Зелёный шатёр и цветочный крест (о сострадании к реальности)

За что я не люблю художественную литературу, жанр фикшн – за фикцию, которую она производит. И за идеологию, проходящую под маской сочувствия и разных эмоциональных потрясений. Вот, например, книжка … «Авиценна», где главным героем сделан крестьянин, над которым устроил показательный суд эмир. Крестьянин, который цитировал стихи Авиценны. И видел его во сне. Замечательный полет фантазии, вроде бы чудесный для поздней Советии. Но – на службу идеологии. Как ответил мне один из крупных историков Таджикистана, по поводу злодеяний эмира Бухары – того самого, последнего, – о которых так красочно повествует книга, он точно сказать не может. Документов нет. Суд над Авиценной, видимо, эпизод вымышленный. Да и сама писательница в предисловии к книге признается, что большинство героев – реально действовавшие исторические лица, кроме того самого крестьянина, за которого нам и предлагается переживать как за жертву преступного эмирского режима.
Есть у меня интуитивная уверенность, что чувство безысходной тоски, даруемое мне автором произведения, является фикцией. Как и повествование о жалких и гонимых, проживающих жизнь без всякого намека на спасение. Это – как будто всегдашний выверт русской литературы. Всех жалко, и никого не спасти…
И тут приходит на «Буккер» книжка «Цветочный крест», которую начинают судорожно читать и ругать. Сейчас вот дали ей премию как худшей книге года. У книги нет пафоса достоверности, и это в ней притягательно. Это не фантастика и не фэнтези, и нет в ней бесконечной угрюмости перечисления фактов и событий, когда фикшн стремится к нон-фикшну, но чем-то недотягивает.
И в противовес ей – «Зеленый шатер» Людмилы Улицкой, написанный после «Штайна». «Штайн» был силен в части биографической – именно фигурой священника, фигурой реальной, лишенной признаков жертвы, которые так или иначе приписывает своим героям писатель. Штайну, впрочем, приписывает тоже – но он настоящий пробивается сквозь эти наслоения писательской фантазии. Первые две мысли столкнулись после захлопывания переплета – хорошо, что Людмила Евгеньевна подарила нам знакомство с отцом Даниэлем, плохо, что мы не можем с ее помощью познакомиться с Даниэлем Руфайзенном. Ощущение одаренности и обкраденности одновременно.
За сцену похорон Сталина из «Зеленого шатра» тоже хочется благодарить и укорять одновременно, как и вообще за всё возгорание и угасание заявленных в романе героев. Всех – жалко, всё – нехорошо, и даже Анна Александровна, энергичная и неунывающая, полная жизни, дана глазами «беспомощных» Ильи, Михи и Сани. Как будто вопрос «Зачем это всё?» – касаемый вообще человеческой жизни – до сих пор мучает автора, заместо увлекательного рассмотрения картины мира.
У лирического героя «Цветочного креста» позиция жизнеприятия. Жертва мучается, герой живет в предлагаемых обстоятельствах. Нет противопоставления власти и маленького человека – этого «мелкого беса» столицы, Вологодчины производят романы, параллельные «проклятым вопросам». Птички у них там поют, цветочки растут – не где-то на периферии повествования, а отовсюду выпирают.
Вот это-то и притягивает, и становится понятным «странный» набор имен авторов, упомянутых Еленой Колядиной в качестве предпочитаемых. Даниэла Стил, Виктор Пелевин...
Книжку про Авиценну я захлопнула на третьей странице, не захотев обливать сердце кровью за не существовавшего в реальности затравленного эмиром крестьянина Али. За подмененного Авиценну. Голову набивать начинкой для промывки мозгов. Раньше бы, конечно, пришлось читать – чтобы найти крупицы ценных сведений. Теперь есть выбор.
Говорят, настоящая литература должна учить состраданию. Тогда уж состраданию к реальности. Бережному с ней обращению. Иначе – лишь создание очередного фантома, который исчезает при пересмотре идеологии.