать ради слова под пулю». Как в воду смотрели. Разумеется, драматизировать не приходится, и отлучение от общины, как Спинозе, мне не грозит. Но для ряда читателей еврейского происхождения (ох, как нелегко и неприятно отстукивать мне эти слова!) социально-культурное общение, заполненное такими личными и искренними мотивами, не на общественном, не на официальном уровне, с русским человеком и из России — явление табуированное. Привыкшим в прошлой жизни к поискам подтекстов и мыслей между строк, им всюду видится и слышится незримый смысл намерений, макиавеллиевы интриги и происки скрытых врагов. Вот получил и я одно такое письмо, заполненное беспардонным шовинистическим аятоллизмом, столь знакомым по прошлому: «не сметь, шаг влево, шаг вправо — считается побег». И всё это беспомощно, непрофессионально, с передержками, выдёргиванием слов из фраз и сочленением их в предложения, приобретающие противоположный смысл. Вам, небось, хорошо знакома такая «критика». Этого я не стал удостаивать ответом, много чести, глупо мазаться о такую грязь.

    Было и ещё одно письмо от профессионального, грамотного, толкового литератора (вернее, ...ши, весьма мною уважаемой). Ей я решил ответить, т. к. её твёрдо сформулированное мнение всё же построено на ложном (каковым мне представляется) фундаменте, и я посчитал необходимым высказаться. Я не буду приводить её (назовём автора Н.) письмо: во-первых, оно не моё, ну и т. д. Но свой ответ (почти весь), из которого множество положений письма Н. станут ясными, привожу ниже».


К последнему абзацу приводит свой ответ, он очень любопытен, хотя моя защита Марком иногда, когда он ссылается, что я, среди прочего, был членом редколлегии у Г. Я. Бакланова, вызывает у меня улыбку. Но какова защита!

Отвечать на эти письма я буду несколько позже, всё обдумаю, а потом продиктую, если получится, Е. Я.

Последнее. Мой вестник Ашот положил мне в почтовый ящик ещё одно сообщение, касающееся восьмидесятилетнего Хуциева. <...>

    «Дайджест новостей за 29.05.2009

    Никита Михалков выгоняет журнал, поддержавший Марлена Хуциева.

    В редакцию журнала «Искусство кино» пришла бумага за подписью председателя Союза кинематографистов Никиты Михалкова с предписанием освободить до 1 июня здание на улице Усиевича, которое журнал занимает с момента основания и которое было построено специально для него, сообщил источник в редакции журнала.

    По мнению источника, это результат того, что главный редактор журнала Даниил Дондурей поддержал Марлена Хуциева на декабрьском съезде Союза кинематографистов.

    Отметим, что, по данным «Московского комсомольца», определённые неприятности начались и у самого Хуциева. В новом списке Учёного совета ВГИКа, предложенном ректором, нет имени знаменитого режиссёра, хотя на данный момент в институте он руководит мастерской режиссуры художественного кино. По данным источника, в новом учебном году Хуциев работать во ВГИКе уже не будет.

    Накануне прошёл обыск в московском офисе общественной организации «Справедливость», также замешанной в скандале с Союзом кинематографистов, сообщает газета. Зампредседателя правления организации Сталина Гуревич представляла в суде интересы Марлена Хуциева.

    В конце апреля 2009 года кинорежиссёр Никита Михалков обратился в милицию с просьбой «оградить его от угроз со стороны заместителя руководителя фонда «Справедливость» Дмитрия Барановского». МВД тогда отказало режиссёру в предоставлении охраны.

    Впрочем, редакция оставляет за собой право считать, что все эти неприятности посетили оппонентов знаменитого режиссёра одновременно по воле случая».



Разбился огромный аэробус А-330-200, который летел в Париж из Рио. Погибло 228 человек.


3 июня, среда

В двенадцать дня, когда я ел гречневую кашу с молоком и собирался в институт на сегодняшнюю первую защиту дипломов заочников, по «Эху Москвы» передали, что осенью в МГУ может появиться новая ВПШ — школа «Единой России». Я всё время думал, чем же ещё уважаемый Садовничий заплатит за возможность вопреки конституции — не отрицаю, и у меня были такие мыслишки, но министерство, ссылаясь на прокуратуру, их отсекло,— остаться ректором после семидесяти лет. Он уже сдал свою «принципиальность», допустив ЕГЭ в университет, от чего ранее, по высшим соображениям, отказывался. Теперь ещё и партшкола. Выступавшая здесь же по радио, судя по голосу, немолодая профессор сказала, что нарушен базовый принцип: наука вне партийности.<...>

Поздно вечером наконец-то открыл «Литературку», она выходит по средам. Как всегда, прочёл Л. Пирогова, о лидерах Нацбеста, а потом начал статью знаменитого пушкиниста В. Непомнящего. Целую колонку Непомнящий посвятил фильму Хандамова, который по каналу «Культура» шёл после 12 ночи. Мне стало чуть обидно: нигде не упомянули, что этому высоко оценённому знаменитым литературоведом фильму два года назад на Гатчинском фестивале присудили гран-при. Это уже замечаю не в первый раз — точность собственных оценок.


4 июня, четверг

<...> Вечером — в театр «Et Cetera», на спектакль Максима Курочкина. Вроде бы давно возникла идея написать статью о своих учениках. Пока о спектакле не говорю, спектакль небольшой, час сорок, без антракта. С двумя аплодисментами в середине и небольшой, на два вздоха, условной овацией в финале. После спектакля пошёл пешком по Мясницкой, через Лубянку, бывшую площадь Дзержинского, через Охотный Ряд до Кропоткинской. Как замечательно похорошел центр, какие новые открываются виды, и как плохо я Москву знаю. Фуршадский переулок, Кривоколенный, надстройка над старинным домом, где сейчас «Библио-Глобус», непонятное строительство напротив, почти на самой Мясницкой. Центр застраивается так, чтобы и ножа не просунуть. Над Большим театром — невероятно длинная стрела подъёмного крана. Передний фасад затянут материей с нарисованным Большим театром, но фронтон уже весь целиком сделан и открыт всем напоказ, будто и делали его скорее, скорее, в назидание: уже нет герба СССР, а орёл в окружении африканской геральдики — то ли львы, то ли тигры. А вот старый корпус МГУ реставрируют и оставляют надпись «ордена Ленина» над портиком и, кажется, сам этот орден на фронтоне. Уже почти целиком законченной, перед взгорбленной в мещанском уборе Манежной площади, стоит гостиница «Москва». В свое время, ещё до перестройки, я в очерке в журнале «Октябрь» предсказал, что уверен, ещё при жизни моего поколения будет восстановлен храм Христа Спасителя. Абсолютно уверен, что довольно скоро и этот коммерческий горб с фонтанами, куполками, скамейками снесут, и снова мы увидим самую большую и красивую площадь в Европе.

Теперь о спектакле. Пошёл в надежде, что тут у Максима окажется хорошая пьеса. Нет, обычное сочинение: для антрепризы — после «Леса» и «Без вины виноватые» Островского — достаточно вторичное. Основной тезис, два актёра: Счастливцев и Несчастливцев.

Я, пожалуй, зря не согласился написать реплику о «Мастере и Маргарите» у Дорониной. А всё потому, что не прочёл материала в «Известиях». А что они, если бы в «Известиях» посмотрели, написали бы про игру Калягина и его партнёров? Боже мой, сколько дешёвого, верхнего крика, какой низкосортный балаган. Но каков зал! — впрочем, молодёжи почти нет, пенсионеры в париках и буклях,— каковы знаменитые кресла, опускающаяся люстра, занавес, раздвигающийся в двух направлениях — и вдоль сцены, и закатывающийся вверх! Программка стоит 60 рублей, но крошечная чашечка expresso в буфете — 180.

В Санкт-Петербурге открывается экономический форум, а где-то в области жители перекрыли трассу, потому что им не выплачивают зарплату. Путин слетал, разбранил собственников за хищный эгоизм, и, кажется, туда перевели деньги. Сюжет я не видел, но что-то крупно досталось любимцу правительства Дерипаске. По слухам, основные деньги, которые правительство под видом помощи подарило предпринимателям и банкам, ушли именно к Дерипаске. Путин был грозен, бросил какой-то намёк о контрафакте и не прошедших таможню грузах стоимостью в два миллиарда рублей, которые хранятся на каком-то из московских рынков.


5 июня, пятница

Вчера на дачу, где в теплице без воды томятся и пропадают помидоры, попасть не удалось — была защита. Сегодня в институте презентация большого альманаха «Дважды два». Альманах выпустило издательство «Пик», которым руководит А. Е. Рекемчук. Подзаголовок огромной, роскошно изданной книги: «Альманах молодых писателей для молодых читателей». На презентации мне пришлось выступить, и, как всегда, я не сумел что-то утаить. Мне показалось, что слишком всё это гламурно и роскошно. Если «для молодых» — то хорошо бы иной формат, чтобы книжку можно было положить в карман. Также сказал о некоторой репортажности отдельных прозаических произведений. Заметил также скудость поэтического портфеля — некоторые стихи я уже видел в периодике. Может быть, моя речь была не очень праздничной, но, по крайней мере, честной. Я не умалял огромного вклада А. Е. Рекемчука в это большое дело. Критиковать что-либо, конечно, легче, чем делать и создавать. Презентация прошла замечательно, в президиуме сидели Рекемчук, Тарасов, Серёжа Мнацаканян, я сел в сторонке. Кормили тоже хорошо.

За столом во время фуршета я услышал поразительную вещь от одного нашего преподавателя, по жене связанного с театром. Оказывается, уже несколько месяцев назад во МХАТе им. Чехова, т. е. у Олега Табакова, арестованы люди, занимающиеся театральными деньгами и хозяйством. Говорят о расхищении бюджетных денег. Будто бы несколько раз Табаков пытался встретиться с В. В. Путиным, но тот его не принимает. Прессе приказано об этом пока помалкивать, а Табакова, конечно, под огонь не подставят — слишком уж он знаковая для режима фигура.

Сегодня же по телевидению вспомнили о гостинице «Москва», которой я любовался только вчера. При её строительстве исчезло 87 миллионов долларов, пришлось заплатить городу, чтобы гостиница не ушла в собственность зарубежных банков, которые давали деньги на реконструкцию. Теперь начинаешь понимать, почему иногда возникает страсть к реконструкции. Но самое поразительное, что тут же стали показывать и дом Веневитинова, который во время вчерашней прогулки я довольно долго рассматривал. В нём, оказывается, бывал и Пушкин, и уже в советское время жил Галич. Дом тоже реставрируют, здесь уже нет ни одной детали пушкинской поры. Исчезли камины и лепнина, дом практически разобрали, а тем временем деньги на реставрацию закончились. Я начинаю бояться своих предвидений.


6 июня, суббота

Ещё со вчерашнего начал готовиться: завтра год, как умерла Валя, придут люди. Разобрал среднюю комнату, где я всегда работаю, разносил по двум другим комнатам книги, бумаги, перетащил компьютер, что-то убрал на кухне. Поставил размораживаться купленного ранее судака. Утром рыбу почистил, порезал, сделал фарш и пошёл на рынок — покупать недостающую морковку и другие продукты. Пока всё это стоит на плите в кастрюле на маленьком огоньке, а я дочитываю ещё одну работу из семинара А. Ю. Сегеня.

<...> Вечером по НТВ в скандальной передаче «Момент истины» вдруг показали хозяина Черкизовского рынка и довольно подробно сам рынок, похожий на рабовладельческое государство. Не дружеское ли эхо это недавнего заявления Путина о двух миллиардах нерастаможенных товаров, хранящихся на одном из московских рынков?

Этой передаче предшествовал показ открытия в Турции огромного отеля, строительство которого обошлось в полтора миллиарда долларов. Самый дорогой отель в мире, фонтаны, мрамор и розы. Хозяином этого сказочного дворца оказался этот самый директор Черкизона. Естественно, я тут вспомнил о рассказах кого-то из рабочих, побывавших в том числе и на моей даче, об угодьях этого олигарха. Вот он, комплекс бедности в молодости и недостаток общей культуры. На открытии отеля в Турции была вся купленная элита мирового шоу-бизнеса. Показали каких-то знаменитых звёзд и даже самого Ричарда Гира. Но и это не всё. Показали также и приватную плёнку с юбилея этого рыночного олигарха.

Вот он, кутёж новой знати с привкусом телевещания. Здесь, во время приветствия раввина, было сказано, что этот, казалось бы, азербайджанский господин происходит из горских евреев. Закончил господин, правда, Плехановку. Это свидетельствует о хорошем образовании. На знаменитом Черкизовском рынке в перестройку начинал с палатки. На этом юбилее была вся наша эстрадная элита, и как бы было прояснено, кто из каких горцев. Естественно, присутствовал Иосиф Кобзон, который никогда и ничего не скрывает, Максим Галкин, смешивший публику на русском языке, Филипп Киркоров, народный артист России, пел. Патриарх русской и русской советской режиссуры Марк Захаров, по словам ведущего телевизионную передачу Маркелова, так восторженно говорил о хозяине, как не говорил никогда ни об одном своём актёре.

Какую элиту мы себе выбрали, каких кумиров себе навязали, какую власть поддерживаем! Ура.


7 июня, воскресенье

Встал рано утром, плохо спал, ощущение, что чего-то не доделал, чего-то не докупил. Побежал на рынок, добавил ещё и мясной нарезки, и ещё вина, и купил свежей клубники, и прекрасный вишнёвый пай. Всё у тех же продавцов, которые меня узнают ещё с того времени, когда я появлялся у них в лучшем случае через день и покупал то сто граммов дорогой рыбы, то одну грушу. Уже в половине двенадцатого подъехал к дому С. П., и вместе с ним поехали на Донское кладбище. Москва пустая, на машине долетели минут за двадцать. Ландыши на отдельных участках кладбища, которые дней пять назад источали свежесть, уже почти отцвели. Здесь их не оборвали, потому что тут их охраняет не милиция, а мёртвые. На нашем рынке вчера снова видел на прилавке у одной азербайджанки с десяток пучков ландышей — розничная продажа. Охраняем природу!

Постояли возле плиты, я положил на землю две своих алых розы. Потом попросил С. П. уйти и как следует, всласть, отплакался, отрыдался. Я словно паровоз, на полном ходу слетевший с рельсов. Плакал сегодня ещё несколько раз, особенно когда мои дорогие гости что-то говорили о Вале. Но и моя мать, которая из-за болезни и смерти Валентины как-то отошла на второе место, вдруг стала всё чаще и чаще всплывать в моём сознании и снах. А Валя так неотъёмно и так часто стала появляться, что мне даже показалось это неестественным. Я начал думать, не убрать ли мне из комнаты её портреты. Вот и сейчас, когда я пишу, четыре её больших фотографии прямо передо мною. Иногда ночью, когда встаю и подхожу к выключателю, мне кажется, что я иду её походкой.

На обратном пути с Донского кладбища заехали в магазин «Перекрёсток» и купили две упаковки — одну с каким-то традиционным салатом, а другую с селёдкой «под шубой». Потом до трёх часов, до первых гостей, уже вдвоём занимались столом. Витя ещё сбегал в кулинарию за холодцом. С. П. варил плов. В. С. признавала лишь тот праздничный стол, где был холодец. Витя принёс и баночку с хреном, тоже неизменный элемент стола.

Вечер прошёл замечательно, каждый что-то вспомнил о Вале, и я подумал: вот так и поддерживается память о человеке. Я обязательно теперь буду собирать людей и на день её рождения. Были: Алла и Слава Басков, Лёня Колпаков с женой, С. П., который Вале обязан частью своей карьеры журналиста, Витя, на руках которого Валя умерла, Лёва Скворцов, Людмила Михайловна, которая часто к ней приезжала, когда я бывал в отъезде. Забыл прийти Ашот, не смогли прийти Валера с Наташей, не был Толик, у которого недавно появился ещё один ребёнок. У Тани Бубновой сломана рука. Мы никогда не собирали нужных людей, а только близких, вот так было и в этот раз.

Но и здесь я не утерпел и, похоже, сговорил Лёню на этот раз на год взять семинар Юры Апенченко, если Юра всё же от семинара откажется.

Разошлись не очень поздно, я потом долго ещё убирал со стола, а Витя отправился в загул и пришёл, кажется, только под утро. Я всё ему разрешаю, одиннадцатого у него защита диплома, а ещё дней через десять, получив документы об окончании института, он уедет к себе на родину.


8 июня, понедельник

Сегодня хоронили Б. А. Покровского, но я, хотя и собирался, поехать не смог. И лёг поздно, и выпил как никогда много. <...>

Вечером позвонил Слава Ханжин из Норильска с призывом посмотреть Архангельского со товарищами на канале «Культура». Я хотя и ответил, что всё, что связано с литературой на телевидении, а паче того — с Архангельским, я уже давно не смотрю, потому что понимаю: всё это одна тусовка и единомышленники,— тем не менее, канал включил: Валентин Непомнящий, Алексей Варламов, Андрей Хржановский и ещё редактор «Ариона» Алексей Давидович Алёхин, сначала фамилии не запомнил, через несколько дней вставил из «Литгазеты» — у Алёхина юбилей, ему 60. Здесь самое время вспомнить одну выдержку из «Нового мира». Последний номер мне только что подарил Андрей Василевский. Ну да ладно, говорили о культуре и Пушкине. В. С. Непомнящий всё же отчётливо и хорошо говорил о культуре в советское время, которая, по его мнению, «продолжала» традицию. Его поддерживал «кинорежиссёр и сценарист». А вот наш профессор Варламов говорил, что, дескать, время всё равно вывернется, что ему «даже тактильно» не хочется возвращаться в прошлое время. Сюда же мне захотелось добавить, что в этом году 6 % выпускников средней школы не сдали экзамен по русскому языку. «Мы — не рабы, рабы — не мы». Ну так станем!


9 июня, вторник

Довольно рано приехал в институт, заходил в Книжную лавку, потом встретился с А. М. Камчатновым — он написал рецензию на одну нашу выпускницу, оказалось — плагиат. Девочку я помню, её мать работала у нас уборщицей, мать не была простой женщиной, а из научных работников, правдолюбец, дочку взяли скорее не за талант, а за материнскую настойчивость. Со временем я во всём разберусь, но, похоже, здесь есть ещё какая-то скрытая причина.

Защита прошла достаточно удачно. Ефремова О. И., Каковиди А. С., Никитина М. В., Перминова А. В., Иващенко Е. В.— «успешно», Ерохина А. М. и Стручкова А. Э. получили — «с отличием». В «поэтическом отсеке» — защиты проходили в двух аудиториям, одну часть, «прозу», вёл я, а другую Турков А. М. и Василевский А. В.,— всё прошло без пиков, у всех «успешно». Правда, как всегда в таких случаях бывает, это «успешно» было с большим разносом: от «тройки с минусом» до «четвёрки с плюсом».

До защиты успел ещё написать письмо Марку.

    «Дорогой Марк!

    Мне часто бывает неловко отвечать на Ваши пространные письма короткой отпиской. Да и жанры у нас разные: для Вас ваша литературная жизнь пока в письмах; я же вынужден (да, уже говорю «вынужден») выскребать из себя всё, чтобы вести «Дневник», да ещё, хочешь не хочешь, как говорят французы — положение обязывает — что-то ещё и сочинять. Жизнь уходит, планов становится всё больше и больше, но времени на подведение итогов не остаётся.

    Письмо Ваше замечательно, в первую очередь, по информации, связанной с нашей книгой. Мне очень приятно, что Вы в курсе всего того, что делаю я. Я со своей стороны, ловлю даже обмолвки о Вашем и Сони здоровье и с грустью иногда вспоминаю то, что Вы начинали писать относительно нашей книги. Не могу сказать, что рад, что Вы попали почти в моё положение, я даже не рад своему предвосхищающему определению относительно стремления «стать под пулю». Собственно говоря, в это положение попадает каждый, кто, вопреки своему клану, экономической группе, этнической общности, пытается встать над всем и начинает говорить о чувстве справедливости. Я недавно прочёл список номинантов на «Большую книгу». Правда, в этом году сам я не выставлял книгу, потому что отчётливо понимаю: что бы я ни выставил, в «короткий список» мне не пройти никогда — и не потому, что кто-то прочтёт и скажет «плохо», а потому, что скажет «дурно», ещё не прочтя.

    Вы очень интересно пишете относительно этого самого аятоллизма, относительно выдёргивания фраз, относительно маркирования личности, относительно того, что люди, достаточно оторванные от сегодняшней литературы, начинают её маркировать. Я обратил внимание, что Вы любите русскую литературу, но отчётливо понимаю, что Вы ушли из круга её читателей на её родине, никогда не позволяете себе резких высказываний. Я тоже не позволял себе высказываться по поводу иногда даже очень средней литературы, потому что понимаю, что автор вкладывает в неё свою душу. В этом смысле совесть моя чиста.

    Что касается Вашего письма, адресованного «дорогой Н.», то Вы очень достойно ей ответили. Я не знаю, что это за женщина, откуда у неё, опытного и знающего литератора, такой ригоризм! И это смешно — искать какое-то ущемление в том, как мы друг друга называем... Так уж сложилось. Я вот в «Дневниках» свою покойную жену почти никогда не называл Валентиной, а всегда писал «В. С.». А она меня всю жизнь называла не по имени, а кричала из спальни в кухню, зовя меня: «Есин!» Иногда людям ничего не объяснишь. Да, был я у Бакланова в редколлегии, но мы расстались, да и расстались не самым лучшим образом, потому что он «переметнулся», умный, талантливый писатель. А я не сдавал своих позиций, не отступал. Кстати, Вы тоже не принадлежите к разряду буквоедов. Один из моих «долгов» перед Вами — это, в общем, ещё не до конца написанная рецензия на Вашу книгу о евреях, которую Вы написали не как «ортодоксальный» еврей, а как честный человек, «над схваткой». В общем, так надоело обо всём этом писать и говорить, надоели факты, бросающиеся в глаза. Я эти факты не очень вставляю в «Дневники», но всё-таки вставляю.

    У нас на НТВ есть, как говорят, «дурная передача» — «Максимум». Она постоянно ворошит шоу-бизнес, деньги и т. д. Но недавно она показала совершенно оглушительный материал. Как я написал выше, считается смотреть эту передачу — дурной тон, но я её смотрю. Так вот, некий наш бизнесмен, владелец самого большого в Москве — Черкизовского — рынка некто Исмаилов построил в Турции за полтора миллиарда долларов самый дорогой в мире отель. Директор и владелец этот был показан на презентации отеля по телевидению, где от американского шоу-бизнеса присутствовал Ричард Гир, а от нас, говорят, мэр Лужков. Не утверждаю, но говорят. И видимо, это вызвало резкую реакцию в верхах, только так оцениваю появление расширенного сюжета в передаче «Максимум». Правда, была ещё обмолвка Путина, что на одном из рынков в Москве лежит что-то на два миллиарда. В передаче показали съёмку домашнего видения. Никогда, владельцы и бизнесмены, не снимайте себя телевизионной камерой. Так вот, показали юбилей этого 50-летнего директора. С приветствием выступали и американские звёзды, и все наши: Максим Галкин, Филипп Киркоров, Иосиф Кобзон, господин Марк Захаров, сжёгший в своё время на глазах всего Союза свой партбилет. Захаров сказал речь, где говорилось, как одарён, «буквально Богом поцелован» этот московский бизнесмен «из азербайджанских горных евреев». Последние слова во фразе были произнесены диктором. А ещё на этом балу удачи присутствовал раввин, говоривший на идише, и его «все понимали, потому что все были свои».

    Что же это за безобразие, почему принадлежность к одному племени отменяет совесть и порядочность?!

    Хорошо помню, что, когда был ректором, один из флигелей Литинститута снимало «Русское золото», знаменитая в то время фирма, ворочающая огромными деньгами, но с весьма сомнительной репутацией. Я никогда не ходил на поклон к руководителю фирмы,— и даже не был с ним знаком,— сидевшему в тридцати шагах от моего кабинета, хотя мог бы, поступясь в чём-то, взять денег и на книжку, и на другие «мелкие писательские расходы». Никогда не позволяла себе такого Плисецкая, не позволял — кроме, конечно, принуждённого заискивания перед Сталиным — и Пастернак. И мы не можем представить себе, чтобы, например, Ахматова пришла на бал воров... Вот так, дорогой Марк, хотел написать про одно, а вышло про другое.

    Но зря Вы объясняли кому-то что-то о моей репутации. Да, я относился лояльно к Бакланову уже после нашего разрыва. Будучи одним из заводил международной премии «Пенне», я голосовал за присвоение её Бакланову. А после того, как знаменитый режиссёр Валерий Фокин жестоко обманул меня с романом «Имитатор», который я «вынул» из МХАТа и отдал ему, я, будучи председателем жюри Гатчинского фестиваля, присудил ему премию за фильм о Кафке...

    Вот такие пироги, дорогой друг. Обнимаю и люблю.

    Сейчас идёт невероятное количество работ. Грузят ведь всегда на того осла, который везёт. Когда-то, потихоньку, я стал заведующим кафедрой, но стал ещё и сопредседателем Государственной комиссии, весной пришлось прочесть почти всю прозу наших заочников. А ведь каждая дипломная работа требует минимум 5 часов, и после её прочтения ничего уже читать не хочется. Впрочем, сегодня прочитал первую главу «Тараса Бульбы». С. Н.»

<...>


13 июня, суббота

Утром занимался вчерашним дневником и просто страдал. Ещё вчера с моим соседом Шемитовским поговорили о трагедии нашего возраста: жизнь уже почти закончилась, а каковы результаты? Утром высокое давление, но не из-за этого разговора. Речь об ожидаемом сегодня визите участкового, который придёт разбираться с Витиными проделками. И всё по пьянке, всё из-за его деревенской доверчивости, всё не может остановиться. Пока все работники, повеселившиеся на вчерашнем дне рождения Вити, спят, я уже помыл посуду, полил огород, к двенадцати часам прочёл ещё один диплом. Эта, в принципе, плохая литература, которую я читаю и читаю, мне давление и поднимает. <...>

После трёх часов жизнь на участке сильно интенсифицировалась. Витя с Андрюшей и Володей принялись за облицовку дома. Я уже давно заметил, что ребята долго раскачиваются, но когда начинают, то работают тщательно и хорошо. Что касается Маши, то она ещё утром выполола грядку с кабачками и выдернула сорняки отовсюду, где только можно. Меня всегда интересует не только сама работа профессионалов, но и как они делают. В данном случае я любовался материалом и самим сайдингом и тем, как его подгоняют в разные углы. Я мог бы заниматься этим всё время, но и моя работа не ждала, тем более что меня страшили впереди ещё две пьесы, от которых у меня при предварительном просмотре сводило скулы. А прочесть их будет надо, потому что, как я уже знал, Инна Люциановна, видимо памятуя тот позор, который ей пришлось пережить на прошлой защите, собирается на этот раз не прийти. Она ссылается на какие-то неотложные дела в ГИТИСе. <...>

Вечером разразилась страшная буря — к счастью, недолгая. Такого ветра я ещё не видел, боялся, что снесёт крышу, часа на два даже пропало электричество. Пока окончательно не потемнело, читал «Тараса Бульбу» и всё время восхищался, как это сделано. Думаю, Гоголь некоторые вещи писал без черновика. Вся наша компания во главе с Машкой, которая предварительно вымыла пол в даче, укатила в Ракитки, монтировать отопление на даче у С. П.

По телевизору в «Постскрипуме» у Пушкова был сюжет, связанный с русскими публицистами, «людьми, имеющими российский паспорт», которые начали некоторую кампанию против идеи Барака Обамы о «перезагрузке». Возможно, они руководствуются и высшими соображениями, что хорошо, что США всё время пристально смотрит на Россию как на врага, и хорошо бы такое положение оставить и в дальнейшем, но Пушков как-то очень ловко намекнул, что за всем этим лежит и свой расчёт. Фонды, поездки за счёт фондов, действия подобных финансированных из-за рубежа фондов в России. Да и какой смысл нагнетать, если можно обойтись и без этого? Всех фамилий я не уловил, но вроде бы кампания началась со статьи Дмитрия Сидорова. Я помню этого молодого человека, кажется закончившего Литературный институт. Сейчас он собкор какой-то либеральной газеты в Америке. В своё время он приходил ко мне в качестве корреспондента, когда сожгли мою квартиру. Внимательно выслушал все мои соображения, но ничего так и не написал; я тогда же понял почему. Теперь у меня шкурный вопрос: не снимут ли в «Литгазете» статью приёмного отца — Дима сын Веры от её первого мужа, он, кажется, не вполне белый,— Жени Сидорова о моей с Марком книге.


14 июня, воскресенье

Хмурое и холодное утро, печаль, темнота, у меня нечитанных две работы — пьесы; вспоминая предыдущие, меня берёт оторопь. Подвигался немножко по двору, полил огурцы и что-то не желающую приниматься свёклу, которую мне подарили соседи, а я рассадил её по краям парника; попил чаю и сел на террасе читать «Тараса Бульбу». Плохо мы, оказывается, помним классику, только сюжеты, а в ней много ещё и другого. Я уже не говорю о божественном таланте Гоголя, у которого даже учиться нельзя, потому что и язык, и природное мастерство нерукотворно. Такое ощущение, что слово у него рождается вне всякого обдумывания и всякой редактуры — оно до последней степени самородно. Конечно, известную красоту придаёт некоторый сдвиг в сторону украинского диалекта, который оборачивается расширением в сторону праязыка, исторических корней, легко угадываемых. Здесь опора на природное чувство читателя, на его смётку и догадливость, что делает чтение увлекательнее, заставляя воображение и историческое чутьё всё время работать. Обладая всегда жёстким сюжетом, Гоголь не торопится его выложить читателю, а всё время, замедляя повествование, пускается в рассуждения и нанизывает подробности. Мне так хочется теперь узнать, какими материалами пользовался классик, создавая вещь, что читал, что знал, что придумал. Огромное количество самоговорящих имён — это что, придумано или отчасти взято из каких-либо хроник или исторических материалов?

Вспоминая другие сочинения, всё время думаю, как важно найти, от чьего лица ты говоришь. Доля гоголевского невероятного, с юности, успеха именно в этом, во внутренней интонации каждого рассказчика, в неторопливости, которая профанам кажется устаревшей, любого гоголевского рассказа. Какой природный язык! Невольно думаю: если бы во время войны и в эвакуации я прожил бы в своей деревне Безводные Прудища не год, а, скажем, три, что-нибудь изменилось бы у меня во владении языком?

Занятно, что в «Тарасе Бульбе», кроме казачьего сюжета, постоянно выручая автора при поворотах повествования, есть ещё и тема, так сказать, Янкеля. Я отчётливо начинаю понимать, что в любой «прямой» композиции всегда нужен ещё один постоянно действующий герой со стороны, как бы оппозиционирующий всему повествованию, но не сопротивляющийся ему.

Тема Янкеля разворачивается ещё и в некоторую философию, оказывается, ставшую сейчас не только янкелевской, но и в известной мере философией нашей бодрой интернациональной интеллигенции.

Вот Янкель пробирается в осаждённый казаками город и видит там Андрия. Вернувшись в казачий стан, он рассказывает Тарасу:

«...И как только хорунжего слуги пустили меня, я побежал на воеводин двор продавать жемчуг и расспросил всё у служанки-татарки. «Будет свадьба сейчас, как только прогонят запорожцев. Пан Андрий обещал прогнать запорожцев».

— И ты не убил тут же на месте его, чёртова сына? — вскрикнул Бульба.

— За что же убить? Он перешёл по доброй воле. Чем человек виноват? Там ему лучше, туда и перешёл».

Два эпизода особенно восхитили меня мастерством: эпизод битвы, когда всё медленно, словно под лупой времени, а не в темпе самой битвы, разгорается и описывается. И точно такой же медленный разлив времени в разговоре Андрия с панночкой. А куда, собственно, торопимся мы в своих мелких писаниях?

К пьесам так прикоснуться и не смог. В три часа, с расчётом заезда на час в Ракитки, уехали с дачи. Ожидаемый участковый по поводу Витиных историй так и не пришёл, комендант нагнетал. В дороге, которая на редкость оказалась спокойной, слушали радио. Теперь на нашу голову возник конфликт с Белоруссией. Он, по словам «Делового радио», начался с того, что Кудрин в ответ на просьбу Лукашенко о займе сказал, что вряд ли Белоруссия этот заём вернёт, т. е. говорил о неплатёжеспособности республики. В ответ Лукашенко назвал Кудрина «вякающим отморозком», через несколько дней мы объявили белорусские молочные продукты «невъездными». Дальше, в воскресенье, Лукашенко отказался приехать на саммит, посвящённый коллективной безопасности. Всё это грозит для потребителя повышением цен на молочные продукты. Честно говоря, белорусским продуктам я всегда доверял больше всего. Но здесь, судя по каким-то сведениям, речь шла ещё и об очень дешёвом сухом молоке.

По телевизору смотрел на «Культуре» фильм об Анне Ахматовой. Главная актриса здесь Светлана Крючкова. <...>


16 июня, вторник

Рада упражнялась в разнообразных разговорах, теперь иронизируя насчёт главного санитарного врача России Онищенко: он полагает, что с моей точки зрения кажется совершенно справедливым, что любые «энергетические» напитки вредны для здоровья. Шла речь также и о том, что в кока-коле аппарат Онищенко нашёл элементы кокаина, создающего привыкание. Потом с некоторым кряхтением игривые ведущие «Эха Москвы» поведали о городской статистике. В Москве число жителей с Северного Кавказа увеличилось в десять раз, а число проживающих в Москве евреев с двух процентов всего населения уменьшилось до 0,7 процента. Приведя эту статистику в своём дневнике, я автоматически в глазах некоторых стал антисемитом. <...>

Написал письмо Анатолию Ливри.

    «Дорогой Анатолий! Я сразу получил два письма, требующих некоторых раздумий и точного и обстоятельного ответа. Как говорится — ноблес оближ. Это Ваше письмо и, как Вы пишете,— от моего филадельфийца. Практически и там и там — одна тема, взятая с разных концов. Филадельфийцу я уже написал недели полторы назад и с тех пор так и не заглядывал в свою почту, и вот отвечаю на два не коротких сообщения, которые я читал не по мере поступления, а скопом, по мере расположения их в компьютере. Они меня просто огорошили. Я уже давно не встречался с таким положением, чтобы кому-то из наших бывших соотечественников, т. е. людям, рождённым в России, не давали визу с приглашением МГУ. Мне кажется, Вы никогда резко не высказывались относительно положения у нас в России и с экономикой, которая, как Вы видите, сейчас бедствует, и по поводу политических проблем, которые всегда выглядят догматически: телевизионно-виртуальная часть и суть действительности. В чём же здесь причина? Я полагаю, что это всё Ваши недруги по Сорбонне и их ретрансляторы в Москве.

    Сегодня утром по радио говорили о том, что демографический состав Москвы сильно изменился. Например, кавказцев стало в 10 раз больше, а евреев — я цитирую — уже не два процента, а ноль целых семь десятых... Записав это экзотическое сообщение себе в «Дневник», услышанное мною от вполне либеральной радиостанции, я тут же сделал собственный комментарий, автокомментарий — вот теперь уже, по мнению некоторых, я могу смело называться антисемитом. Тема эта застарелая, кислая, и мне — да и Вам — здесь всё ясно. Я с удовольствием прочёл план Конференции, в которой Вы должны были участвовать, и опять удивился нашему посольству во Франции и нашей политике. Боюсь, что этот шаг сделает Вас, вполне лояльного человека, некоторым скептиком относительно наших русских порядков. Впрочем, мы все здесь скептики.

    Теперь о Вашем письме. Если говорить прямо, для меня эти несколько страниц — текст, к которому я буду возвращаться не один раз. Особенно много для меня закрыто, потому что у этого старого человека всё-таки не хватает определённых знаний, и, собственно говоря, я сейчас пишу и фантазирую как бы поверх Вашего текста. Огромное спасибо за идею относительно «замедления». Теоретически я всё это очень хорошо понимаю и много раз внушал своим ученикам, что это «замедление» — вообще основа большой литературы. Только умение рассмотреть момент с точки зрения многих ракурсов есть некоторые предпосылки для успешного решения. Конечно, как Вы пишете, феминизация и сверхфеминизация литературы не способствует решению невероятных русских проблем в литературе, которая осталась без подлинного героя и которую в первую очередь этим можно охарактеризовать. У нас в Литинституте произошёл один любопытный эпизод. Шла конференция, в которой принимала участие очень известная писательница Татьяна Толстая. Я вошёл в аудиторию в тот момент, когда одна из наших девиц-писательниц (а Литинститут феминизирован как ни одно учебное заведение, потому что каждая молодая девица хочет стать или актрисой — раньше хотели стать проституткой — или писательницей,— так вот, в этот момент одно из этих высокоталантливых существ, планируя получить совершенно определённый ответ, обратилось к Толстой с вопросом: как она относится к активному появлению женщин в отечественной литературе? Ответ был очень неожиданный: в принципе совершенно не возражая тому, что дамы пишут, Толстая уклончиво сказала: «Но у мужчин это получается значительно лучше».

    Я долго буду разбираться с описанным в письме миром писателя и кое-что даже перечитаю. В это воскресенье перечитывал, кстати, «Тараса Бульбу». В принципе, мы сеем иллюзию, когда думаем, что знаем классику, в лучшем случае мы помним её по школе или университету. Перечитываем ли мы её? Из Вашего письма я понял, что подобное перечитывание должно иметь место каждый день, как утренний каждодневный душ, постоянно.

    Что касается Ваших характеристик Шишкина, Чупринина и Топорова — всё это абсолютно адекватно и моему представлению. Мне кажется, что это люди чрезвычайно суетливые и в утверждении себя, и в утверждении своего главенства в литературе. Сколько раз — и, между прочим, крупные критики — писали о невероятной скукотище, которую распространяет вокруг себя Шишкин! Из всех троих Топоров, который «сын юриста», на меня производит наилучшее впечатление. В своих суждениях он не спускает никому. А что касается Ваших славистов, которые очень сильно мутят воду в нашей литературе в силу современных обстоятельств,— то о них уже столько переговорено!

    Собственно, пока всё. Обязательно в ближайшее время посмотрю все интернетские сноски в Вашем письме. Мне ничего не остаётся теперь делать, кроме того чтобы как-нибудь, при оказии, навестить Вас.

    И последнее, относительно всех маленьких статеек, включая статейку в «Литературной учёбе». Не думаю, что здесь есть какой-то план, просто недостаточная чуткость и тот апломб, который позволяет судить о литературе без совершенно необходимой для этого внутренней рефлексии.

    Дружески Вас обнимаю, дорогой Анатолий.

    Ваш С. Есин. Июнь 2009 г.»

<...>


18 июня, четверг

Утром к десяти иду к нотариусу, чтобы открыть дело о наследстве и выписать Виктору генеральную доверенность. По ней, приехав к себе в Пермь, он должен переоформить мою машину на себя. Всё прошло довольно быстро, но когда на столе у юриста, готовящего документы, я раскладываю бумаги, вдруг опять начинаю плакать. Кто бы мог предположить что-либо подобное? Не было ещё дня, чтобы что-то мне не напомнило о В. С. и чтобы глухая тоска не толкнула сердце.

В три часа у меня сегодня учёный совет, в четыре — экспертный совет по наградам, а в шесть — юбилей у Г. А. Орехановой во МХАТе.

Надо сказать, меня редко посещают собственные оригинальные мысли.

Взял машину, чтобы в конце дня, когда уже не будет сил двигаться, удобнее было бы возвращаться. В метро последнее время ездить просто боюсь, жуткая скученность, пахнет несвежим телом, боюсь, что кто-нибудь начнёт дышать в лицо. Итак, ездил на машине, поэтому — а телевизор я последнее время из-за отсутствия свободного времени смотрю мало — и услышал по радио о похищении восемнадцатилетнего сына одного из руководителей какой-то нашей нефтяной компании. Парень, естественно, учился возле меня, в «Керосинке», его усадили в автомобиль прямо возле вуза и продержали, до того как выпустили, два месяца. По словам радиодиктора, неизвестно, получили ли за него выкуп или нет. Выкуп вроде бы состоял из 5 миллионов евро. Пока арестована одна из женщин, причастная к похищению, она чеченка. В связи с этим я вспомнил эпизод, который наблюдал недавно. Я шёл к Ленинскому по переулку от Молодёжной улицы. Практически на углу возле банка «Москва» — «Керосинка» на другой стороне Ленинского — останавливается очень дорогая легковая машина. За рулём опять очень молодой парень. Он выходит из машины с лёгкой сумкой, не оборачиваясь и не перепроверяя, закрывает машину и ставит на сигнализацию. Для меня это уже образ молодости, которую моё поколение не могло и предположить. Я смотрю ему вслед. Понимаю: сын олигарха или очень богатого человека. Мальчик пересекает Ленинский не по переходу, идёт свободно и легко, с небольшой горочки мне видно, как он проходит двор, поднимается по лестнице и входит в здание. Так ни разу и не обернувшись. Хотел ли он здесь учиться? Время летней сессии. По собственному ли пошёл учиться желанию или чтобы сохранить наследственный нефтяной капитал? Я думаю о детях очень богатых людей, которым доступно всё. Что же у них на душах, какие они ведут разговоры, каковы их отношения с родителями? Тогда я не думал о риске быть сыном очень богатого человека.

По радио же: Абрамович, несмотря на кризис, строит себе какую-то очень дорогую яхту.

Собственно, на совете сегодня лишь один вопрос: выборы на должности; это значит — ректор заключает контракт на следующий срок. Институт уже давно бурлит, потому что на кафедре русского языка и стилистики тайным голосованием, чего у нас в институте сроду не было, не рекомендовали совету избирать Надежду Годенко, т. е. практически забаллотировали. К этому были свои объективные причины, о которых всем известно. Надя иногда срывается, её приходилось заменять, но институт для неё всё, и вряд ли без него она сможет жить. Вдобавок ко всему, на это место, кроме самой Годенко, были поданы документы и ещё одной преподавательницы, которая по договору работала у нас с иностранцами. Такого тоже не было, чтобы на штатное, именно штатное, а не вакантное место кто-нибудь претендовал. Как я понимаю, и новый зав. кафедрой Камчатнов, который от Надежды имел только огорчения и сложности, и начальство, которому всё время приходилось с этим разбираться, хотели бы, чтобы Надежда ушла. Потом, когда были просчитаны голоса, так и оказалось: четыре голоса были поданы против Годенко. Сделаю предположение, что это ректор, зав. кафедрой и два проректора, представляющие у нас в институте свою сплотку. Остальные, как я понимаю, отчётливо представляли себе, что начнись подобное увольнение через голосование на учёном совете, оно может оказаться роковым для каждого. В моменты самых серьёзных разногласий, когда дело касалось работы, никто из злейших врагов никогда против недруга не голосовал.

Впервые, пожалуй, совет не промолчал и пошёл против воли ректора и начальства. Начала, кажется, Л. М. Царёва, озвучив тезис о нашей, как коллектива, ответственности, потом выступил Скворцов, который сказал, что будет голосовать за Годенко, и выступила Кочеткова. Я спросил, зная ответ, были ли в течение года приняты какие-либо административные меры. Миша Стояновский, который вопрос докладывал и который прекрасно понимал, куда я гну, несколько взбеленился и сказал, что готовился какой-то приказ, но он так и не появился. Тогда я сказал фразу о том, что, не предприняв никаких мер, руководство перекладывает решение очень трудного вопроса на плечи учёного совета.

Во время совета пришла эсэмэска от Вити: «Диплом уже получил, еду домой». Когда поздно вечером пришёл домой, сразу же стал этот диплом рассматривать.

Совет по наградам на этот раз прошёл быстро и без особых споров. Очень хорошо держал планку Масленников. С ним вместе мы спросили, кто такой Болгарин и каким образом он может претендовать на орден «За заслуги перед Отечеством», будучи только средним сценаристом, и вместе мы постарались передвинуть с медали на орден Валерия Попова и Кураева — тоже, кстати, фигуры из словесности, но другого разряда. На совете из знакомых и близких мне людей были директор «Исторички» Бриль, Масленников, был также Анатолий Миронович Смелянский. Уже на улице, в присутствии Жени Кузьмина, нашего выпускника, ещё недавно командовавшего в Минкульте всеми библиотеками, разговорились. В МХТ у Табакова всё ещё идёт невероятный экономический скандал. Новая подробность: взяли какого-то главного театрального компьютерщика и в качестве предварительной меры отправили в тюрьму. Смелянский ходил к министру подписывать какое-то письмо в защиту. Поговорили с Женей о последних министрах, он жалуется, что на те книжные проекты, которые он вёл, уйдя из министерства, сейчас, несмотря на все заверения власти, денег всё же нет.

Какое счастье, что и МХАТ, где должен был состояться юбилей, и институт, и Министерство культуры — всё это территориально рядом. Как и обычно, почти все праздники во МХАТе происходят с точностью и торжественностью литургии. Сначала все собирались в литчасти у Галины Александровны Орехановой, а уже потом отправились наверх, в столовую. Но ещё до этого со мной случился небольшой казус. Я нажимая кнопки на лифте, видимо, ошибся и, выскочив из кабины, вдруг обнаружил себя в длинном коридоре с массой дверей. На первой же к лестничной площадке стояло: «Доронина Т. В.». Но ведь со мной ничего случайного не происходит. Я торкнулся в дверь, вернее, приоткрыл дверь, уверенный, что никто меня не видел. Ещё до того, как я увидел, вернее, только почувствовал Доронину, я услышал два женских голоса, о чём-то разговаривающих. Потом успел разглядеть в довольно большой комнате её саму, сидящую с книгой в руках под несколько старомодным большим, на подставке, феном, которые раньше стояли в парикмахерской. Я увидел что-то не стыдное, но почему-то для меня значительное.

Потом, через час, когда она, традиционно последней, как и полагается богине, вошла в зал, где уже прозвучали первые тосты, я просто ахнул, как она была свежа и хороша. Вот она, технология красоты божества. Как прекрасно она была одета, как роскошна была её прическа — у меня невольно вырвалось: из чего родилась эта красота.

Юбилей Г. А. был торжественно и расчётливо совмещён ещё с одним праздником — вручением Т. В. премии «Глас народа», которую ещё зимой ей присудила «Советская Россия». Был Валентин Вас. Чикин, ему пришлось говорить о двух героинях сегодняшнего вечера. Собственно, были все свои, и все люди знакомые. Володя Костров с Галей, мои знакомые артисты, кумиры.

Потом очень неплохо говорил В. Н. Ганичев, вручил с лентами два ордена. Стол был, как всегда, выше всех похвал, но с традиционным для МХАТа русским, национальным оттенком, без излишеств и непривычных для нас разностей,— вкусно и достойно. На этих вечерах во МХАТе меня всегда поражают торжественность и уровень выступлений. Никакого падения уровня, каждый раз какие-то новые и новые понимания жизни и ответственности перед ней. Приехал домой в одиннадцать. Здесь уже пьяненький Витя и Игорь, потом пришёл ещё с бутылкой и Жуган; я чего-то ко всем вязался с нравоучениями.


19 июня, пятница

В семь часов уехал на дачу. Я решился даже не идти на выпускной вечер наших студентов очного отделения. Завтра из Берлина прилетает Лена, в три часа мне её встречать — это единственное временнóе окно, чтобы полить огород и окончательно не запустить участок. Как прекрасно разрослись помидоры и чеснок!

По телевизору: разбился ещё один военный самолёт из фирмы Сухого, предыдущий разбился в среду.

Занимался дневником. Витя заканчивает обшивать дом. Мне иногда становится страшно, когда он залезает по лестнице на самый верх — это почти три этажа. Вокруг ходит Володя Шемитовский и даёт разнообразные советы. Я немножко волнуюсь, не явится ли опять Константин Иванович с вестями об участковом. В теплице у меня с помощью Маши разрастаются помидоры и возникает выставочный порядок. Если бы ещё с небольшими промежутками не лил дождь.

Фильм «Тарас Бульба» со знаменитым Ступкой в главной роли. Это из коллекции С. П., которую он постоянно возит с собою. Фильм, конечно, очень неплохой, но мне всего этого мало. Любая инсценировка крупного произведения литературы всегда оставляет горечь. Специфика кино, а может быть, представление о специфике молодого зрителя, который в основном и ходит в кино, заставили Бортко «вписать» в картину то, чего отродясь не бывало у Гоголя. Эротическую сцену с дочерью воеводы, когда Андрий кинжалом режет на ней шнуровку корсета. Ах, эти плечи и губы! Но дальше — больше: уже под конец, после смерти Андрия, возникают и роды, и даже сын красавца-казака. Гоголь, правда, всюду в первых изданиях пишет: козак.

Разочарования в инсценировках большой литературы неизбежны всегда, слишком уж большой заряд смыслов врезывает она в наше сознание. Также совсем недавно, вечером, вернее ночью, в Москве во время бессонницы смотрел одну из самых удачных — «Лолиту» с. ....., но ведь и это не совсем набоковская Лолита. А разве инсценировка по Прусту, снятая Ларсом фон Триером! — разве это тот щемящий в собственных подтекстах Пруст, которого мы знаем? И там, и там что-то конкретное, вещественное, иногда очень плотское, как встреча с проституткой у Триера или «раскачивание» Лолиты над Гумбертом. Эти конкретности скорее добавляют и визуализируют наши смутные картины, но и упрощают, убирают тени и неразгаданные мучения. Любая большая литература в кино почти всегда полностью или частично обречена на поражение.

Так и здесь, в «Бульбе», для меня, недавно прочитавшего текст, многое не смыкается. В памяти — мои собственные неотчётливые картины. Конкретный образ всегда враг картин, вырастающих из слова.

Лёг, наверное, около двенадцати, потому что ещё в темноте ребята долго возились, но и потом, когда они закончили работу, чего-то за стенкой долго шумел телевизор и слышались голоса. Шашлык и баня субботнего дня у них завтра, уже когда я уеду, но пиво, видимо, пили.


20 июня, суббота

С утра тоскливый дождь, туман и мокрота между яблонями. Утром, не вставая с постели, поколдовал над дневником. Как сегодня ребята будут работать? Но Витя уезжает домой в Пермь, и, зная его щепетильность, полагаю, что как-то будут. Тут же утром выяснилось, что Андрей, который ещё вчера остался на даче у С. П., чтобы тянуть проводку, в машине у Вити забыл телефон. Теперь меня спрашивают: не завезу ли я этот телефон на дачу? Я злюсь, могли бы сказать чуть раньше, я бы обязательно всё сделал. Тем не менее, обещал как-нибудь уложиться. Дорога оказалась не такой свободной, к Андрею придётся заехать уже из Внукова, по дороге домой, это не очень далеко.

Тот же немецкий рейс, маленький, по словам Лены, самолёт, не кормят, но обычно прилетает на пятнадцать минут раньше и не очень дорогой. На этот раз все таможенные и пропускные процедуры прошли довольно быстро. По дороге домой всё же, как и решил раньше, пришлось заехать на дачу к С. П., чтобы отдать Андрею телефон. Для Лены это ещё и познавательная экскурсия в забытую жизнь. Едем, перебираясь с Киевского на Калужское шоссе, по задворкам строительной ярмарки. Чего здесь скажешь, но очень скоро оказываемся в Ракитках. Опытным взглядом Лена взглянула на всё хозяйство и похвалила С. П. за то, что он построил маленький домик: через двадцать лет стоить будет только земля.

В машине, по дороге из аэропорта, мы начали всякие разговоры: о политике, литературе и искусстве, о евреях — как всегда (к этому вопросу Лена относится особенно болезненно, а я сладострастно) — и о многом другом. Но гвоздём программы оказался поразительный эпизод, связанный с её недавней операцией на глазах. Делали её в Берлине. Конечно, у немцев тот уровень общественной медицины, который нам и не снился. Лена, сама доктор медицинских наук, говорит, что если бы вовремя не уехала в Германию, она бы просто пропала. Разговор не идёт даже о таких крупных операциях, как операция на почке, сразу по приезде в Германию ей пришлось такую операцию сделать. Даже такая вещь, как иногда не решаемая у нас проблема с зубами, там быстро идёт за счёт государства, больной доплачивает мелочь. Я тут же вспомнил, как полтора года тому назад С. П. делал точно такую же операцию на хрусталике глаза. Операция была платная, очень дорогая, от названной мною суммы Елена даже присвистнула. Может быть, и у нас пенсионерам её делают бесплатно, но на другом уровне. «Вам какой хрусталик, наш или американский? Американский — платный». Помню, как перед этой операцией, где замена хрусталика в каждом глазу стоила по 100 тысяч рублей (такие деньги у С. П. оказались после смерти его матери Клавдии Макаровны, когда он продал в Воронеже её квартиру),— так вот, перед этой самой операцией от моего друга потребовали кучу справок и кучу анализов: и о состоянии зубов, и анализ крови на иммунодефицит, и анализ на свёртываемость, и анализ крови на сифилис, и многое-многое другое. Как подобный же эпизод освещает Лена? Сначала она побывала у офтальмолога в знаменитой берлинской клинике «Шарите». Тот дал ей направление в какой-то центр, где её почти сразу же осмотрел врач и сказал: «У нас случайно есть место на завтра, на 9:30 утра. Если хотите, мы вас на завтра запишем». И вот на следующий день, в 9:30 утра, моя сестра Елена эту операцию сделала. Через два часа, с нашлёпкой на глазу, на метро она уже уехала домой.

Я, собственно, потому так подробно пишу обо всём и сравниваю немецкую и русскую бюрократию, что буквально на этих же днях вплотную столкнулся с нашим отечественным делопроизводством. Теперь выговариваюсь. Но всё по порядку.

Наконец-то пришло время оформить бумаги, связанные со смертью В. С. Наследство у меня небольшое. Это квартира и её сберкнижка, на которую года три поступала её пенсия, которую я, естественно, во время её долгой болезни не брал. Чтобы не ходить по многочисленным инстанциям, я решил воспользоваться услугами некоего бюро технических услуг, мне его порекомендовали в нотариальной конторе. Предоставляют там лишь «лёгкие» услуги, а за такие, как оформление в бюро технической инвентаризации, они не берутся, не оформляют, потому что такой лакомый кусок, как выдача справки из БТИ, никто отдавать в частные руки не желает. Всё это связано с предоставлением паспорта — не копии, а именно оригинала. А кто с собой из москвичей носит паспорт? Но и это не всё. Деньги надо заплатить не непосредственно в этом бюро, а в находящемся рядом Сбербанке. Тем временем в этом самом пустом бюро, которое по идее должно экономить наше время, две женщины-сотрудницы сидят, отгадывают кроссворды. В Сбербанке же — это уже другая операция, по извлечению вклада,— недостаточно копии о смерти, ещё нужен мой паспорт и направление от нотариуса. Теперь свой паспорт я размножил уже в десятке копий. И всё, естественно, не даром, любая нотариальная копия платная: так как везде, даже при оформлении крошечных денег (в бюро, например, два раза по 600 рублей), а в Сбербанке, который уже много времени пользуется деньгами, по 50 рублей за каждый запрос. Понимаю, какая-то логика во всём этом есть: в стране сплошное воровство, подделка документов, фальшивые авизо, мошенничество, неуплата налогов богатыми и бедными, государство хочет обезопасить себя, а тем временем бюрократия множится и множится.

Пришла по почте монография от В. К. Харченко о моей дневниковой прозе. Принялся её читать.


21 июня, воскресенье

Утром поехали с Леной в Донской крематорий, к В. С. Москва пустая, мы буквально туда долетели. Всё как обычно, мой внутренний диалог с покойницей, которую я до сих пор не считаю умершей. Кстати, вечером вчера, когда приехала Лена и я полез за рюмками в горку, где хранится наш «фамильный» хрусталь,— а действительно, есть бокалы, графины и рюмки, которые ещё покупали дядя Федя и мама, и я очень хорошо это помню,— и вот, не успел я дотронуться до стеклянной дверцы, как рухнула одна из полок. Я потом собрал целое ведро осколков. Я тогда же, когда эта полка рухнула, сказал: «Это Валя бунтует». Валя действительно меня чуть ревновала к своей сестре.

Постояли возле гранитной плиты: неужели за ней, в тёмном, с запахом бетона, пространстве, итоги жизни трёх людей? Потом — пошли к машине. По дороге, благодаря какому-то наитию,— а ведь пытался сделать это уже не один раз — отыскал нишу, в которой хранится прах Валиных родителей. Это Антонины Сергеевны, её матери, Сергея Сергеевича, отца, и брата, тоже Сергея. Знакомые на плите лица, сколько за каждым связанных с ними событий. Недаром в таких мельчайших событиях держит память своих покойников. Уже на выходе с этого кладбища вдруг решили: а не сходить ли нам, благо в трёх минутах пути, в Донской монастырь? Прошлый раз я заходил в собор, на этот раз обошли спокойное и тихое кладбище. Какие знаменитые, известные по литературе всей стране имена русских писателей и аристократов! Нашли в том числе и могилу Солженицына. Цветы, венки, горят лампады. Лена вспомнила, что о Донском кладбище Солженицын заговорил, когда встречался с Путиным. Во всём этом был какой-то свой и точный расчёт бывшего математика. Но таким, наверное, и должен быть писатель, ощущающий себя классиком. Но привлёк ли это классик к себе, говоря словами Пастернака, любовь пространства? Понимание необъятности сделанного писателем в обществе есть. Но ведь недаром говорилось о чём-то весёлом в имени Пушкина. И жизнь, и смерть без расчёта.

День был так хорош, что я решил ещё повозить Елену по Москве, а потом мы съездили в храм Христа Спасителя. Может быть, нас так возбудила огромная мраморная скульптура, в своё время снятая с этого храма перед его уничтожением и теперь хранящаяся в Донском монастыре. Теперь эта скульптура несколько, по сравнению с прежними временами, приведённая в порядок, встроена в крепостную стену, над нею что-то наподобие сени. На самóм новом храме, выстроенном на месте бассейна, скульптура тех же сюжетов и тех же размеров; я, правда, не уверен, что сделана она из не менее вечных материалов,— по крайней мере, из других.

Обошли весь храм. Всё те же вопросы возникали в сознании: почему разрушили, как поднялась рука, какое это трагическое безобразие эпохи, и как в борьбе с народной душой осквернила себя именно та власть, в которую я глубоко и искренне верил в течение многих лет и продолжаю верить сейчас.

Пока человек жив и помнит ушедших, они живут в его памяти, и они продолжают быть реальнее многого другого живого и сиюминутно происходящего. И когда этот живой ставит свечи, вспоминает одного за другим умерших родственников — это очень освобождает сознание. В храме, когда я ставил на каноне свечи, я вспомнил всех: дедушку, бабушку, маму, отца, тёток, двоюродных сестёр, своего крёстного. Откуда это берётся — такое очищающее духовное парение и сопутствующее глубокое внутреннее удовлетворение?

Были ещё и другие соображения, когда прошлись по новому пешеходному мосту через реку, когда закусили в трапезной возле зала церковных соборов. Кажется, первоначально собор не имел такого мощного, с гаражами и службами, цоколя. А оказывается, мост построен потому, что под ним огромный магазин, который пока из-за кризиса не открылся. Самое незабываемое, вдруг отпустившее мою душу,— это мгновенья, когда, набрав чуть ли не двадцать свечей, я ставил их одну за другой на канон, каждый раз внимательно вспоминая дорогие мне лица близких и ушедших навсегда родных и близких. Господи, прости меня, грешного.

Весь вечер дома дочитывал монографию В. К. Харченко. Надо написать ей письмо.


22 июня, понедельник

Собственно говоря, уже несколько дней дневник почти не пишу. Голова моя постепенно распухает; не обладая такой академической бесстрастной памятью, как, скажем, наш ректор, я вынужден обрывки впечатлений силой удерживать в сознании. Я иногда долго держу их в голове, чтобы не забыть какую-нибудь находку для романа или просто какую-либо деталь; наконец, когда вписываю её в основной текст — просто счастлив: можно забыть и отделаться от наваждения.

Утром состоялись экзамены магистров. Их у нас в этом году четверо. Экзамены прошли, в отличие от прошлого года, достаточно успешно. Были составлены серьёзные билеты, на которые получены интересные и полные ответы. Одна лишь «четвёрка» — у Денисова, а Милюкова, Чередниченко и Луганская получили «пять». Для меня это важно потому, что в прошлом году я настаивал и на большей комиссии, и на расширенной программе, и вообще на повышении требований. Кстати, когда объявили результаты, то, отчётливо сознавая, что всё проговорённое немедленно разносится по институту, я предупредил ребят, что на следующий год требования к экзаменам магистров и к их работам будут ужесточены.

Перед экзаменами довольно долго разговаривал с Марией Валерьевной. Она поведала массу интересного о положении дел в МГУ. Она там сейчас работает. Всё не так безмятежно и просто, как кажется. Говорила и о своём бывшем муже, известном физике. Как он — его, кстати, зовут, как и меня, Сергей (фамилию его не пишу умышленно) — поступал в аспирантуру к знаменитому учёному Боголепову. Когда вопрос о поступлении был фактически уже решён, этот старый человек вызвал к себе своего будущего ученика, чтобы задать ему несколько вопросов: Верит ли он в Бога? Православный ли он человек, крещён ли? И — представляю, как этот парень, физик и математик, колебался: как ответить? Теперь работает где-то за границей. Физик сатаны — работает на коллайдере.


23 июня, вторник

Опять с утра ездил по разнообразным нотариальным делам. К часу дня уже был в институте. Обедал с М. Ю. Стояновским, в обед обменивались телевизионными новостями.

Вчера была попытка теракта по отношению к президенту Ингушетии. Утром, при поездке на работу, машину президента подорвали. Террорист-смертник взорвал припаркованную машину. Погиб шофёр и, кажется, охранник, самого президента уже перевезли в Москву, состояние у него тяжёлое. Судя по информации, ранение в том числе и в голову.

С одной стороны — криминальные разборки в верхах и против верхов, с другой — цивилизованное воровство крупных чиновников. За сегодняшний день нам продемонстрированы два дела: на пять лет посадили начальника владивостокской таможни и на семь с половиной лет — мэра подмосковного Красноармейска. Подробности описывать скучно, но всё это — миллионные кражи и взятки. Что же это за власть и страна, что же это за мораль у людей власти, и как эта власть отбирает людей на высокие посты?!

Вот об этом, а также о нашем любимом министерстве поговорили за обедом. В ответ на недовольство общества деятельностью Министерства образования оно отвечает требованием справок, отчётов, требует выполнения нелепых директив.

В два часа началась процедура вручения дипломов заочникам. Меня всегда заочники интересовали, а за эту весну я ещё и прочёл человек двадцать — двадцать пять прозаиков и нескольких драматургов. Опять убедился, что они крепче нашего очного молодняка и им есть что сказать. Я заочникам симпатизирую, я и сам был заочником. Решил, что надо бы подарить им по книге «Власть слова» из запаса, который мне достался от «Литературной газеты». Большинство, как и бывало, уедут к себе на родину, начнут вести какие-нибудь курсы или студии. Вот тут-то книга с массой советов и суждений об искусстве прозы им и пригодится. Что-то подобное я говорил в своей речи на вручении дипломов. После меня говорили ещё М. П. Лобанов и С. Ю. Куняев.

Наверное, больше года я не был в актовом зале. Вдоль стен повешены картины и портреты кого-то из современных, не самых плохих, но и не лучших художников-реалистов. Приглядевшись к этим произведениям искусства, я просто ахнул. Прямо передо мной, над сценой и кафедрой, висел портрет нашего ректора. Приглядевшись к другим лицам, я обнаружил здесь и его сына Федю. Какая-то фамильная галерея. Всё ничего, если бы портреты были лучше и мастеровитее написаны. Я люблю произведения искусства, а не скоропись. Надо бы разузнать, откуда появился такой шустрый реалист.

Всей церемонии мне увидеть не пришлось. Ещё раньше я договорился с Е. Я., что приду к ней ровно в три часа и кое-что подиктую. Волновали меня в первую очередь «Дневники», надо было и ответить на письмо Вере Константиновне. Монографию её прочёл, но были соображения и замечания. Как она это примет, не знаю. Также надо было ещё махнуть характеристики на свой семинар. Всё это я не спеша диктовал, а тем временем забегала лаборант, сообщая, что заочники собрались в 23-й аудитории и требуют меня. Часа через полтора я, всё закончив и накинув пиджак,— ах, какой был жаркий день! — пошёл в аудиторию.

Я ещё никогда не слышал таких аплодисментов и приветственных криков. Так кричат только Аршавину или Алле Пугачёвой. Мне даже было чуть неловко — за столами сидели многие наши преподаватели и ректор. Я даже сказал: «Ребята, не надо так громко. Не вызывайте ко мне дополнительное недоброжелательство начальства». Шутку поняли, тут же мне поднесли и рюмку с суворовской закуской — лук с салом на куске хлеба, а потом и памятный подарок — большой и тяжёлый парусный корабль из оникса с часами в виде штурвала и надписью на металлической пластинке. Слова знакомые, из Пастернака: «Привлечь к себе любовь пространства. Услышать будущего зов». Очень лестно и трогательно. Потом, особенно девчонки, всё время ко мне приставали, чтобы я с ними сфотографировался.

После всех этих треволнений еле-еле приплёлся домой. Принялся писать Вере Константиновне.

    «Дорогая Вера Константиновна!

    Естественно, я получил Вашу посылку и прочёл. У талантливого человека не может быть неталантливой работы; я бы даже сказал, что эта монография — лучшее из того, что Вы написали обо мне. Но, тем не менее, у меня есть замечания.

    Лучшая часть — последняя, лингвистическая, снабжённая обильным цитированием. Мне показалось менее интересным, даже несколько вялым само начало. Думаю, связано это с тем — говорю здесь уже не как автор, а как литературовед,— что Вы недостаточно высветили общественное значение «Дневников».

    Не объяснили причину, почему они так читаются, почему стали некоторым событием в литературе, почему, при всей громаде изданного в этом жанре, их каким-то образом заметили. Частично эту проблему Вы намечаете в конце монографии. В начале же почти лишённый информационного повода читатель недоумевает: чего, собственно, городят сыр-бор?..

    Я не буду продолжать тему дальше, но остановлюсь на главе, которую Вы назвали «О чём не будет написано». Дело здесь не в еврейском вопросе — вообще, мне кажется, этот вопрос Вы в моей интерпретации воспринимаете как-то очень робко, даже по-школьному... Я уже Вам писал, а может быть, послал книжку, сложившуюся как результат моей переписки с Марком Авербухом. В «Литературной газете» напечатано замечательное предисловие к ней известного критика Е. Ю. Сидорова. Вот там всё очень точно объяснено. Конечно, Ваша монография может обойтись и без этого, но в том же разделе Вы пишете, что не хотите рассматривать заметки, которые я написал для «Труда». С одной стороны — это справедливо. Неужели Вы думаете, что я включал бы в «Дневник» эти заметки и вообще осложнил бы «Дневник» довольно многочисленными вставками посторонних текстов, если бы не понимал, что из всего этого разнохарактерного материала создаётся социальный и культурный фон, без которого ни одна литература не существует? Тот мерцающий фон, из которого и возникают смыслы. Можно об этом продолжить, но думаю, что Вы — человек, быстро и чётко всё понимающий, поймёте меня. Успех книги и успех любого автора — это искренность и смелость. И то, и другое надо искать в своей душе.

    Ещё раз повторяю, что книжка мне понравилась, что она интересна, и если её чуть усилить вначале, она будет с любопытством прочитана филологическим сообществом.

    Ещё одно соображение: перенасыщение книги терминологией. Этой чисто филологической оснасткой Вы владеете виртуозно. Но, мне кажется, иногда это начинает раздражать читателя. Читатель может пуститься в далеко идущие рассуждения: а чего это автор так «выпендривается»? Но опять — всё это на Ваше усмотрение. О методе Горлановой, мне кажется, мы с Вами в одной из книг говорили.

    Вот, собственно, и всё. Добавлю только, что восхищён той быстротой и ясностью, с которыми Вы работаете. Но по-иному писатель работать и не может.

    Ваш Сергей Есин».



24 июня, среда

Вчера Витя снял мою машину с учёта, сегодня мы с ним решили ехать на дачу, чтобы закончить дом, а завтра он уезжает. Транзитные номера выдаются на пять дней, надо иметь в дороге хоть какой-то запас. Витя везёт мой огромный двухкамерный, с двумя компрессорами, холодильник. Как мы будем затаскивать эту двухметровую девяностокилограммовую громаду на крышу автомобиля, я пока не представляю. Правда, для Вити нерешённых проблем не существует. Витя — один из тех упорных и замечательных русских людей, рукастых, умных и неленивых, которые и взрастили нашу русскую цивилизацию. Я отчётливо представляю его в тайге, в бою, в казацком набеге — везде целеустремлённость, бескорыстие и жертвенность.

К счастью, с Витей прямо до его деревни едет его земляк, некий Саша, который всё время служил в Москве и только что был демобилизован по болезни.

История Саши — фамилия у него, кстати, Оборин — такова: он служил в Москве в одной из окраинных дивизий — опять «кстати», в той же, где служил и наш бывший институтский охранник и слесарь Серёжа Горюнов. Когда он стоял дневальным, то ночью пришёл совершенно — пишу по рассказам — пьяный командир его роты, капитан, и за какую-то, наверное, погрешность избил парня. Да избил так, что тот попал в санчасть с сильнейшим сотрясением мозга. Дело было так серьёзно, что санчасть решила его госпитализировать, чтобы не брать на себя ответственность. Но госпитализировать в один из московских госпиталей — это значит привлечь внимание к инциденту кого-либо из дознавателей или даже прокурора. И тогда санчасть решает отправить его в бывшую Кащенко, и, наверное, случай не первый, а накатанный. Так вот, теперь парня комиссовали и, к счастью, с родины позвонили Вите, и тот его возьмёт с собой.

До отъезда я ещё забежал в банк, где снял 50 тысяч рублей — Вите на первое время. Как он там справится и как приживётся? Я удивительно верю в его честность, порядочность, но вот найдёт ли он себя в своем тяжёлом и разрушенном деревенском мире?

На дачу с заездом в «Перекрёсток», где я купил продукты и домой, и в дорогу, мы поехали втроём. Я поливал помидоры, помогал ребятам. Они довольно быстро почти всё закончили, оставив только кое-что, что доделают Володя и Маша, когда вернутся из Крыма. Это мелочи, но Витя, понимая, как сильно будет у него нагружена машина, ещё сменил задние пружины-амортизаторы. Я опять поражался и восхищался, как ладно и быстро он всё делает, как горит у него всё в руках. А ведь это очень тяжёлая и сложная работа.

Я сам — в какой-то прострации и внутренней усталости. Может быть, это происходит потому, что я буквально физически чувствую, как меняется моя жизнь. При всех сложностях я всё-таки всегда знал, что есть кому следить за домом, кого послать заплатить за Интернет, кому ехать на станцию техобслуживания и кому варить суп. Но Витя ещё и человек, который связывал меня с живыми и непосредственными воспоминаниями о В. С. И он её любил, и она его любила, и, наверное повторяюсь, она умерла на его руках. По крайней мере, когда мы закрыли дачу и он отдал мне свои ключи, я заплакал. Я вообще много плачу в последнее время.

На даче, в перерыве между помощью ребятам, огородом и кухней, я всё же лёг у себя в комнате и начал читать первую часть книги А. Ф. Киселёва. Это, конечно, удивительный и самородный человек со своим взглядом, и надо сказать, очень русским взглядом на нашу историю и сегодняшний день отечества. Это уже мне ясно, хотя это-то как раз я и предполагал. Развернул также и свежую «Литературную газету», где сразу бросилась в глаза большая статья Пешковой о театре Маяковского. Мне показалась, что это очень несправедливая статья и автор просто не любит театр; а тогда зачем в него ходить? Особенно, я сужу уже и по статье о «Мастере и Маргарите», этот автор не любит, а порой и ненавидит актрис. Я бы не говорил так, если бы не видел, по крайней мере, «Как поссорились...» и не видел в деле как актёра Сергея Арцыбашева. Да и «положительные» оценки у меня вызывают большое сомнение.

Когда вернулись, то Елена Семёновна уже благополучно спала. Квартира сияла чистотой, и на столе стояла тарелка сырников и миска жареных кабачков.

Вечером, уже в одиннадцать часов, принялись варить курицу ребятам в дорогу и спускать вниз холодильник. Последнее было тяжёлой задачей, но, к счастью, и с этим мы справились. Саша сказал, что он предполагал, что мне лет сорок. Но как ребята после целого дня работы ещё что-то делают, я не знаю, я сам дышу плохо, но моя привычка — всё до последнего вздоха.

В заключение выписываю из «Российской газеты» только криминал, потому что именно он, если вдуматься, определяет нашу жизнь. А что ещё? Мудрые рассуждения Путина или бодро-умные рассуждения Медведева? Тем более что оба они талантливо эти рассуждения читают. А что, если когда-нибудь нам выбрать в президенты его спичрайтера?

— «В Брянске вынесен приговор помощнику губернатора, экс-заместителю председателя Совета Федерации Андрею Вихареву». Взятки!

— Две женщины организовали убийство. Интеллигентные дамы — библиотекарь и главный бухгалтер — решили убить свою начальницу, руководителя центра занятости, в знаменитом городе Байконур. Мешала въедливый директор работать.

— Двум молодым людям из Подмосковья в одном из кафе не понравился не очень молодой украинец. Вот они и принялись травить его собакой.

Сроки: собачники — 9 лет, организаторы несостоявшегося убийства — 4 года, высокопоставленный взяточник — 4 года. Выгоднее брать взятки, нежели травить людей собаками.


25 июня, четверг

Витя, как всегда, неслышно поднялся часа в четыре и снёс оставшиеся вещи вниз, к машине; я — в половине пятого. Кроме кучи железок, в том числе и моего последнего подарка — бензиновой пилы, Витя везёт ещё клетку с попугайчиками и целую сумку игрушек, которые остались после зимнего пребывания Лены с дочкой. Где-то в шестом часу, присев от загрузки на задние колёса, с огромным холодильником на крыше, машина отвалила. Я опять не выдержал и заплакал. Витя обещал через каждые два часа присылать мне сообщения. Что, в общем-то, и делал. Сейчас, когда я пишу эти заметки, он уже проехал Владимир и Нижний Новгород. Дай Бог ему удачи и счастья.

Заснуть я, конечно, сразу не смог, а принялся и долго читал дневники Михаила Кузмина за 1934 год, его последний год. Книжка эта у меня уже давно, но как-то первоначально она мне показалась вычурной, с какими-то отдельными фрагментами ранних воспоминаний. Но прочёл предисловие неизвестного мне Глеба Морева, написанное в Иерусалиме и Петербурге,— и пошло, пошло. Сразу же надо отметить грандиозный аппарат примечаний, увлекающий меня не менее текста. Здесь же я встретился со многим для меня новым, ранее казавшимся совершенно иным. Ну, например, Вячеслав Иванов и его башня. Мне всё время казалось, что на башне встречались ровесники, молодые люди, и в не очень большом числе; фамилии все, впрочем, известные. Но, оказывается, людей бывало почти до ста, и хозяину и хозяйке было уже или под сорок, или даже за сорок. Здесь же совершенно невероятный портрет Диотимы, хозяйки: «К тому времени, как я познакомился с Зиновьевой, ей было года сорок два. Это была крупная, громоздкая женщина с широким (пятиугольным) лицом, скуластым и истасканным, с негритянским ртом, огромными порами на коже, выкрашенным, как доска, в нежно-розовую краску, с огромными водянисто-белыми глазами среди грубо наведённых свинцово-пепельных синяков. Волосы едва ли натурального льняного цвета, очень тонкие, вились кверху вокруг всей головы, делая её похожей на голову медузы или, более точно, на голову св. Георгия Пизанелло. Лицо было трагическое и волшебное, Сивиллы и... пророчицы». Но каков и портрет! Я ведь всегда стараюсь работать на несколько фронтов — обязательно зачитаю эту цитату своим студентам.

«Женат он был на Л. Д. Зиновьевой; Аннибал прибавлена для затейливости, едва ли не самозванка. Она была сестрой петербургского предводителя дворянства, и чтобы избежать семейного гнета, фиктивно обвенчалась с репетитором своих братьев Шварсалоном и уехала за границу, чтобы там учиться пению». Вот теперь мне многое стало ясно, но опять возникают подробности, которые царствуют в литературе. Ясно и материальное обеспечение башни, и цели, я пропускаю личную часть, разъезд со Шварсалоном, брак, не вполне законный, с Ивановым, жизнь в Италии, возвращение в Москву. «Как бы то ни было, они не понравились москвичам, москвичи им, и Ивановы перебрались в Петербург. Воспользовавшись отсутствием Мережковских, им удалось стать одним из главных, если не единственным литературным центром».

Но, наверное, всё же не из-за своих чисто литературных достоинств привлекла меня фигура Кузмина, писателя, в известной мере незаслуженно отодвинутого в сторону... Впрочем, я тоже отодвинут.

Мой телефон тоже уже много дней молчит.

Вечером, после внезапного звонка Лёни Колпакова, я пошёл в театр Российской армии на премьеру новой пьесы Юры Полякова. Премьера в малом зале. Название чрезвычайно удачное и кассовое: «Одноклассники». Зал был переполнен, публика встретила спектакль, поставленный Борисом Морозовым, с энтузиазмом. Овация была могучая, но непродолжительная. Содержание — встреча одноклассников через двадцать лет, в день рождения одного из ровесников, изувеченного в Афганистане. Работа очень значительная, но иногда из-за предсказуемости и просчитанности ходов становилось неловко. Я бы подобное писать не стал, но восхищаюсь, особенно на фоне сегодняшней драматургии. Пьесу наверняка превратят в сериал, и пойдёт он очень успешно. Юра большой специалист по вкусам публики. Здесь в героях учительница, почти порнозвезда, олигарх, священник, бомж-поэт, еврей-эмигрант. Полный, социально сбалансированный набор, есть даже характеры, но очень одномерные. Много разговоров о некоем в школьные годы изнасиловании или просто легкомысленном поведении героини, вокруг этого много разговоров. Самый интересный и прописанный образ — олигарх.


26 июня, пятница

Утром шла аттестация первого курса. Б. Н. Т. не было, он уехал на какую-то конференцию в Грузию. Вёл аттестацию Мих. Юр. Общее впечатление довольно грустное. Это на фоне недостатка абитуриентов. В институте все успокаивают себя «демографической ямой», но я говорю, что и ГИТИС, и ВГИК, и все театральные институты, несмотря на эту виртуальную яму, абитуриентами переполнены. Мы проигрываем в средствах массовой информации, в популярности на телевидении, об институте почти забыли.

В какое-то временнóе окно успел сбегать в «Российский колокол», отдать вычитанную вёрстку шестой главы и статью о театре Гоголя. Хорошо, что в статье есть ранее не вошедший фрагмент о «Портрете» у Бородина.

Хорошо бы завтра, коли сегодня закрыл все долги с дневником, посидеть хоть чуть-чуть над романом.


1 июля 2009 года, среда

В 16:10 Ашот — он вечно сидит в Интернете — прислал сообщение: «Ушла Зыкина. Вот это горе». Вот это действительно для меня горе, не сравнимое ни со смертью Майкла Джексона, по поводу которой три дня, не умолкая, говорит телевидение, ни даже со смертью Янковского. «Опустела без тебя земля». Много за ней было слабостей, в том числе она когда-то сняла своё имя из обращения «Слово к народу» и власть любила, но всю широту и исконность нашей земли она умела выражать и выражала. Вот это горе. А так бодра совсем недавно была на своём юбилее — казалось, жить будет ещё долго.

С раннего утра сидел над предисловием к книге А. Ф. Киселёва — кажется, вошёл в ритм, написал первую часть, теперь надо перечитать монографию о Федотове, мою старую рецензию и попробовать всё это облагородить. Для предисловия к книге материал этот очень многомерный и серьёзный — с этим не поиграешь. Всё время, пока писал, думал, что за жизнь мне удалось всё же, как и В. С., создать свой стиль — только это и позволяет в моём возрасте довольно свободно писать,— стиль, который всегда говорит ещё и о себе самом, об авторе. Может быть, такая субъективность и не так хороша, но мне подходит. Чтобы не выписывать отдельных цитат, наверное, впишу сюда начало этого предисловия. Сегодня, кстати, по телефону разговаривал с Верой Константиновной и объяснял ей, что, выписывая что-то или что-то вставляя в тексты, я в первую очередь веду какой-то свой сегодняшний бой. Но что поделать, если я веду его часто чужими руками. Письмо моё, кажется, Вера Константиновна ещё не получала.


2 июля, четверг

Три раза возвращался домой за недостающими документами, но всё же добил — сдал заявление в БТИ района на улице Кржижановского, чтобы мне оформили необходимые бумаги для введения меня в права наследства. Теперь, когда я на боевом отрезке, всё чаще раздумываю, кому оставить всё довольно большое имущество. Ясно уже одно: библиотеку, архив, дачу в Обнинске и, наверное, авторские права — С. П., а вот квартиру — это семейное достояние — младшему сыну Валеры Алексею, дачу в Сопово — племяннику Валерию, машину — Вите, и кому-нибудь из них — мой гараж на Белорусской. Но — к заявлению в БТИ. Вчера с Леной долго говорили о советской и немецкой бюрократии. Она рассказывала, как у них дело обстоит с тем, что мы называем лечащим врачом. Там пациентов быстро разбрасывают по кабинетам, и с каждым занимается сначала сестра: жалобы, анализы, история болезни, а потом на пять-десять минут заходит, переходя из одного кабинета в другой, врач и немедленно всё решает. Анализы у больных берут и уже потом пересылаются в лабораторию. В смысле медицины человек не чувствует себя оторванным от человеческого ухода и внимания. Дома престарелых и инвалидов в Германии тоже не такие страшные заведения, как у нас; по крайней мере, там не привяжут старика полотенцами к постели. Я высказал мысль, что у нас человек, ещё только готовясь соприкоснуться с какой-нибудь чиновничьей иерархией, уже поджимается и готовится быть оскорблённым и виноватым.

Я всё это написал только для того, чтобы во имя справедливости сказать, что если бы не моя растяпистость — я забывал взять то один, то другой документ, казавшийся мне совершенно ненужным,— я бы всё покончил за тридцать-сорок минут. Сначала, перед открытием БТИ, толпа перед дверью меня просто испугала, но потом всем раздали талончики, и очередь немедленно начала рассасываться по соответствующим окнам. Я взял с собой ворох газет и том Пушкина с его статьями и обзорами и приготовился всласть почитать, но не тут-то было — через пятнадцать минут меня уже вызвали. Ай да Лужков со своим требованием «одного окна» — а ведь наладили. Всё, естественно, платно, но у каждой девушки компьютер, ксерокс, телефон, каждая знает дело. Может быть, не всё так безнадёжно...

А не устроить ли мне службу одного окна в романе?

Потом уже, когда ездил, разведывая ближайшие переулки, с улицы Кржижановского домой и обратно, слушал радио. Есть одна любопытная новость. Вроде бы Китай чуть наезжает на нас по поводу Черкизовского рынка. Его оборот сопоставим с нашей же торговлей оружием — что-то возле пяти миллиардов. Естественно, тут же вспомнил открытие в Турции отеля рыночным олигархом Исмаиловым и присутствие на том открытии всё того же быстрого и настойчивого Лужкова.

Каждый день что-то стараюсь делать для главной моей работы, хотя бы дневники, или вношу редактуру по тексту, который просмотрел Апенченко. Но я-то знаю, что подбираюсь к седьмой главе, она не даёт мне покоя.

К четырём поехал на Рылеева, в стоматологическую поликлинику. Оказалось, что уже никакого отношения эта роскошная и, как чуть позже выяснилось, очень дорогая лечебница к своей альма-матер, в подвале которой она поселилась, не имеет. Я полагаю, что взаимоотношения там союзнические и не без материальной заинтересованности. В платной поликлинике, которая в моём дворе и где я, собственно, лечу зубы всю жизнь, ушла в отпуск Элла Ивановна. Для человека в возрасте это трагедия, если он теряет связь со своим зубным врачом. Только за консультацию ортопеда, как мне сказали по телефону, в этой новой лечебнице с меня возьмут почти тысячу рублей. Но всё оказалось совсем не так, как я предполагал.

Но дорогое — это ещё и не очень плохое. Осматривал меня молодой врач, который сказал, что советует мне только подлечить зубы и тотально пока не вмешиваться, «зубки», как говорил он, могут шататься, но они пока держатся, а что будет дальше, никто не знает. Поступил в высшей степени порядочно. Я хотел было поставить здесь же пломбу, но каждая пломба в этом храме хирургических перчаток стоит 5000 с лишним рублей. Это почти моя бюджетная месячная зарплата. Буду, наверное, ждать возвращения Эллы Ивановны.


3 июля, пятница

Утром всё же выполнил свой старый, тянувший меня долг. В своё время, незадолго до смерти В. С., я очень радовался, когда ей выписали большую партию бесплатного «Рекармона», и привёз его домой. Эти пачки, каждая стоимостью чуть ли не по шесть тысяч, заняли у меня треть холодильника. Первое время после смерти В. С. я ничего не хотел касаться, но тогда же решил, что лекарства надо бы отвезти в больницу. А потом всё затянулось в трясину неотложных обязательств.

Довёз меня до больницы, как всегда, Анатолий. Он по дороге жаловался на то, как протекает его бизнес. Записываю я всё это не оттого, что плохо моему соседу, а оттого, что, видимо, это общая тенденция, и радоваться здесь нечему. Небольшой бизнес рушится, а бизнес серьёзный, чтобы спастись самому, готов согласиться с исчезновением малого. Если в тему, то в одной из последних газет я прочёл, что русский туризм, т. е. наш выезд за рубеж, уже сократился на 25 процентов, а по миру количество туристов-путешественников сократилось на 10 процентов. Но иногда, когда я слушаю истории про падение бизнеса, я думаю, что это месть за его прежнюю спесь. Ведь в основном почти любой бизнес у нас основан на неуплате налогов государству и в первую очередь рассчитывает на это. А ведь это каким-то образом касается и меня.

В больнице, пока шёл от проходной к корпусу, вдруг на мгновение почувствовал себя моложе, и даже показалось, что и Валя жива, а я просто иду к ней, как всегда, на ежедневное свидание. Оказывается, тогда, когда она была жива, а я ежедневно, теряя из жизни шесть часов, ездил к ней в больницу, вот тогда я и был счастлив.

Всё очень мало изменилось, и всё после рассказов Елены о медицине в Германии показалось мне не очень убедительным. В отделении, в нефрологии, лекарство у меня не взяли, сказав, что рекармон, с его баснословной стоимостью, в больничной аптеке пока есть, и, следовательно, даже хранить его в местных холодильниках страшно: а вдруг начнётся проверка! Но люди там бесхитростные, жизнь их приучила ко многому, поэтому с полным знанием дела мне сказали: а чего вы, дескать, принесли, надо было дать в какой-нибудь газете объявление и продать за полцены.

По коридору не пошёл, не захотел взглянуть на палату, где лежала В. С. Слишком велико было бы разочарование — она из палаты не выйдет. Обычно она ещё по походке узнавала, когда от лифта я шёл по коридору. Дверь в её палату всегда была открыта.

Наверху, на седьмом этаже, на диализе, меня, оказывается, всё ещё помнят. Дежурная девушка на рецепции безошибочно меня назвала: «муж Ивановой». Встретился с Шило, передал коробки с лекарством ему, на нескольких коробках уже был просрочен срок годности.

Вот из Пушкина, которого читаю в метро, не подряд, а выбирая, сообразуясь с моментом. Он рассуждает о Французской академии и об академиках.

«Скриб в Академии, он занял кресло Арно, умершего в прошлом году.

Арно сочинил несколько трагедий, которые в своё время имели большой успех, а ныне совсем забыты. Такова участь поэтов, которые пишут для публики, угождая её мнениям, примеряясь к её вкусу, а не для себя, не вследствие вдохновения независимого, не из бескорыстной любви к искусству!»

Наверное, здесь есть что-то и справедливое — не «примеряясь к её вкусу». Это ведь относится ко всем видам искусства. Неужели и Дашкова рассчитывает, с её десятками и десятками книг, на долгую память, и наши эстрадные звёзды-певцы, которые рассуждают о своём «творчестве», тоже думают о чём-то подобном?

Вечером вместе с Леной пошли в театр. Андрей Порватов с необыкновенной обязательностью заказал мне билеты в театр Маяковского. Это оказался «Ревизор». Интересно, почему с такой праздничностью и желанием я хожу на знакомую-перезнакомую классику? И хотя кое-что в спектакле меня не устроило, некоторая отсебятина и лёгкие «добавки», я получил необыкновенное удовольствие, сидя на своём первом ряду. Играли опять С. Немоляева и А. Лазарев. Немоляева всё же, по своему обыкновению, чуть нажимала, но всё равно они оба мне чрезвычайно понравились — выдающаяся работа. Совершенно нов Хлестаков — Сергей Удовик, и неожиданно обаятелен Осип — Алексей Фатеев. Да и нет ни одного актёра, который играл бы плохо,— академия. Абсолютно нов, хотя и чуть выбивается по стилистике, финал: декорации падают, и на мгновенье все персонажи — в чём мать родила. Обнажается человеческая сущность.

Вечером, после театра, приехал племянник Лены Дима Хазарашвили, довольно долго разговаривали и о Грузии, и о нашей медицине. Лена, которая в Германии сделала несколько операций, прямо сказала, что не окажись она в этой стране, она бы пропала. После гипертонического криза на обследовании сразу установили рак почки и немедленно оперировали. Димин отец, брат Лены Виктор, который тоже в Германии, оперирован, чтобы сохранить ему жизнь и работоспособность, одиннадцать раз! Последний раз ему поставили металлический тазобедренный сустав. Бегает, ездит на велосипеде. Я представляю, сколько бы надо было ходить у нас, и клянчить, и давать взяток, чтобы более или менее успешно сделать подобную операцию.


4 июля, суббота

Утром, ещё до того, как повёз Лену на аэродром, дозвонился до Натальи Евгеньевны. После того как я написал первую часть вступительной статьи к книге Киселёва, я вдруг обнаружил, что совершенно запамятовал, какую из своих монографий Киселёв мне дарил: обе — и об И. Ильине, и о Федотове — Александр Федотович предполагает поставить во второй части издания. Но, к счастью, Наталья Евгеньевна только вчера вернулась из отпуска и обрадовала меня. В книге будет Федотов. Ну, слава Богу, всё тогда почти готово, в «Российском колоколе» года два назад я об этой монографии писал.

В Обнинске начал с того, что сразу же сел читать свою старую статью и тут же обнаружил, что надо менять тон, интонацию: одно дело — рецензия, а другое — предисловие к книге. Но ведь дополнительные усилия и работа всегда открывают и новые возможности. Сразу же возникла мысль, что теперь-то, после того, как после Фадеева почти написал вступительную статью и о русских философах, почти сложилась и моя книга об искусстве и литературе. Осталось только придумать заголовок. Теперь только бы войти в рабочий ритм.

К моему удивлению, огурцы, которые без поливки простояли свыше недели, хотя особенно и не выросли, но и не завяли. Устроил большой полив в обеих теплицах, немножко нехотя подвигал мебель наверху, в комнате В. С., и довольно долго тупо смотрел по телевидению «Максимум». К тому времени, когда передача началась, Лена уже долетела.

Перед сном чуть-чуть почитал Пушкина. Опять поразился, как мало мы знаем, считая себя знатоками русской литературы. Удивительная картина разворачивается, когда читаешь пушкинские статьи и заметки. Сколько всего было написано, а ведь всё гусиным пером, без пишущей машинки и компьютера. Вот уж поистине был раб письменного стола, и у этого гения, этого счастливца славы и удачливого поэта жизнь совсем не была лёгкой и безоблачной. Положим, известно, что к концу жизни начали вечно недовольные и завистливые современники пописывать, что наше всё «исписалось», стихи для современников стали скучноваты, появились новейшие кумиры,— но ведь, оказывается, и в более ранние времена нападали. Даже «Онегина» приходилось защищать и отбиваться от критиков. Ах, этот румяный критик мой! Но это ещё и пример, как постоянно надо держать своё имя на публике.


5 июля, воскресенье

Дневник почти не пишется, нет стимулов, а мои собственные «дневниковые» жалобы на здоровье и бытовые переживания кажутся мелкими. Мне бывает интересно, когда я окружён общественными интересами. Вспомнил один разговор, который произошёл у меня с Николаем Ивановичем Рыжковым. Я тогда дохаживал последние месяцы своего ректорского срока, и Н. И. с некоторой горечью сказал мне, как быстро я могу быть забытым, уйдя с должности. Тогда же я подумал, что Н. И. недооценивает, что я ещё и писатель. Ну и что могу сказать я сейчас? Спектр моих интересов сузился, востребованность личности тоже почти ушла.

Утро хмурится, пришло похолодание, температура не больше двенадцати-пятнадцати градусов. Дача действует на меня благотворно, единственная возможность ввести себя в рабочее состояние — это чем-нибудь заняться. С восьми утра и до двух дня, когда поехал встречать на станцию С. П., который едет с сыном, занимался уборкой. В первую очередь собрал два серванта в комнате у В. С., в которую почему-то практически не заглядывал весь последний год. Постепенно здесь появляется вся обстановка, окружавшая её в Москве. В следующий раз расставлю её книги и разложу безделушки и посуду.

Приехал чуть похудевший и загоревший С. П. Самые большие перемены я увидел в Серёже-маленьком, моём крестнике. Ещё в прошлом году это был полноватый и рыхлый паренёк, до некоторой степени даже инфантильный. Теперь он вытянулся, обхудал, в лице и повадках появилась мужская резкость. Да и в характере Серёжи ничего уже не осталось детского. Он во многом разбирается, очень интересно рассказывает о крымских делах, о президенте Ющенко и премьер-министре Тимошенко. Серёжа очень похож на покойную мать, та же жертвенность на этом вполне юношеском лице. Дай Бог ему другую судьбу. С удовлетворением отмечаю: не терпит никакой критики отца.

Сергей Петрович очень интересно рассказывал о своём путешествии в Крым вместе с Володей и Машей. На Украине всё значительно дешевле, чем у нас. Но наши отдыхающие, которых на одну треть меньше, чем в прошлом году, ждут каких-то снижений цен на продукты, жильё и услуги. А очень бедные украинцы, по своей жадности, ничего не снижают, об этом расходятся слухи, народ в раздумье, ехать или не ехать, и от этого, как всегда, страдает больше неимущая Украина. Бензин там, в пересчёте на отечественные деньги, стоит под тридцать рублей за литр. Но самое интересное в рассказе С. П.— это и наши, и украинские таможенники и пограничники. Уже на первой, нашей же, границе, когда только ехали в Крым, выяснилось, что у Маши не сменена фотография в паспорте. Но первая же наша бодрая таможенница-пограничница, чуть для кокетства повыделывавшись, всё уладила за 2000 рублей, при этом подбодрила: «Ну, у украинцев все вопросы решаются за деньги». На обратном пути ребят всё же на нашей границе ссадили, и Маша поехала к себе куда-то в Знаменку переклеивать на паспорте фотографии, а Володя не решился её оставить одну. Но самое занятное, что украинцы Машу снова за тысячу рублей пропустили, на этот раз бдительными и неподкупными оказались русские таможенники. Откуда у них такая стойкость? Тут я вспомнил некоторые свои перипетии с украинскими молодцами, когда лет десять назад ездил в Киев, и совершенно искренне удивился, как оба государства так долго могут терпеть эти безобразия на своей границе. Кому, собственно, это выгодно?

Вечером, так как всю неделю не смотрел телевизор, вперился сначала в «Максимум», в надежде увидеть что-нибудь социально значительное, а потом в «Основные события за неделю». В «Максимуме» сегодня почти ничего занятного, кроме лихого интервью ведущего с одним из руководителей Пенсионного фонда. В результате его (пенсионщика) действий, которые вроде и не назовёшь воровством, где-то в провинциальных банках затерялся один миллиард рублей, и ничего... А вот «События» были полны самого разнообразного. Показали и Черкизовский рынок, который временно закрыли, но который наверняка откроют, посокрушались: каким образом там оказалось нерастаможенным китайского товара на два миллиарда рублей, как эти товары туда попали? С какой стороны России? Неужели через Северный полюс или через Чукотку? Вопроса, кому это выгодно, задавать смысла нет. На Северном Кавказе опять идут какие-то бои. Американский президент Обама едет в Россию. Всё это мы внимательно втроём просмотрели и прослушали. Но перед этим, перед «Событиями», случился маленький инцидент. Когда я ещё только включил телевизор в ожидании событийной передачи, то довольно быстро обнаружили, что идёт какой-то жуткий сериал, в котором сын живёт с матерью и ещё кого-то всё время колет какими-то шпильками. И я, и С. П. пришли в шок от такого, да ещё и при Серёже. Наперебой старались Серёжу отвлечь от экрана. Мне кажется, ничего подобного не должно идти по программам до двенадцати ночи, взрослым неудобно и за телевидение, и перед детьми.


6 июля, понедельник

Встал что-то в седьмом часу, дождался, когда через час встанут С. П. и Серёжа, и все мы под проливным дождём уехали в Москву. Маленький Серёжа, мой крестник, весь день сидел в бывшей Витиной комнате, спал, смотрел телевизор и читал «Преступление и наказание». К этому чтению он относится серьёзно. Я целый день до глубокого вечера сидел над предисловием к книге Киселёва. Президент Обама уже в Москве, уже передали, что возможны затруднения для автомобилистов в районе Кутузовского проспекта и Рублёвки.

Правда, в середине дня пришлось сходить в нотариальную контору: вернувшись из Турции, С. П. уже не повезёт Серёжу сам обратно в Крым, а по доверенности отправит с одной из родственниц.


7 июля, вторник

Утром всё же поехал, потому что душа болит, в институт. Как там приёмные экзамены? Оказалось, в институте идут ещё и экзамены по ЕГЭ. Как обычно в таких случаях, мы всего боимся, кафедры все запечатаны, даже машину на территорию не пропускают. Всё это вызвано предположением, что любой абитуриент может опротестовать результаты простым аргументом: мне, дескать, помешали. Тень в дверях, хлопок двери в машине за окном. Народ этот, а особенно мамаши, изобретательный.

В приёмной комиссии, кроме Л. М. и трепетной, как лань, Оксаны — её трепетность я ещё помню по выборам,— оказалась ещё «наблюдатель» — Ольга Ивановна Латышева. Несколько позднее мы с нею разговорились о самом разном: об экзаменах, об уходе с поста директора департамента образования в правительстве Москвы Кезиной. Именно Ольге Ивановне принадлежит афоризм, который я с удовольствием вставляю в свои тексты: «Хорошо умереть с чистой совестью». В два часа всё закончилось, немножко посидел на кафедре — и домой. Здесь сразу же вгрызся не в телевидение, а в книгу, в новый зарубежный роман, который мне оставил С. П. От него пришла эсэмэска: долетели благополучно, но жарко и влажно. Опять заезжал на Донское кладбище к В. С. и маме. Они обе мне постоянно снятся. И теперь любое своё нездоровье я сразу соединяю: ждут. Практически уже примирился с естественностью мысли о смерти. Наверное, Бог и даёт иногда довольно продолжительную жизнь для того, чтобы ты мог свободно примириться с её окончанием. Но слишком легко я прожил эти годы; какова будет смерть, смертный час? Вот она, расплата за жизнь без детей.


8 июля, среда

Оторваться от романа Финдлянда «А если копать поглубже» просто не могу. Во-первых, про театр, во-вторых, новая для меня, как для теоретика и практика, романная форма, а в-третьих, сама незамысловатость содержания: небольшая семья вместе с гостями и домработницей охвачена незамысловатым, но захватывающим действием. Если бы только прочесть теперь это на английском языке! Меня всегда волнует тайна перевода: что видим мы, не читатели подлинного языка, а что в романе воспринимает подлинный читатель. Слова корявые, но мысль, кажется, понятна. Но вот удивительное свойство этого увлекательного и крепкого романа: в отличие от романа русского, ничего не хочется выписывать.

Часиков в одиннадцать — всё время отсрочиваю момент, когда надо садиться за компьютер и компоновать темы этюдов к экзамену,— взялся за очередной разбор стола В. С. Не нашёл ордена Ленина, который у меня хранился. Это память от дяди Феди; возможно, он пропал после моих многочисленных за последнее время гостей или пропал вместе с ними, но странно: никогда у меня ничего не пропадало. Правда, наткнулся на рукопись книги В. С. Рукопись эта отвергнута, забракована редакцией. Прочёл рецензию, смысл которой тонет в наукообразности. На конверте, в котором рукопись пришла, стоит адрес улицы Строителей. А я об этом не знал: В. С. умела переживать внутри себя свои поражения и никого не вмешивала в свои трудности. Там же, в ящиках, нашёл кое-какие вещи, оставшиеся от мамы и даже тёти Вали. Кому это после моей смерти будет нужно? Поразил меня флакон духов «Лориган Коти», которому уже более ста лет, он, по преданию, куплен до революции: на дне несколько капель густой тёмно-коричневой жидкости. Но пахнет всё той же сладковатой дореволюционной женственностью. Это, пожалуй, единственная живая для меня память прошлого.

Семинар прозы

    Тема одного из Всемирных русских соборов — «Бедность и богатство». Что бы Вы сказали, если бы Вам предоставили слово на Соборе?
    Гений ли Майкл Джексон?
    День из жизни телефонной будки.
    Пришвин: в лесу я стараюсь ходить тихо.
    Интернет: океан жизни, её сточная канава или Паутина?
    Кризис. Чтобы выжить, Вы вынуждены согласиться на странную работу...
    Пожар Москвы 1812 года в воспоминаниях очевидца.
    В смуте честь сохранить.

Семинар публицистики

    «Вот стихи, а всё понятно — всё на русском языке»,— так завершил свою поэму «Василий Тёркин» А. Твардовский. Зачем он подчеркнул значение русского языка во время ВОВ?
    Свободная тема: от чего ты свободен?
    Памятник гламуру.
    Читаете ли Вы газеты, как внимательно смотрите телевизор? Медвежья охота.
    Гоголь и Пушкин: пророчества о России.
    Может ли страсть к футболу стать национальной идеей?
    Русский язык как восьмое чудо света.

Семинар поэзии

    В ироническом стихотворении Александра Ерёменко «Старая дева», написанном в 80 г. XX века, сказано:

        Когда одиноко и прямо
        Она на кушетке сидит
        И, словно в помойную яму,
        В цветной телевизор глядит.

    Насколько справедливо это по отношению к телевизору и телевидению сегодня?
    Бывают ли стихи, основанные лишь на «голом чувстве»?
    «На холмах Грузии лежит ночная мгла...»
    Компьютер подчеркнул твою строку... Он что — умнее тебя?
    Что значит — «жизнь не по лжи»?
    Отказ от Нобелевской премии.
    «Тихая моя родина» (Рубцов). А моя?..

Семинар драматургии

    «Пушкин — наш товарищ!» — написал Андрей Платонов. А для Вас сегодня он тоже товарищ? Здесь есть повод вспомнить и его драматургию.
    Почему Гарри Поттер, а не Тимур и его команда, заинтересовал современное общество?
    Почему все отрицательные герои русской классики стали положительными героями нашего времени? (Городничий, Чичиков, Головлёв, Остап Бендер, Воланд)
    Почему не утихает «Гроза» Островского и канули в Лету многие советские пьесы?
    Что бы Вы могли сказать о языке, которым написаны современные пьесы в театре и на «голубом экране»?
    Я вышел из театра...

Семинар критики

    Требовалось ли продолжение «Герою нашего времени»?
    Сартр: конечно, надо быть святым, но тогда не напишешь роман.
    Отрицательная рецензия на одно из произведений русской классики.
    В чём оригинальность нашей «молодой прозы»? (имена на выбор)
    Место разума в художественном творчестве.

Семинар детской литературы

    Толстой упоминает, что Анна Каренина написала перед смертью роман для детей. Реконструируйте фрагмент романа.
    Первый бабушкин урок.
    Не рассказывай мне сказки...
    Последняя любовь моей прабабушки.
    «Горе от ума» как мультфильм.
    Я родился в миллениум. Мой календарь памятных дат.



Попутно с этой работой немного рассуждал о том, кто и как из преподавателей к этой — придумать тему — обязанности отнёсся. Например, что лучше и серьёзнее всех отнеслась к этому заданию Л. Г. Баранова-Гонченко, а самыми неинтересными темами были темы по детской литературе. Очень любопытно всё придумал Саша Сегень, но это настолько в его духе, что я ни одной темы его не поставил на дневном отделении, но обязательно поставлю эти темы, когда буду формировать список к экзамену заочников. Хорошо и точно сработал Анат. Королёв.


9 июля, четверг

Сначала позвонил мой племянник Валера, а потом и двоюродный племянник Сергей, сын моего двоюродного брата по маме Анатолия. С Анатолием я знаюсь и дружу ещё с того времени, когда, только окончив 10 классов, он приехал в Москву, а потом уже вместе мы поехали с ним в Таганрог. В Таганроге тогда жила моя любимая тётка — тётя Тося. Собственно, вся жизнь Анатолия прошла на моих глазах, он хорошо знал Валю и даже когда-то за ней ухаживал. Звонки были тревожные: у Анатолия рак, и положение почти безнадёжное. Если его возьмут оперировать, то это будет операция с заменой шейного позвонка, опухоль огромная — 10 или 9 см. Теперь я знаю, что всё время буду думать о нём.

Как всегда, единственное спасение от всех дум и переживаний — это работа. Сел за компьютер и наконец-то на основании своего старого мемуара «В родном эфире», который печатал ещё покойный Шугаев, написал и скомпоновал большой материал о «Кругозоре». Опять вспомнил всех: и Визбора, и Храмова, и Игоря Саркисяна, и Велтистова, и Хессина. Эти люди совсем не мимо прошли меня, и, наверное, каждый из них много мне дал. Но завистливая натура писателя не так-то просто всех их в своё время воспринимала. Сейчас уже поздно говорить о любви и признательности. Всех их с каждым годом вспоминаю всё отчётливее и с каждым годом строже отношусь к себе.

По телевизору показали фрагменты похорон Василия Аксёнова. Как обычно, к вполне понятному горю у многих фигурантов грустного события примешивалась поза, связанная с собственной самоидентификацией в этой литературной жизни. А мы ещё живы. Я достаточно подробно помню Василия Павловича, уж одно бесспорно — человек был очень умный, преданный профессии, много о ней размышлявший. Я помню его большое эссе о романе в «Октябре», но последние его романы я уже не читал.

Сегодня же показали и старую передачу из цикла «Линия жизни». Наверное, её подготовили к его 75-летию. Здесь, как и у всех писателей его времени и среды, некоторое преувеличенное представление о своей роли в литературе, где для писателя важен каждый роман, но каждый-то роман и не прочитан. Все преувеличивают и свою роль как мишени для КГБ и советской власти, будто бы в обязательном случае подвергавшей строгому гонению. Как всегда в таких передачах, крутятся и спутники планет. Это беда подобных спутников: масса их мала, чтобы оторваться от планеты и уйти в самостоятельную жизнь, но они всё ещё крутятся, изображая из себя вполне равноценные звёздные тела. Как всегда, Витя Ерофеев рассказывал о «Метрополе». «Метрополь» — это звёздный час двух наших крупных писателей, Евгения Попова и Вити Ерофеева. Тут они оба обрели некую самостоятельность.

Поздно вечером после дня сидения всё же заставил себя пойти часик погулять. Иногда через убийственный дневной воздух вдруг дохнёт чем-то внезапно налетевшим, свежим. Это какая-то сельская воздушная струя прорывается через городской смог. Договорился, что утром, часам к десяти, приедут Володя и Маша и составят мне компанию.


10 июля, пятница

В Москве ливень; спал, как всегда, когда мне надо подниматься к определённому часу, плохо, просыпался, и во сне опять приходили разные близкие люди. К счастью, сны быстро забываются, они как неясные сигналы на видео — непрочны и размыты. Помню, однако, странный сон, когда буквально почувствовал, что Валя руками касается моей головы. Проснулся, зажёг свет — никого.

К моему удивлению, Маша и Володя приехали вовремя, и мы почти сразу поехали на дачу. С собой я взял неполную трёхлитровую банку борща. Взял и почти полную кастрюлю плова с курицей, который сварил накануне. Потом я обнаружил, что всё это взял не зря: оказывается, на даче можно не устраивать большую готовку.

Дача, как всегда, встретила нас прохладой и большим количеством неотложных дел. Я поливал помидоры, Машка, как хороший трактор, сразу пустилась всё пропалывать и рыхлить землю. Потом мы втроём очень быстро освободили грядку «дикого» чеснока, натаскали земли из «сокровищницы» — так я называю ящик с перегноем — и посадили китайскую редьку «дайкон», которую и надо сажать именно в начале июля. Видимо, для редьки очень важна продолжительность дня: я помню, что когда в прошлом году я посадил в теплицу очень рано простую редьку, то к июлю у меня выросла замечательная, густая и сочная, ботва.

К вечеру я чувствовал себя очень слабым, постоянно было плохо дышать, будто за грудиной собрался какой-то тяжёлый комок. Для меня всегда это мучительный вопрос: или очередная простуда и очередной бронхит, или то нечто, что я боюсь называть и о чём меня предупреждал доктор Чучалин. Поэтому лёг очень рано и сразу же заснул. Володя и Маша остались бодрствовать в большой комнате, я их практически и не слышал. Так всё же: простуда у меня или переутомился? За последнее время сидел за компом по девять-двенадцать часов. Ещё перед сном начал читать книгу А. Г. Купцова «Миф о гонении церкви в СССР». Сам Купцов — я пользуюсь только напечатанными в книге сведениями — «в прошлом казначей-соучредитель первой в СССР зарегистрированной независимой религиозной организации «Общество Православной Церкви»,— уже из этой ремарочки ясно, что это какой-то не очень довольный человек, со своим мнением, со своим взыскующим умом. Такие люди не по мне, это что-то вроде наших средних писателей-демократов, строящих свою судьбу на недовольстве былым. Содержание книги — я взял её у Василия Николаевича Гыдова в Книжной лавке, заинтересовавшись названием, просто просмотреть — но оно зацепило, потому что знаменитое письмо Ленина по поводу священников стало сейчас чуть ли не основным аргументом против него,— итак, содержание книги, по крайней мере, её аннотация этот интерес подогрела. Вот эта аннотация полностью, такое в наше время не часто услышишь.

    «После смерти в 1721 году последнего патриарха всея Руси Адриана Пётр I навсегда ликвидировал институт патриаршества. Этот запрет утвердили и последняя оккупационная династия Готторп (Романовы), и Временное правительство.

    В 1918 году, когда Германия и Украина пошли войной на Русь, правительство Республики переехало из Петрограда в Москву, в Кремль. Владимир Ильич Ленин, в юности активный член и певчий «Православного общества в Самаре», внял нуждам русского православного народа и предоставил Кремль и московские храмы для проведения и завершения Поместного собора Русской Кафолической Церкви Православного исповедания. По благодатному завершению оного В. И. Ленин одобрил избранного новооглашенного патриарха всея Руси и благословил его Святейшество Тихона (Белявина) на духовное царствование над людом православным. Советская власть осуществила 300-летнюю мечту русского православного народа».


Приходится соглашаться, что и здесь для меня, интересующегося, масса любопытных подробностей возникла в чтении и в дальнейшем.

«В 1881 году в Петропавловскую тюрьму посадили члена одного из отделений партии «Народная воля», астронома и математика Николая Морозова. Там он начал изучать известный во всём мире историков древней (античной) астрономии трактат — «Кодекс Птолемея» (звёздный каталог). И вдруг с величайшим изумлением Морозов увидел (по тексту и координатам, описывающим «древнее небо»), что расположение звёзд якобы античного мира до мелочей соответствует карте звёздного мира XVI века!»

Выводы делаются позже.

«Самое немыслимое заключается в том, что не было античного периода!!!

Не было Ганнибала, Александра Македонского, античных скульпторов, драматургов, философов.

Но вот уж самое жуткое заключается в том, что не было Авраама, Моисея, Давида, Христа, Магомета».

Эту теорию мы уже слышали. Правы ли эти учёные или нет, сконструированы ли мы каким-то внеземным монстром или нет, я этого допустить не могу, как не могу допустить несуществование Античности и Бога. Пусть этого нет, но моя душа к этому привыкла. Пусть всё будет, пусть, если я даже воспитал Бога в себе. И даже без Магомета я теперь уже прожить не могу.

Любопытен фрагмент, связанный с национальностью нашей веры. Написано это, правда, всё в несколько свободном духе.

    «Предыстория линии спасения такова: Ной и его потомки уже согрешили тем, что (в числе прочего) ввели институт рабства и пьянку в бытовой обиход — Бог дал им в обуздание и во спасение Канон Ноя и болезни за грехи. Но люди продолжали скурвляться повсеместно, и только в редких местах планеты остались праведники, и столь же редко встречались священнослужители Бога Единого.

    Настал период, когда праведным перед Богом остался только один палестинский чурка. Патриарх кочевого племени. Им оказался мужик по имени Абрам. Учтите, русские, вас ещё вообще не было! И главное, какой национальности был Абрам, неизвестно, хотя бы потому, что всех определяли по месту жительства и по имени основателя рода. Ну и, естественно, по принадлежности к царям того периода».


Я позволю себе привести ещё одну большую цитату, потому что, мне кажется, это и интересно, и отчасти выстрадано мною. Значит, спасение возможно?

    «Но есть один величайший и важнейший в истории человечества факт: жить и спасаться можно и нужно по фундаментальным правилам, которые были сформулированы ещё живыми Апостолами.

    Так, ещё в 49 и 51 годах Апостолами Бога и Господа был созван Иерусалимский и Апостольский собор, где и был выработан Апостольский Канон (85 правил). Этот Канон практически никто и никогда не соблюдал в рамках официальных конфессий. Русско-православные скорее будут изучать «Майн кампф». А кстати, спросите о ней в ближайшей церкви.

    Самое трагичное заключается в том, что нарушитель Канона внутренне теряет благодать, а внешне предаётся анафеме. Например, предаётся анафеме епископ, который участвует в делах мирского управления, то есть практически любой русско-православный епископ последних двухсот лет, и особенно в период после реставрации капитализма».




11 июля, суббота

Ночью спал беспокойно и проснулся усталым, с комком за грудиной и мрачными мыслями о здоровье. Погода, начавшаяся меняться ещё вчера, резко просветлела. Солнце уже запалило в восемь часов утра, но на душе была тоска, и тело было такое тяжёлое, полное такой невероятной усталости, что ни о чём думать не хотелось. Ночью много раз просыпался и по несколько минут продолжал читать, потом снова засыпал, потом вроде бы проснулся и хотел было встать, но снова повалился в сон, похожий на какой-то морок. Так читал часа полтора и много обнаружил интересного по деталям. Начну с самого для меня важного. Оказывается, не только я заботился и недоумевал, как же Бог поступит с теми, кто жил раньше прихода его Сына и не успел креститься. И в древние времена об этом позаботились.

    «Теперь очень важное: знаете ли вы, что всем «необрезанным», то есть тем, кто «не евреи», которые приняли Эммануила Йешуа как Мессию, по решению Апостолов следовало соблюдать Канон Ноя? Апостольский Канон, кстати, на Трульском соборе в 640 году был объявлен «вовек неизменным».


Собственно, здесь пока заканчивается для меня главное в этой книге; дальше занятные детали — в основном, что человек весь состоит из слабостей.

    «Читатель, если ваше представление о белых сложилось под влиянием достаточно доброжелательных киношек, то вы — жертва обмана. Это были презираемые и отторгаемые во всём мире садисты и убийцы, и им под стать была их одухотворявшая Зарубежная Церковь. В числе прочего Русская Зарубежная Церковь с 1933 до 1944 года в лице своих епископов и в виде соборных посланий благословляла Адольфа Алоизовича Гитлера! После войны её хотели было объявить соучастницей преступлений нацистской Германии, но этому помешала вспыхнувшая «холодная война», и антисоветская позиция карловарской братии всех устроила».


Конечно, всё это не разрушит с таким трудом образовавшееся во мне некое религиозное чувство. В нём церковь, хотя и отдалённая от меня, всё же играет определённую, примиряющую меня с миром роль. Всё рассказанное в книге принято со вниманием, как ещё один пример моей доверчивости к печатному и публично произнесённому слову. Как пример собственного невнятного исторического знания.

День прошёл замечательно; меня радует, если идёт моя основная работа и если что-то полезное происходит на даче. Как только необыкновенно рано, часов около двенадцати, все поднялись, то начали делать что-то полезное. Нам с Володей удалось даже съездить в Обнинск. Там мы купили кое-что — детали к теплице и сайдинг. Надо доделать мелочи по внешнему виду дома. Но самое главное — я продолжал наводить порядок в верхней комнате, где многие годы жила В. С. На этот раз я распаковал коробки и расставил фигурки и гжельскую керамику, которую Валя так любила, разложил все книги почти так, как они стояли в Москве, по полкам. Уже это действие вызвало у меня массу мыслей. Так уж сложилось, что я мало умею выдумывать, а здесь, когда я решил написать чуть ли не житие, фантазия моя молчит, меня волнуют корешки книг, журналы, которые она читала, книги, которые собирала. Возможно, и вся книга будет состоять из описаний предметов.

Сейчас я сижу за её письменным столом, снова, как в молодости, после того как обрезали яблони, передо мной дальние на взгорке сосны, крыши домов и чуть розоватое небо. Володя топит баню и затарился пивом.


12 июля, воскресенье

Вчерашний вечер с воблой, пивом и долгими рассказами оборвался весьма внезапно: вырубили электричество. Я несколько минут выбирался из тёмной парной. Зловеще играли отблески из печи, всё напоминало баню в деревне во время войны. На ощупь выбрался из подвала, нашёл свечи. Володя с Машкой просто так не угомонятся. Смотрел в окно, там чернеет почти деревенский мир, как сейчас и положено современной урбанизированной деревне: без мычания коров, криков петухов, квохтанья кур и блеянья овец. Даже собаки не лают. Володю с Машей темнота не остановила — снизу продолжали раздаваться весёлые плескания. Я выпил снотворное и довольно долго сидел на террасе, в спортзале, наблюдая, как из-за деревьев, между тёмными проблесками туч, продиралась молодая луна. Потом лёг спать и утром проснулся бодрым и свежим. Солнце сверкало первозданным свечением, на небе ни облачка. Может быть, ещё удастся, дай Бог, немножко пожить. Как я люблю этот тихий, почти советский быт, с походами за молоком к машине, которая приезжает к двенадцати, со сбором ничтожного дачного урожая, с постоянными починками и приведением комнат и участка в порядок.

В коридоре, на полке у входа, лежит рыболовецкий стеклянный от сети поплавок. Я привёз его, когда ещё молодым ездил на Камчатку в командировку. В то время для сегодняшних шестидесятников Камчатка значилась таким же обязательным пунктом назначения, как сегодня Иерусалим или Ленинград. Что-то будто возникало скруглённое в судьбе от поездки в эти края. Тогда же я привёз ещё и огромный, зашитый в материю китовый ус. И тогда же, почти сразу после этой поездки — или после поездки во Вьетнам,— мы с Валей поссорились. Вот с этого поплавка — он весь в прилепившихся к нему раковинах мелких моллюсков — я и начну повесть о ней.

В смысле здоровья, кажется, немножко отлегло, сейчас я могу уже почти утверждать: не «это», а бронхит. Возможно, повлияла и возникшая жара. К середине дня уже было что-то около 32-х. С. П. пишет из Турции, что у них «похолодало» — 35, это значит, с его слов, можно дышать. Я завидую этой поездке, это всё же, как я и думал, Коппадокия. С. П. и Серёжа уже ездили на римские развалины, на останки античного театра. Это притом, что А. Г. Купцов, автор книги о церкви, уверяет, что античного периода совсем не было, его некие небесные силы смоделировали и сконструировали.

Ничего ни читать, ни писать в это прекрасное утро не хотелось. Опять плодотворно провели время с очень хозяйственной Машей, которая, как только приезжаем, сразу садится на корточки возле грядок и не сходит с места, пока они не принимают образцовый, выставочный характер. Среди прочих своих подвигов, как сбор урожая красной смородины, мы с Машей ещё и посадили дайкон, китайскую редьку. Так веселились, всё время чего-то приводили в порядок — это и называется жизнью,— пока в три часа не уехали в Москву. Как и в субботу, когда мы ездили в Обнинск за сайдингом, машину вёл Володя. Сажая его за руль, я решил: теперь вместо Вити буду приспосабливать Рыжкова к машине. И мне удобно, и Володя поменьше будет попивать.

Дома, в тишине и прохладе, под звуки Масканьи — передавали «Сельскую честь» в постановке Дзеффирелли — чистил красную смородину, освобождал её от черешков. На экране развёртывалось необыкновенное зрелище с массой этнографически точных сцен из сицилийской жизни. Пели Доминго и молодая Образцова. Удовольствие получил необыкновенное. На первом канале в это время бушевал «Золотой граммофон» с хорошо известными солистами. Потом также плавно перешёл в современную сказку на втором канале — «Самая красивая».


13 июля, понедельник

Предполагал, что день будет долгий и тяжёлый. С утра должен был встретиться с Верой Соколовской, с которой давным-давно работал на радио. Потом надо было передать ректору темы для экзамена по творческому этюду. Затем — в «Дрофу», вручить Наталье Евгеньевне предисловие к книге А. Ф. Киселёва. В институте Тарасова не оказалось — его сегодня, как мне сказали, не будет, а потом по телефону я выяснил, что и Наталья Евгеньевна догуливает последние дни своего отпуска, будет только в среду. Зато с Верой, она живёт неподалёку от меня, поговорили всласть. Я должен был принести ей воспоминания о «Кругозоре». Она из моих страниц «В родном эфире» сделала выпечатку, я лишь её дополнял. Радио — это не только наша молодость и счастливая работа, но и работа, где ты всё время чувствовал себя необходимым и востребованным страной. Перемололи кучу имён. На столе у Веры лежала книга: на обложке знакомое имя — Николай Месяцев. «Горизонты и лабиринты моей жизни». Я предполагал, что этот человек совсем канул. Оказалось, даже написал мемуары. Александра Денисовна Беда, моя старая знакомая, недавно дала их Вере. Как я обрадовался — жива, жива! Обязательно ей позвоню. Вера, добрая душа,— видимо, это не её чтение,— отдала мне книгу.

Всю ночь, как раскрыл, так и не выпустил из рук, читал мемуары Месяцева, бывшего председателя Гостелерадио. Я его смутно помню: невысокого роста и ушастенький, из комсомола. Оказалось, ещё и из СМЕРШа, из КГБ. Интересные и живые картинки, связанные с Берией и временем. Если о радио — большое количество знакомых имён. Но это пока жадный предварительный просмотр. Чуть позже буду читать и, наверное, сделаю выписки. Издали эти мемуары в «Вагриусе». Месяцев оказался крепким и совестливым человеком — без брани, не предавая своих и не очерняя чужих, написал хорошую книгу. Может быть, мне сделать обзор для «Литгазеты» книг, которые я читаю?

Во время ночного чтения у меня опять возникла мысль, которая давно уже меня не оставляет,— написать ещё и мемуары: это совершенно другой взгляд на жизнь, нежели «Дневники». Завтра я с Юрой Силиным, сыном Анатолия, еду в Красногорск, в госпиталь к больному.


14 июля, вторник

Утром по банкам разливал протёртую с сахаром смородину, потом занимался дневником. Я успел смородину намолоть вчера, а сегодня подогревал и разливал. Рецепт дала мне Людмила Михайловна: довести смесь до высокой температуры, а потом, когда банки остынут, хотя бы с неделю подержать всё в холодильнике. Посмотрим.

С Юрой я договорился: утром он занимается всеми техническими делами — оплатой за госпиталь и операцию, поиском необходимого протеза шейного позвонка, а потом заедет за мною. Врачи предполагают, что опухоль, разрушившая позвонки,— лишь метастаза. При всех прочих обстоятельствах надо вставлять танталовые протезы, без них «голова может просто отвалиться».

В Красногорске, подмосковном городе, о котором много слышал, я никогда не был. Ехали сначала по Ленинскому, потом по Окружной. Через Т. В. Доронину я знаком с начальником этого госпиталя. Комплекс огромный, с садом. Внутри всё чисто, выкрашено, в нейрохирургии ковровые дорожки в коридорах, хорошие палаты. Я принёс Анатолию, он всегда интересовался тем, что я пишу и издаю, свою последнюю книжку. Дай Бог, если он выздоровеет, чтобы он её прочёл.


15 июля, среда

Утром поехал в «Дрофу». Встретил Наталью Евгеньевну, она рассказывала, как два дня собирала землянику. В редакции всё та же диспозиция: не поднимая от рукописей голов и никак не реагируя на визитёра, три пожилые женщины читают чужие рукописи. Такой картины я уже не видел давно. А вот уйдут эти тёти — какая пустыня останется? На обратном пути ехал мимо Дома правительства. Долго стоял в пробке: правительство ездит и ездит, а милиционеры всё держат и держат. Я тоже высоко ценю своё время.

Похлебав дома щей, полетел в «Литературную газету». Там отмечалось 60-летие Неверова. Меня на этот праздник жизни позвал Лёня Колпаков — юбиляру будет приятно. Всё было мило, чужих не было, а только литгазетовцы. Но, правда, как и я, автор, был Лёва Аннинский. Мне показалось, что Неверов попытался объясниться, почему не он меня позвал, а Колпаков. Конечно, не совсем мы с Неверовым совпадаем по взглядам, но, в принципе, он мне близок и своей безусловной порядочностью, и образованностью. Что некоторые писатели, с другим замесом, ему милее — это простительно. Я кажется, за столом говорил о ничтожности современной литературы и о том, что Неверов часто умудряется придумывать и её, и сам литературный процесс. Познакомился со Львом Пироговым, это один из редчайших критиков со своей позицией.

Дома был в семь часов, но есть смысл продолжить тему «Литературной газеты». Читал её, когда в метро ехал в редакцию. Два материала требуют некоторого внимания: колонка Кирилла Анкудинова и большая статья Дмитрия Калюжного. Анкудинов — о Бродском, вернее, его последователях. Мне нравится, что Анкудинов, в отличие от патриотически настроенных авторов, не уверяет в полной ничтожности Бродского, хотя и допускает, «что поэт Юрий Кузнецов гораздо выше поэта Бродского». Колонка пишется в виде неких писем тибетскому другу.

В сегодняшней колонке мне важны два момента, скорее мне неизвестных, но ранее ощущаемых. Первое.

    «Замечу, пора перестать лицемерить и обманывать себя: Бродского арестовали, судили и сослали отнюдь не за то, что он не работал и считался тунеядцем. Даю тебе совет: спустишься на равнину и зайдёшь в Интернет — набери в любой поисковой системе две фамилии — «Бродский» и «Шахматов»; получишь исчерпывающую информацию о «деле Бродского» и о его настоящих истоках. Ведь будущий нобелевский лауреат чуть самолёт за границу не угнал...»


Теперь собственно то, что я всегда чувствовал.

    «Повторение, клонирование Бродского мертвит стихи. Иное дело — когда Бродский прочитан, освоен, присутствует в тексте — но в неочевидном, неуловимом, дисперсном состоянии. Вот пример: Лев Лосев долгое время был близким другом Бродского, исследователем его творчества; он создал жизнеописание Бродского. Но ведь стихотворения Льва Лосева совсем не похожи на Бродского. Хотя Бродский в них есть: он как бы растворён там. Точно так же, как в поэзии Олеси Николаевой и Ольги Родионовой, Полины Барсковой и Алексея Пурина, Максима Амелина и Игоря Караулова, в песнях барда Михаила Щербакова и рокера Сергея Калугина или — если говорить о малоизвестных авторах — в строках майкопчанина Александра Адельфинского».


Статья Калюжного — это уже история. Здесь расследование двух нескольких эпизодов, которые всё время будоражат русскую мысль. Первый — цареубийство и призыв к всенародному по этому поводу покаянию, а второй — катынское дело и польский вопрос. Что касается Катыни, то, по мнению автора статьи, этот вопрос был расследован и закрыт на Нюрнбергском трибунале. Приведя целый ряд убедительных доказательств, в том числе и таких, что поляки были нужной на строительстве дороги рабочей силой, автор пишет: «В общем, советской власти убивать их в 1940 году было просто ни к чему. А вот расстрелявшим их гитлеровцам в 1943-м объявить, что это сделали Советы, было очень даже «к чему». После своего поражения под Сталинградом им было позарез нужно испортить отношения Сталина с союзниками, предотвратить открытие второго фронта в Европе — вот и запустили фальшивку. Когда Горбачёв возжаждал любви Запада, он вытащил фальшивку из чулана, стряхнул с неё пыль и предъявил миру. И началось. Только ленивый не пнул нашу страну за убийство невинных поляков».

Дальше в статье шёл довольно подробный экскурс, как поляки выселяли с территорий, отошедших к ним не без помощи СССР после войны, немцев, но это другая тема — недоброжелательства друг к другу славян. Но первая половина статьи посвящена, как я уже сказал, цареубийству, самому Николаю Второму и покаянию. Любопытнейший экскурс я пропускаю — это самое интересное, но вот вывод. Кстати, знакомство с этой статьёй и этой аргументацией может хорошо подойти к моему роману, лечь в последнюю главу. Для меня здесь ещё и ответ на мучающий меня вопрос: моё двойственное отношение к царю, к власти. Здесь, чтобы понять, что она такое, достаточно почитать пушкинского «Дубровского» и отношение к царю как к страдающему человеку.

    «Русская православная церковь дала оценку той трагедии, канонизировав царя-мученика, и это — справедливо и правильно. Поле деятельности Церкви — вне мира сего. Деяния царя — дело светское, смерть царя — дело церковное.


Призывы к народу каяться, звучащие время от времени со стороны так называемого дома Романовых,— просто политическая игра, не имеющая отношения к реальной истории и подлинной жизни страны. Зачем каяться? Кому? По какому канону? Что от этого произойдёт?.. Ответа нет и быть не может. А кабы был, то уместно было бы самим потомкам бывшей царской династии повиниться перед народом за преступления, совершённые их предками. Коих немало».


16 июля, четверг

Утром пытался заехать в Дом литераторов за книжками на конкурс «Пенне», но в десять тридцать «под лампой» темно, в летнее время никто не хочет приходить пораньше на работу. Вся предыдущая порция книг — это писатели, вернее, те из них, кто традиционно охотится за премиями, и совершенно открытые графоманы, невероятно много о себе думающие. Графоманов хватит и сегодня у нас в институте.

Сегодня день «апелляций» к оценкам на присланные абитуриентами тексты. Раньше это было квалификационным отбором, теперь, при нашем умном министерстве, превратилось в экзамен. Но откуда мы знаем, что ставим оценки за работу, сделанную именно самим абитуриентом, а не его мамой, папой, нанятым литератором? Сидели в 23-й аудитории вместе с Алексеем Антоновым и Олесей Николаевой. Косяком шли графоманы от поэзии, в основном девочки, у которых главным двигателем их молодого творчества стали железы внутренней секреции. Олеся Александровна наотмашь с ними расправилась в рукописях, поставив по 10 баллов, а проходной — 40. Теперь зализываем эту обиду, рассказываем, что такое поэзия. К сожалению, сразу не сообразили, что надо объявлять результаты в самом конце процедуры. После того, как один или два раза и в поэзии, и в прозе мы, скорее из чувства сострадания и жалости, изменили оценку, видимо, разнёсся слух о либерализме комиссии, и сразу же появилось ещё несколько человек, пожелавших воспользоваться добротой.

В два часа дня вместе с сыном Серёжей заехал в институт С. П. Они уже побывали и в Крыму, и в Турции,— неужели мне весь отпуск киснуть в Москве? Сначала мы долго решали, просто экскурсионный тур или, как и в прошлый год, экскурсии и отдых. Решили, что вместе — так дешевле, отдельный номер дорого, а жить с кем-нибудь чужим некомфортно,— поедем в Италию: Неаполь, Рим, Флоренция, Венеция. Для меня, так любящего античный и исторический мир, это очень важно. Тут же у наших знакомых туроператоров, снимающих помещение во флигеле Литинститута, нашлись и не очень дорогие путёвки — 32 тысячи. Мне только быстро придётся сбегать на Бронную сфотографироваться, а анкеты заполнять и привозить документы будет С. П.

Ещё утром, когда абитуриент ещё просыпался, немножко поболтали с Анатолием Королёвым о литературных разностях. В том числе и о похоронах Аксёнова. Для прессы, которой, как обычно, в летний период писать особенно не о чем, эта смерть — как манна небесная. Анатолий сказал, что народу было не так уж много, как представило это нам телевидение. Особенно отмечена шляпа Беллы Ахмадулиной и страсть писателей на похоронах говорить о себе в связи с покойным. Аксёнов лежал в гробу, практически умерев полтора года назад: полтора года машины работали и гнали кровь к уже умершему сознанию. Я интересовался, не был ли здесь применён какой-то медицинский приём, но, к моему облегчению, всё это оказалось естественным процессом. Умер, уже нет очень интересного писателя, но ряд его образов ещё до самой теперь уже моей смерти будет жить теперь в моём сознании. Я люблю две его вещи: «Апельсины из Марокко» и последнюю «новомирскую» — «В поисках жанра».

Говорили с Анатолием и о том, что сейчас все выступающие публично писатели обязательно говорят о своих страданиях и о борьбе с ними советской власти. А уж что говорить об Аксёнове: он властью был если не обласкан, то она относилась к нему в высшей степени терпимо, сейчас бы сказали — либерально. У меня тоже отец сидел, и если бы был чином повыше и взяли его пораньше, а не в войну, то и меня бы куда-нибудь далеко послали, и дед сидел,— недогляд властей. Чуть время изменилось, надо было воевать, некогда было сажать всех. Даже последняя «новомирская» его публикация — это литературное начальство сдалось: а то, как обещал, уедет! Так всё равно уехал, и вовремя — приехал.

К списку номеров журнала «ДЕНЬ И НОЧЬ» | К содержанию номера