Лучезарный middle class, или Герои нашего времени?

Москва! Как много в этом звуке...

Если бы кто-нибудь ещё в прошлом году сказал, что я буду скучать по Москве, я саркастически рассмеялась бы ему в лицо. Мы уже тут — зело за МКАД-ом — привыкли к отвычке, что Москва — «великая, могучая, никем не победимая... и самая любимая». Мы уже привыкли, что она, в своих мажорных «растопырах», есть, не боле, не мене, как «подлое сердце родины». И даже как будто приуготовились признать, что наша родина (с подлым сердцем!) — сплошная Катынь, вследствие чего нам, её тем более подлым детям, за последние сто лет и гордиться-то нечем, а посему, чем скорее плюнем в это подлое сердце, тем скорее протопчем путь... не иначе, как в Царствие Небесное.



Весной 2011-го года Москва поразила меня какой-то — прежде не виданной — сосредоточенностью. Как человек, у которого врачи нашли смертельную болезнь, но не могут наверняка сказать, сколько ему осталось. Нет, дух Ивана Калиты по-прежнему гуляет тут денно и нощно, напоминая о себе всюду — от роскошных бутиков до привокзальных задворок... Но!

Москва — тотально противоречива, её контрасты каждую минуту заставляют вспоминать о пресловутых «мировом городе» и «мировой деревне», расположенных иной раз в сотне метров друг от друга... здесь чуть ли не на каждом углу — в открытую! — орудуют виртуозы лохоторона и льются невидимые миру слёзы отдельно взятых человеческих драм... Предприимчивость столичных «бендеров» изумляет не меньше, чем легковерие их простодушных жертв. Пример, что называется, «с колёс». На Павелецкий вокзал каждые полчаса прибывает аэроэкспресс. Поток пассажиров с перрона сразу устремляется к кассам метро, образуя естественный затор у первого же попавшегося на пути окошка. Возникает длиннющая очередь, в которую тут же, как бакланы в рыбий косяк, начинают нырять весёлые ребята, предлагающие купить у них проездной билет ровно в два раза дороже, чем в кассе,— зато без очереди. И ведь находятся желающие! Те, кому не хватило сообразительности пройти шагов тридцать и свернуть за угол — в кассовый зал, где не менее трёх таких окошек продают билеты без малейшего намёка на какое-либо неудобство. Очередь рассасывается в считанные минуты, но за это время «бакланы» успевают нахватать рыбёшки и — не скрываясь, собравшись в кучку у газетного киоска,— о чём-то толкуют меж собой. Должно быть, делятся впечатлениями. Вид у «бакланов» вполне себе даже интеллигентный... Облапошив жертву, такой баклан охотно и бесплатно предоставляет ей услуги справочного бюро: как удобнее добраться туда-то и туда-то, на какой поезд сесть, на какой станции выйти, на какую перейти...

О, Москва!..

Уже на обратном пути мы с Мишей Стрельцовым, отягощённые непосильным грузом духовной пищи (ибо кто ж из провинциальных писателей не везёт из Москвы книги, тяжелее которых — по крайней мере, на весах в аэропорту — только бутилированный алкоголь?!), выпали из вагона метро на Павелецком, даже в общих чертах не представляя себе, как всё это, простите, допереть до перрона... и тут, подобно ангелу, посланнику небес, перед нами прямо из воздуха соткался тщедушного вида длинноволосый юноша со складной тележкой... «За сто рублей,— куда хотите!». Он ловко утряс на тележке наши неподъёмные сумки, перехватив поклажу ремешками, и помчался по туннелям и переходам с такой скоростью, что мы едва за ним поспевали.

При этом он умудряется по пути дать нам точнейшие инструкции, где выгоднее купить билеты на экспресс, и даже указать (что очень кстати), где находится единственный на вокзале бесплатный (служебный!) туалет. Как весело бежать за неутомимым, словоохотливым носильщиком, болтая с ним по ходу о том, о сём (тут же выясняется, к примеру, совсем не дюжинный круг его читательских пристрастий!)... стоп — прибыли. «Спасибо, друг! Дай Вам Бог...» — «Четыреста!» — «Что — четыреста? Вы же сказали — сто» — «Ну, да... сто. За каждое место».

Я хохочу. Я готова расцеловать мальчишку в обе щёки. Я сую ему пятьсот одной бумажкой и почти кричу: «Сдачи не надо!». Мы — как брат и сестра на Страшном суде — прожигаем друг дружку восхищёнными взорами. И расстаёмся навеки. Миша — в ауте.

О, Москва!

Лица москвичей темны и осмысленны. На эскалаторе в метро всё время с кем-то встречаешься взглядом. И не оставляет ощущение, что кто-то тебя узнал и ты узнала кого-то... Кого? Каждый такой взгляд глубок — запредельно.

Да, Москва, изрядно же тебе досталось в последние годы...


Сибирский Атомград в журнале
«День и ночь»: московские встречи

Мы приехали в Москву по приглашению Исполкома Международного сообщества писательских союзов — представить московской публике журнал «День и ночь», второй год сотрудничающий с МСПС в благом деле пропаганды художественной литературы, создающейся ныне на постсоветском пространстве, а заодно познакомить москвичей с творчеством замечательных сибирских публицистов, живущих в Зеленогорске, бывшей «сорокпятке», закрытом городе, построенном в Красноярском крае пятьдесят пять лет тому назад. Внимание к литературе закрытых городов заметно растёт. Атомные, космические, военные предприятия, сосредоточенные в этих зонах за колючей проволокой, определили карьеру и личные судьбы многих выдающихся учёных, инженеров, руководителей времён развивающегося и развитого социализма. В подавляющем большинстве своём это были люди неординарные, а творческий потенциал, как известно, неизбежно реализуется в разных направлениях. В этих «девятках», «десятках», «сорокпятках» и прочих «почтовых ящиках» постепенно развилась особая культура — по-своему, рафинированная; по-своему, дерзкая; по-своему, иносказательная. Ориентированная на собственную героику и собственный нравственный ценз.

Поэтому так важно нам казалось не только печатать работы зеленогорских публицистов, но и всемерно их «пиарить», как сейчас говорят. Георгий Листвин, написавший документальную эпопею о походе отрядов адмирала Колчака, которые отступали по льду Кана и Енисея в 1919 году, и Геннадий Волобуев, рассказавший о судьбе генерала Александрова, фактически построившего Зеленогорск, 21 апреля стали гостями презентации в конференц-зале Исполкома МСПС и снискали отнюдь не равнодушный приём.

Кажется, нам были искренне рады. За накрытым к встрече фуршетом мы лично познакомились с авторами «ДиН», с которыми прежде были знакомы лишь заочно, и приветствовали старых друзей — Москва прирастает друзьями. Это факт.



А на следующий день главный редактор журнала «Контрабанда» Алексей Караковский пригласил нас в арт-кафе «Колония», которое находится практически в самом центре Москвы, в одном из помещений на первом этаже громадного красно-кирпичного здания — шоколадной фабрики «Красный октябрь». Сразу скажу (чтобы не снижать подобными высказываниями градус дальнейших бесед) — там такой кофе! и такое пиво! и такие сэндвичи! что только ради них я, не задумываясь, проделала бы снова путь от Красноярска до Москвы — в сравнении с затратами на авиабилеты стоимость предлагаемых в «Колонии» яств вполне приемлема для кошелька средней упитанности.


Занимательная культурология
Кафе «Колония».
Алексей Караковский. Марина Саввиных.



М. С. Алексей, расскажите, пожалуйста, о Вашем журнале «Контрабанда». Почему вдруг — «Контрабанда»?

А. К. Наверное, мы искали просто какое-то подходящее хулиганское слово, которое каким-то образом могло охарактеризовать наши планы. Тем более, мы много чего делали исподволь, много придумано на форуме в Липках. Компания была отнюдь не стихийная, она была заранее очень тщательно подобрана, и Фонд Филатова позвал всех этих людей целенаправленно. Было что-то такое вроде тайного совещания, тайной вечери. Ну, а в дальнейшем журналисты отрывались уже на том, чтобы как-то истолковать это название... и в последнее время трактовка музыкального журналиста Ильи Морозова мне очень импонирует. Он считает, что мы «контрабандой» доносим до общества и отдельных людей — я вообще склонен думать, что мы работаем, скорее, для отдельных людей, чем для общества,— наши ценности и информационную среду, которая сейчас не на виду, которая спрятана где-то очень глубоко среди потоков «жёлтой прессы». Он считает, что наша функция — чисто просветительская, образовательная. Такое вот «просвещение из подполья».

М. С. Это журнал литературный?

А. К. Он начинал как литературный. Но мы быстро пришли к выводу, что не стоит загонять себя в узкие рамки, и постепенно стали меняться; сначала мы чисто механически расширили рамки журнала, включив туда музыкальные разделы, посвящённые театру и кино, архитектуре даже. А потом в какой-то момент выяснилось, что основная задача журнала, в общем-то,— замечательно проводить время тем, кто его делает. Поэтому решили больше не стесняться и теперь пишем обо всём, что в голову придёт. Последний номер где-то на треть был посвящён проблемам педагогики.

М. С. Как Вы можете охарактеризовать тот круг, который выпускает «Контрабанду», потребляет «Контрабанду», живёт «Контрабандой»? что это за люди?

А. К. Сами «контрабандисты» — люди, в основном, состоявшиеся. У нас, в общем-то, всё есть. Маша Полянская — вполне себе удачная бизнес-вумен. Серёжа Савоськин разрабатывает какие-то сложные системы. Саша Холмогоров в офисе работает. У него тоже всё замечательно. Алексей Ануфриев — мой партнёр по издательскому бизнесу. Можно сказать, что мы — состоявшийся средний класс, которому просто захотелось удовлетворить свои интеллектуальные потребности.

М. С. Есть ли какие-то традиции, на которые вы опираетесь?

А. К. Сплошь. А есть ли предшественники? Предшественники как таковые — это мои предыдущие проекты. В каждом из них содержалось многое из того, что здесь аккумулировано. В каждом журнале обязательно есть подборка афоризмов Андрея Налина, у которого есть свой сайт andrenalin.ru. Этот сайт полностью выстроен в эстетике афоризмов, которые идеально подходят под концепцию «Контрабанды». Со стороны кажется, что общего много. Что одно выросло из другого. А на самом деле, это самостоятельные параллельные явления. Когда мы собираемся вместе, каждый привносит свою собственную эрудицию, своё чувство юмора, свой вкус и даже то, над чем можно смеяться. В принципе, у всех есть какие-то особенные фишки. Я, например, очень люблю обсуждать что-нибудь из музыкальной тематики, что, в общем, не удивительно, или богословское — я в этом разбираюсь. Маша Полянская обожает тонкие шутки на тему эротики. Если Лёша Ануфриев принимает участие, периодически бывают меткие шутки по поводу ислама.

М. С. Но ведь это культурология! «Занимательная культурология»...

А. К. Да, культурология. Мы, по сути, все в той или иной степени культурологи. По образованию, роду деятельности. Савоськин, если не ошибаюсь, технарь по образованию, ходит с русско-венгерским разговорником и постоянно нас грузит на тему того, как там всё здорово... в финно-угорской группе языков.

М. С. А какие ещё проекты есть у Вас, кроме журнала «Контрабанда»? ведь Ваша деятельность не сводится только к этому?

А. К. Да, у нас постоянно идёт культурная жизнь. Я думаю, это как раз секрет нашего долголетия. Нам не надоедает заниматься тем, чем мы занимаемся, потому что мы постоянно переключаемся с одного на другое. Мой личный проект — рок-группа «Происшествие». Каждый наш концерт увязывается либо с презентацией «Контрабанды», либо ещё с каким-то культурным событием, которое мы же, как правило, организуем. Так вот, даже в группе «Происшествие» только один-единственный человек не является автором журнала, все остальные так или иначе там публиковались. В частности, наш барабанщик Саша Умняшов перевёл книгу Грэйла Маркуса, посвящённую истории контр-культуры. Эта книга сформировала нашу точку зрения — вне контекста журнала. Фестиваль «Пересечение границ», у которого есть свой культурологический смысл. Я считаю, что поэзия в чистом виде смысла лишена. Поэтому надо её либо помещать в определённый контекст, и тогда этот смысл начинает в ней активизироваться под воздействием какого-то реагента, либо помещать её в какую-то сложную конфликтно-психологическую среду. Этой причиной, мне кажется, обусловлено то, что сетевая поэзия на определённом этапе была очень хороша именно потому, что там была постоянная ругань. Люди себя держали на определённом уровне. Сейчас, когда ничего такого не происходит, уровень закономерно упал. В общем, «Пересечение границ» было придумано именно с целью задать темы и посмотреть, что из этого получится. Получилось неожиданно удачно. В основном, за счёт тех ребят, которые отношения к литературе не имели. Приезжали интересные люди, путешественники, рассказывали о местах, где они бывали, были музыкальные группы на этих фестивалях, художники, фотографы, кинорежиссёры. И вот, когда эта «движуха» пошла, выяснилось, что на самом деле все поэты, помимо того, что пишут стихи, удачные, неудачные, не имеет в данном случае значения, они, оказывается, ещё очень интересные люди. И это как раз и вышло на первый план. Я считаю, что эта идея действительно того стоила.

Что ещё? Недавно мы завели record labеl, то есть студию, которая выпускает диски. Мы собираемся заниматься рок-музыкой и авторской песней. Планы пока не вполне ясны. Но это будет нечто иное, по сравнению с фестивалем «Пересечение границ». Это будет ближе к журналу «Контрабанда». У нас достаточно смелые шутки на политические темы, так что labеl у нас будет... с гражданской позицией...

М. С. Алексей, что ещё Вы хотели бы сказать читателям нашего журнала? Молодым людям, которые его читают и в него пишут. У нас же журнал тоже такой... он очень внутренне «полярен». Мы даже думаем, а не покрасить ли его страницы — пополам... чтобы так и было — «день и ночь». На белых страницах что-то такое традиционное... а на серых — авангардно-молодёжное. Вроде того, что делает «Контрабанда».

А. К. О, я бы не сказал, что «Контрабанда» молодёжная... мы занимаемся вполне традиционным юмором, просто несколько без башни... потому что мы люди такие. Молодёжь? Да, у нас есть несколько талантливых девочек и мальчиков в районе двадцати лет. Но основные организаторы старше — мне 32, Маше Полянской, если не ошибаюсь, 44, все остальные находятся посередине. А старшее поколение у нас — это Ковальджи, ему 80 лет. По поводу вашей дизайнерской идеи... мне кажется, лучше оставить, как есть. «День и ночь» заявлен как журнал для семейного чтения. Пусть так и будет. Он, по-моему, сейчас идеально соответствует этой концепции. Что касается советов, то надо, во-первых, довериться интуиции; во-вторых, не бояться простоты. Я отчётливо вижу тенденцию, которая меня не радует: литераторы как люди культурные и эрудированные любят показывать свой ум, из-за чего и произведения с повышением мастерства становятся совершенно неудобоваримыми. Их никто, кроме литераторов, читать не может. Поэтому, чего тут удивляться, что литераторов больше, чем читателей?

М. С. Хочу написать статью, которая называлась бы «И снова о прекрасной ясности».

А. К. Вот-вот-вот... Мы опубликовали в последнем номере «Контрабанды» переводы американского поэта Шелла Силверстайна, который пишет примитивные стихи, очень часто на уровне плинтуса,— и всё это рассчитано на подростков-старшеклассников. Там есть золотые слова, что Силверстайн вернул американским детям любовь к чтению. Ну, так я думаю, это не самый худший пример американской литературы.



Всё это время Алексей, как ребёнка, держал на коленях гитару, которая, наконец, завздыхала. И мы услышали песни. Вот такие:



    На станции Тайга
    На станции Тайга всю ночь стоят составы,
    На станции Тайга ветер рвёт провода,
    Внутри меня война, ведь ты вчера сказала:
     «Убей в себе врага, убей в себе врага!»

    В этих ссыльных краях ускользнуть не удастся,
    И нет смысла брать в плен, мы и так здесь в плену,
    На морозе любовь примерзает к пальцам,
    Это танцы на льду, танцы мёртвых на мёртвом льду!

     «Кан» значит «кровь» — как не знать это слово татарам,
    Чьи кольчуги ржавеют на дне сибирской реки,
    А могила — ну что ж, просто слишком тесные нары,
    А побег — что побег, вся наша жизнь вопреки.

    Станция, впереди станция железной дороги,
    Горят фонари. Представляешь, горят фонари!
    Включение света означает рефлекс тревоги,
    Внимательнее смотри, внимательнее смотри!

    Мне хочется стрелять, когда ты твердишь о мире,
    Зовёшь в штабной вагон, манишь из-за спины,
    Для тебя боевой офицер —
    сексуальная фантазия в съёмной квартире,
    Но когда нас убьют, ты примешь условия этой войны!

    На станции Тайга всю ночь стоят составы,
    На станции Тайга ветер рвёт провода,
    Качается фонарь в руке комиссара,
    Я готов ко встрече с тобой,
    Спеши, мой враг, спеши сюда...



    Северная земля

    (Катерина читает письма)

    1.
    Герхард Меркатор был, без сомненья, прав:
    Северный полюс — воронка ко дну Земли,
    Так размышлял средь фламандских он древ и трав,
    Гиперборея мерцала ему вдали.
    Чтобы пометить полюс, есть ориентир —
    Чёрный магнитный Rupes Nigra, скала,
    Значит, надо за Камень продвинуть фронтир,
    За древний Камень русских, и все дела.

    2.
    В воскресенье в саду оркестр начинает играть с утра,
    И ухаживают за барышнями юнкера,
    Мариинской гимназии дамы строят слишком суровый вид,
    И лишь только Катюша одна у окна сидит.
    Катерина читает письма, в этих письмах который год
    Терпит бедствие в водах Арктики самолёт.
    За штурвалом сидит небритый и отчаявшийся человек,
    Катя любит его, но не может послать привет.

    Под обрывом чернеют камни, за рекою столетний лес,
    Катя точно не хочет быть героиней пьес.
    Всем по вере, но наши церкви сплошь построены на крови:
    Храбрость девочки — плод отчаянья и любви.
    Катерина читает письма, на душе места нет от слёз,
    Между слов проступают знаки сигнала SOS.
    Через месяц расстрел Гумилёва, через строчку финал стиха,
    Кате ищут уже подходящего жениха.

    3.
    А ветер доносит обрывки слов, и кто-то
    Трогает так нежно за рукав,
    Я помню наш город и эту осень,
    Твои волосы так вьются у виска.
    Я жду тебя, любимая, пока
    Не замёрзли моторы.
    Я знаю, подо льдом живёт земля,
    И это будет нескоро...

    4.
    Чудес не бывает. Советская власть
    Их запретила специальным декретом.
    Когда Бога нет, жизнь можно украсть
    И ехать на Юг по подложным билетам.
    Но сердце — его невозможно понять,
    Рычаг на себя как возможность остаться:
    Ему двадцать пять, и ей двадцать пять,
    При расставании было шестнадцать.

    Освоена тундра. Вчерашний герой
    Боролся со льдами, теперь он на зоне.
    По следу полозьев ушла за крупой,
    Любимый приснился, он в Божьих ладонях,
    На Севере старость нет сил долго ждать,
    Зато её срок наступает надолго.
    Ему двадцать пять, навсегда двадцать пять,
    На что же ты, Катя, надеялась только...

    Проходят года. Утопический рай
    Отчётливо видится в северных льготах,
    Она часто плачет. Ложись, помирай,
    И будешь с любимым, и в тех же широтах.
    Но самое страшное — это кино,
    Там так всё прекрасно, что хочется сдохнуть,
    А жизни осталось всего ничего,
    И в поисках звуков открытые окна.

    5.
    Нету пульса в радиоточке,
    На уме нерождённая дочка,
    За торосом полярная ночь.
    А страна обещает награды,
    Только мне их награды не надо,
    Я хочу тебе как-то помочь.

    Мы останемся в выкриках чаек,
    Мы уже не придём за вещами,
    Мы с рождения знаем маршрут.
    А я хотел подарить тебе чудо.
    Но над миром, Бог знает откуда,
    Раскрывается парашют...

    6.
    Летним утром смеются дети, тёплый дождик едва прошёл,
    За окном жизнь проносится просто и хорошо.
    Наша Катя не ждёт спасенья и не ходит в обычный храм,
    Пережив две страны, привыкаешь к иным мирам.
    Катерина читает письма, текст знакомый у самых глаз,
    Выпускное платье гимназии опять в самый раз.
    Видно, скоро уже свиданье, первый выход — и навсегда...
    Этой ночью над льдами зажжётся ещё звезда.




Кофе, символы, слова

Пока мы беседовали с Алексеем, в кафе то и дело входили люди, заказывали кофе и сэндвичи, слушали, чего мы там толкуем и поём,— и видно было, что пребывать в потоке артистической жизни — для них вещь, совершенно естественная. Ведь «Колония» — не просто точка общепита, это и художественная галерея Игоря Кормышева, и библиотека, и литературный салон... Когда хозяйка кафе Мария Полянская присоединилась к нам, я и к ней пристала с вопросами.



М. С. Мария, расскажите, пожалуйста, о своём заведении. Оно нам очень понравилось. Очень уютно, приятные лица у посетителей. Всё сделано для того, чтобы человек, который интересуется искусством или как-то чувствует себя к нему причастным... чтобы ему было хорошо.

М. П. Очень приятно, что вам здесь хорошо. И что хорошо людям, относящимся к той категории, о которой Вы говорите. Здесь все бывают — от рок-певцов до писателей, художников... все, кто интересуется искусством. Идея этого заведения сначала возникла у Игоря Кормышева. У него всегда была мысль как-то совместить форматы. До этого у нас уже была галерея, а тут мы решили сделать кафе, пусть будет так: произведения искусства, а потом хочется сесть, обсудить — с людьми своего круга. И мы, конечно, рассчитывали на то, что такая атмосфера здесь будет. «Колония» — это кофе. Это бренд Игоря. Чай, кофе... колониальные товары для России. Кофе. Символы. Слова. Символы — это картины. А слова — это мои книги. Эта формула — она у нас в первой книге ещё отразилась. «Чужестранка». Слова — Мария Полянская. Символы — Игорь Кормышев.

Кофе. Символы. Слова. Эта формула уже всё предопределила. И это заведение. И то, что мы здесь проводим мероприятия, литературные и художественные...

Мы поняли, в конце концов, что спасение утопающих — дело рук самих утопающих. Я даже не беру культурную составляющую...тут такое историческое место, приятное, намоленное... Я знаю историю «Красного октября», знаю историю этой фабрики, в детстве нас сюда водили на экскурсии... здесь так пахло шоколадом! В цех мы приходили, и я думала: как они работают, когда вокруг столько шоколада? И нам давали конфеты... Помните, в семидесятых, когда в магазинах ничего — и конфеты с «Красного октября»... «Мишка», «Белочка»... мы могли взять столько, сколько хотим... там бракованные лежали в чанах... и мы гордились: такое богатство несёшь домой! Это место все помнят. Здесь, кстати, в своё время был закрытый кинотеатр, где показывали кино на английском языке. Для тех детей, которые учились в английских школах. Я здесь смотрела английское кино. Помню очень хорошо, как нас сюда водили... Эта атмосфера идеально легла. Люди знают, что у нас здесь можно посидеть, поговорить, пообщаться. Можно застать художника за работой. Алёша здесь поёт. «Контрабанду» мы здесь пишем. Но при этом вход остаётся открытым. Пожалуйста, люди заходят. Кто-то хочет посидеть. Некоторые просто заходят ради атмосферы. Мы тут дни рождения справляем, всякие семейные праздники — и не закрываем кафе. Просто заходят люди — а мы не помешаем? — Да нет. Это ведь тоже очень специфично. Люди, которые к нашему кругу не относятся, сюда не заходят. Наталья, жена Лёши, здесь поёт. Как она пела недавно! Потрясающе! Я всё надеюсь, что Наталья начнёт у нас петь регулярно. Что она будет устраивать камерные вечера. Вместе с Алексеем. Это будет наша визитная карточка. Они будут петь, будут приходить люди. Они когда начинают здесь петь, тут же люди приходят. Мы поём и читаем... здесь можно читать стихи и при этом не бояться, что окружающие будут неодобрительно смотреть, смеяться... у нас сейчас появился новый формат «Октябрятская толкучка». Это вот как раз спасение утопающих. Мы на многих площадках на «Красном октябре» организуем мероприятия типа eatducation. Это, в основном, конечно, рестораны, кафе, но там проходят мастер-классы, какие-то лекции. У нас каждый час расписан. С двенадцати до вечера у меня расписаны галерея, кафе, приходят волонтёры, помогают всё это организовывать. Приходят талантливые люди. Мы здесь литературные презентации делаем. Люди сидят и слушают, как читают стихи. Бывает, яблоку упасть негде. Ну, где ещё найдёшь такое место, где можно за одним столом с хозяином посидеть, побеседовать, поговорить об искусстве, посмотреть картины, перформансы... Игорь делает потрясающие перформансы. Всё это — такая жизнь. У нас кафе — живое. И это требует постоянного нашего присутствия. Нельзя уйти и оставить управляющего: дескать, ты тут всё организовывай. Это уже будет история «про еду». А у нас здесь — не «про еду». А про кофе, про символы и про слова.

М. С. Мы привезли свой журнал... несколько экземпляров. Если кто-то захочет взять — пусть люди берут, знакомятся.

М. П. Спасибо большое. Вы заметили — у нас много литературы лежит на столах. Люди берут читать. Бывает, подходят — набирают гору книг и журналов, садятся и смотрят. Многие говорят: мы будем к вам ходить читать.



...Звучала негромкая музыка; негромкие разговоры за соседними столиками... иногда коротким грохотом напоминала о себе кофемолка... пахло чем-то непередаваемым, горьковато-пряно-сладким... И было так приятно смотреть на уверенную в себе, свободную, умную и очаровательную молодую женщину, поддерживать интеллигентную, но лёгкую беседу и — чувствовать себя «в своей тарелке». Как давно уже не было...


От Волхонки до Чистых Прудов

Максим Лаврентьев, главный редактор журнала «Литературная учёба», в день нашего отъезда зашёл за нами в ресторанчик у Курского вокзала, где мы обедали, и увлёк с собой по маршруту, освоенному им... как собственные стихи. Впрочем, оказалось, что это вовсе не беспочвенные фантазии восторженной экскурсантки, которую ведут по тайным тропам неисчислимых исторических перипетий. Стихи действительно есть! Целая поэма. Её строфами буквально схвачено наше недолгое, но увлекательное путешествие по весенней Москве — странно немноголюдной, пронизанной солнечным светом, овеваемой прохладным ветром, такой непритворно гостеприимной и такой ласковой... Вот эта экскурсия — слово в слово, разве что со сдвигом вспять дней этак на двадцать-тридцать!


    Максим Лаврентьев
    Кольцо

    I.
    Там, где на месте сталинской воронки
    Поднялся вновь дебелый храм Христа,
    Покинул я ту сторону Волхонки
    И перешёл на эту неспроста:
    Признаюсь вам, в Российский фонд культуры
    Я нёс бумаги для какой-то дуры.

    II.
    И опоздал, конечно. (Как назло
    Всё время попадаю в передряги!)
    Обеденное время подошло.
    Ну что ж! Охранник передаст бумаги.
    Пускай она заслуженно поест,
    А мне пора освободить подъезд.

    III.
    Вот спуск в метро. Но день такой весёлый,
    Что захотелось погулять, как встарь.
    Так, помнится, пренебрегая школой,
    Бродил я здесь. И тоже был январь.
    Бассейн ещё пыхтел клубами пара,
    Но полз троллейбус так же вдоль бульвара.

    IV.
    Покаявшись за прошлые года,
    Зима повсюду сделала успехи.
    Лопатами крошили глыбы льда,
    Сгребали снег бесстрастные узбеки.
    А дальше впереди бульвар был пуст
    И гулко отдавался снежный хруст.

    V.
    Направо поперёк бульвара лодка
    Дурацкая привычный портит вид.
    А в лодке, словно за неё неловко,
    С собой несхожий Шолохов сидит.
    И, опасаясь новых козней вражьих,
    Налево убегает Сивцев Вражек.

    VI.
    А вот и Гоголь. С ним произошла
    Лет шестьдесят назад метаморфоза:
    Измученного лицезреньем зла
    Сменил здесь бодрячок официоза.
    Прилизан и дипломатично сер
    Сей дар Правительства СССР.

    VII.
    С верблюдом про себя сравнив кого-то,
    Кто сплюнул под ноги на тротуар,
    Я обошёл Арбатские Ворота
    И на Никитский выбрался бульвар.
    Он и у вас не вызвал бы восторга:
    Театр скучнейший да музей Востока.

    VIII.
    Иное дело милый мой Тверской!
    Да, потрудились тут, обезобразив
    Бульвар старинный заодно с Москвой.
    Но всё ж малоприметен Тимирязев.
    И лишь Есенин, точно Командор,
    Кидает сверху вниз нездешний взор.

    IX.
    Вокруг него собранье пёстрой шоблы.
    Седые панки квасят без конца.
    Скамейки оккупировали коблы.
    Ни одного нормального лица!
    Но эти морды наглые, косые,
    Рифмуются с таким певцом России.

    X.
    Мелькает за оградой старый дом,
    Чьи стены для меня всего дороже.
    Должно быть, то Эдем или Содом,
    Что для иных почти одно и то же.
    Какие люди отрывались тут!
    А я — я приходил в Литинститут.

    XI.
    Хотя какая к чёрту аlma mater!
    Мы разошлись, как в море корабли,
    Но, вероятно, пересох фарватер,
    И вот сидим и ноем на мели.
    Уж лучше бы строчить нас научили
    Для заработка — в день по доброй миле.

    XII.
    Нет, нет, шучу! Спасибо и за то,
    Что мне профессор объяснил толково
    (А он был дока и большой знаток):
    Поэзия — не вычурное слово,
    Прозрачность в ней важна, и глубина:
    Хоть видно камни — не достать до дна.

    XIII.
    А вот и ты, чей образ богатырский
    Оправдан в опекушинской броне.
    Хоть мне гораздо ближе Боратынский,
    Но ты его сильней, ясней вдвойне.
    И вижу я в конце дороги торной
    Твой памятник — другой, нерукотворный.

    XIV.
    Гораздо больше облик изменён.
    Венок лавровый, на плечах гиматий.
    В руках — ещё с эпических времён —
    Кифара для возвышенных занятий.
    Три Музы возле ног твоих. И кто?
    Евтерпа, Талия и Эрато!

    XV.
    Возможно, это подползает старость.
    Я на ходу стал забываться сном.
    И обратил внимание на странность,
    Когда вдруг поскользнулся на Страстном:
    Как тонет графоман в своём экстазе,
    Тонул бульвар в сплошной весенней грязи.

    XVI.
    Неужто на Тверском была зима?
    Здесь под деревьями чернеют лужи.
    Я помешался? Мир сошёл с ума?
    Невозмутим Рахманинов снаружи.
    Вот он сидит ко мне уже спиной,
    Прислушиваясь к музыке иной.

    XVII.
    Ну что ж! Займусь и я своей поэмой.
    Пойду вперёд. А что там впереди?
    Бульвар Петровский и — отдельной темой —
    Цветной бульвар. Вперёд! Нет, погоди.
    Чуть не забыл готового к аресту
    Высоцкого. Хотя он здесь не к месту.

    XVIII.
    Итак, Петровский. Он почти что пуст.
    Отсюда в незапамятные годы
    К реке Неглинной начинался спуск.
    Теперь её обузданные воды
    Заключены в трубу, под землю, вниз.
    Речные нимфы превратились в крыс.

    XIX.
    А в «Эрмитаже», где едал Чайковский,
    Где Оливье свой изобрёл салат,
    Сегодня в полночь будет бал чертовский —
    В подвалах пляска Витта, маскарад.
    Для этого арендовали бесы
    Театр «Школа современной пьесы».

    XX.
    Шучу! Мне просто жалко ресторана,
    Что был когда-то в доме угловом.
    Хотя жалеть его довольно странно:
    В одном он веке, я — совсем в другом,
    И здесь не гибнут в похоронной давке
    (Смотри на цифру следующей главки).

    XXI.
    Ах, на Цветном так много лиц весенних!
    Ведь по Цветному бродит молодёжь!
    Разбойничье тут светится веселье
    В глазах потенциальных мародёрш.
    Но, как ни хороша иная дева,
    Пойду опять вперёд, а не налево.

    XXII.
    За Трубной начинается подъём.
    Рождественский бульвар шатнулся пьяно.
    В эпоху культа личности на нём
    Была квартирка Бедного Демьяна.
    А прежде, верно, ошивался тут
    Ещё какой-нибудь придворный шут.

    XXIII.
    По Сретенскому прогуляться мало.
    Короткий он, да и потребность есть
    Здесь, на остатке городского вала,
    Под чахленькими липами присесть.
    Не так легко таскаться по бульварам,
    А в этот раз — и рифмовать, задаром.

    XXIV.
    . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

    XXV.
    Под «Грибоедом» затевают шашни
    (И неслучайно: тут невдалеке
    Вознёсся фаллос Меншиковой башни).
    Друг друга дожидаются в теньке
    И, быстро разобравшись в обстановке,
    Идут по Чистопрудному к Покровке.

    XXVI.
    Пойду и я. На лебедей взгляну
    В пруду продолговатом, что по данным
    Анализов, опять, как в старину,
    Пришла пора именовать поганым;
    Не размышляя «быть или не быть»,
    Куплю себе чего-нибудь попить.

    XXVII.
    Воспоминаний серое пальтишко
    Я скину к чёрту и помчусь вперёд,
    Туда, где ждёт уже другой мальчишка, —
    Туда, на площадь Яузских Ворот.
    И с веком наравне отправлюсь дальше,
    В Заяузье, в Замоскворечье даже.

    XXVIII.
    Век двадцать первый! Не шали, малец!
    По-нашему, ты пятиклассник типа.
    Не столь суров, как страшный твой отец,
    Но выковырял штамм свиного гриппа.
    И всё же ты — чему я очень рад, —
    Enfant terrible, а не акселерат.



Пушкинские интонации этих очень современных по духу и очень точных по инструментовке ямбов задели академические струны моей истерзанной верлибрами души — и я решилась, наконец, попытать Максима вопросами, не относящимися к нашей прогулке...



М. С. Существует мнение, что в последние несколько лет наметился некий «Ренессанс» литературной критики. Так ли это, на Ваш взгляд? Насколько состояние современной критики отвечает реалиям насущного литературного процесса? Можете ли Вы назвать имена самых значимых для этого процесса персон (имеются в виду критики и литературоведы)?

М. Л. Начну с имён. Мария Ремизова — лауреат премии им. Белкина, сотрудник журнала «Октябрь», Анна Кузнецова и Евгения Вежлян из «Знамени» (говорят, последняя ещё и не без успеха ведёт семинар критики в Институте журналистики и литературного творчества), Игорь Фролов из «Бельских просторов», Сергей Беляков из «Урала». Непререкаемые «новомировцы» Ирина Роднянская и Владимир Губайловский. Алёна Бондарева, публикующая в последние месяцы острые обзоры журналов в «Литературной России», Андрей Рудалев, Кирилл Анкудинов, Михаил Бойко... Безусловно, вся экзокритическая группа «ПоПуГан» (Елена Погорелая, Валерия Пустовая, Алиса Ганиева). Назову ещё двоих, только входящих в литературу: Екатерина Ратникова и Борис Кутенков. Борис, публикующийся в том числе и в «ДиН», весьма, по-моему, неординарно мыслящий автор. Есть и другие, не менее интересные критики, а литературоведов — хоть пруд пруди! В иной ситуации все они, напрягшись, пожалуй, могли бы сделать погоду в литературе. Да и не только в ней, ведь литература обособлена лишь в профессиональном смысле, а её воздействие должно бы по идее распространяться гораздо более широко. Но справедливо ли будет говорить о каком-то особом ренессансе критики, если она всё же не самостоятельный жанр, а в первую очередь зависима от современной ей литературы? Не хочу присоединяться к хору нытиков, но и мне, как многим, кажется, что русская литература (я имею в виду только худ.лит., а не нон-фикшн) сейчас в упадке, и дело не в тиражах и не в количестве наименований на полках московских книжных магазинов, а в том, что в ней возобладала чуждая, категорически противопоказанная ей эстетика телесного низа. Причины случившегося глобальны и, в общем-то, слишком известны, чтобы вновь распространяться здесь о них.

М. С. Журнал, которым Вы руководите, называется «Литературная учёба».

На протяжении многих лет (а я читаю его с 80-х годов) он действительно напрямую отвечал нуждам литературного образования — по крайней мере, в той его части, которая ориентирована на подготовку профессиональных прозаиков, поэтов, публицистов. Помню виртуозные разборы произведений начинающих авторов, которые печатались на страницах «ЛУ». Для многих они становились ориентиром в формировании оценок как чужих текстов, так и собственных, подталкивали совершенствоваться в авторедактировании... Как Вы думаете, оправдано ли — экономически и институционально — образование, направленное на становление профессиональных литераторов? Проще говоря, кому нужен Литинститут и ему подобные учебные заведения? Что это такое сегодня? Насколько востребовано такое образование обществом? Изменился ли студенческий контингент и в какую сторону? Об этом много говорят... (и комплиментарно, и резко критически) — какова Ваша позиция по этому вопросу?

М. Л. В четвёртом и пятом номерах «Литучебы» за 2010 год мы давали довольно обстоятельный опрос современных литературных деятелей под общим заглавием «Литературный институт: pro и contra». Формальным поводом послужили известные публикации в «Литературной России». С аргументами за или против Литинститута выступили Виктор Топоров, Вера Калмыкова, Сергей Самсонов, Роман Сенчин, Сергей Арутюнов и многие другие. Тогда я воздержался, а теперь, пожалуй, выскажусь на эту тему.

Профессиональное образование литератору, на мой взгляд, совершенно необходимо. Некоторым кажется, будто бы овладения элементарной грамотностью и некоторой начитанности вполне достаточно, чтобы в два счёта накатать роман или поэму. Кто-то даже так и пробует что-то писать, не сознавая примитивности своих расчётов. Но литература всё же является не меньшим искусством, чем музыка или живопись, и перспектива одолеть в ней всё с наскока — типичный самообман дилетанта. Литературный язык — инструмент ничуть не менее сложный, чем, допустим, фортепиано, будущему виртуозу потребуются годы учения. Тем более, если конечная цель не «чижик-пыжик», сыгранный двумя пальцами.

Другое дело, что высшее учебное заведение, нечто вроде литературной Консерватории, должно, на мой взгляд, совсем иначе подходить к решению многообразных проблем воспитания будущих асов словесности. Разве молодые пианисты или скрипачи посвящают занятиям по специальности лишь пару часов в неделю? Между тем студентам Литинститута для двух-трёхчасовых семинарских занятий отведён только вторник. Семинары чудовищно переполнены. При этом действительно талантливых, перспективных студентов — считанные единицы. И никто ими всерьёз не успевает или не желает заниматься. Практики они тоже не проходят толком никакой. Да и что могут им дать руководители семинаров, люди, в основном, крайне пожилого возраста? Большинство из них сами уже десятилетиями не принимают никакого участия в литпроцессе.

Такой Литературный институт, по-моему, совершенно не нужен. Даже вреден, потому что обольщает молодых близостью к большой литературе, но не даёт им в сущности никакой профессии. Таким образом плодится только озлобленная голь и нищета. И ведь из-за таких вот недопечённых «литературных работников» литинститутский диплом теперь вообще ничего не значит, даже если он был получен десять, двадцать, тридцать лет назад.

М. С. Разумеется, нас интересует судьба «ЛУ». Что ждёт журнал в ближайшем будущем?

М. Л. В ближайшем будущем (во всяком случае, когда будет опубликовано это интервью) у журнала появится новый главный редактор. Дальнейшая судьба этого издания мне, разумеется, неизвестна, но могу предположить, что произойдёт возврат к состоянию 2008 года, когда «Литературная учёба» существовала уже более пятнадцати лет практически вне литпроцесса. О журнале попросту все забыли. В таких условиях мне и пришлось начинать работу, результаты которой были, в конце концов, кое-кем замечены и оценены. Мне говорили, что вот появилась-де некая живая альтернатива сухо-академическим «Вопросам литературы». К сожалению, за время почти трёхлетней работы удалось немногое. Например, сделать журнал «местом силы», широкой площадкой для новой критики я так и не смог. Дело в том, что в «ЛУ», пользуясь до боли знакомой терминологией, надстройка совершенно не соответствует базису. О своих проблемах плакаться не буду, скажу только, что каждый номер собирался буквально каким-то чудом. Поработав в «Литгазете» и достаточно понаблюдав за другими редакциями, могу авторитетно заявить: ни одно издание подобного уровня не могло бы просуществовать в таких условиях и полугода! «ЛУ» и меня всё же хватило на большее. Я слышал о желании владельца наполнить журнал подростковой литературой. Не представляю, как это удастся сделать без необходимых средств, но всё-таки желаю успеха.

М. С. Как Вы думаете, вернётся ли русская литература к традиционной для себя миссии духовного поиска, нравственного подвижничества, а русские писатели — к необходимости быть «инженерами человеческих душ»? А главное — нужно ли это? И если нужно — то кому? А если вернётся, то есть ли уже симптомы, какие-то признаки этого движения?

М. Л. Русская литература никогда и не прекращала этой своей миссии. Да, в ней временно возобладали, как я уже говорил, противоестественные для неё тенденции. Но ведь есть и не поддавшиеся, не продавшиеся писатели! Их не так уж много, их, как всегда, единицы. Не нужно искать их среди воинствующего андеграунда или между так называемыми патриотами, чаще всего, просто малокультурными мракобесами. Но вот они-то, эти единицы, и продолжают миссию русской литературы. Я, например, знаю одного очень крупного прозаика. В советское время он принципиально не печатался — не хотел, так сказать, сотрудничать с режимом. Не то чтобы как-то «диссидентствовал», а просто жил своей особой жизнью, имевшей мало общего с реальностью строителей коммунизма. Только такой жизнью, полагаю, и должен жить настоящий художник. Так вот. Когда Союз развалился, одних мерзавцев у власти сменили другие. И лизоблюды, подъедалы от искусства тоже сменились. Одни перегрызли других. Что же сделал наш писатель? Продолжил жить своей параллельной жизнью — до лучших времён. И знаете, даже если эти «лучшие времена» настанут через двадцать, сто, пятьсот лет, только у таких писателей и будет шанс «воскреснуть» тогда в своём тексте, ибо это именно их рукописи не горят.


Неужели новые герои?

Уже в гостинице, пакуя к отъезду сумки, я не могла отделаться от мысли, что нынешние московские встречи объединены для меня какой-то важной темой. Не зря дома, накануне, я ввязалась в Интернете в споры, инициированные Экспериментальным творческим центром. Не зря ломала копья с его красноярскими активистами.

Предчувствия меня не обманывают... атмосфера заметно электризуется. И растущий магнетизм социального пространства всё сильнее притягивает нас друг к другу. Нас. То есть — средний класс... Пусть — в довольно-таки нетривиальной его модификации. Но всё же.

Жизнь без героев? Вспоминаю встревоженный голос Владимира Алейникова, несколько раз звонившего мне в аэропорт,— договориться о встрече. Встретиться не удалось: здоровье поэта подорвано годами мытарств и отчаяний; накануне был трудный день — и Владимир Дмитриевич от волнения всё-таки слёг. Спустя несколько суток — он уже писал мне из Коктебеля. Великолепные в своей классической ясности стихи — не итожащие судьбу, отнюдь! Насыщенные тем самым предгрозовым электричеством, которое побуждает нас пробовать на прочность и понемногу трансформировать мир вокруг себя. Вспоминаю Наташу Слюсареву, её хорошую улыбку, её квартиру, наполненную рукотворными чудесами (художница, переводчица и писатель — она причастна творчеству далеко не косвенно и, кажется, ко всем его мыслимым метаморфозам), изысканный ужин, который она приготовила для нас с Мишей... а мы задержались с визитом чуть ли не на шесть часов! Не по своей вине, конечно... но до сих пор неловко, что она так долго нас ждала. При этом — с её стороны — ни тени раздражения или упрёка. Только радость и готовность к общению...

А те, кто моложе? Вспоминаю Алёшу Караковского, Серёжу Арутюнова, Максима Лаврентьева, Машу Полянскую... наконец, неутомимого подвижника, который иногда представляется мне прямо Зевсом каким-то Олимпийским, Женю Степанова... Это — новые люди! Много и толком знающие, внутренне свободные, бесстрашные, целеустремлённые... словно специально вызванные к активности вот этой предгрозовой метафизикой, которая явно и неявно питает их своей энергией. Очень разные. Трезвые (иногда — до мрачного сарказма). Ироничные (иногда — до откровенного «стёба»). Без эгоцентрических предрассудков (что, пожалуй, самое главное). Но и без наивных упований на всесилие жизненного самотёка. Умеющие делать дело. И то, которое «бизнес». И то, которое — «благо».

При этом — очень живые, очень сложные... Очень люди.

Становится легче дышать при мысли, что они есть.

Нас не так мало, как может показаться среднестатистическому телезрителю или обозревателю блогосферы. И, в общем, ничего, что между нами чаще всего — сотни и тысячи километров физического пространства.

Мы найдём друг друга. Мы возьмёмся за руки. И тогда...



21 апреля–8 мая 2011 г.
Москва –Красноярск