Геннадий Красников

Таинственная повесть. К 200-летию со дня рождения Михаила Лермонтова

 

 

Если Пушкин, как сказал о нём Гоголь, не оставил лестниц к себе, к своей недосягаемой высоте, то Лермонтов, напротив, окружил начатое им сооружение сложнейшей системой строительных лесов, за которыми лишь угадывается, сколь величественным и могучим могло стать воплощение неведомого нам замысла. Сравнение неизбежно, поскольку эти два драгоценных для России имени слишком близко и трагически пересеклись во времени и чрезвычайно долгим и благодатным эхом отозвались в русской истории и культуре.

Пушкин – это цельность и завершённость, гениальная гармоничность. Лермонтов – это ослепительно яркое начало, тревожный фрагмент таинственного целого, гениальный разлад гармонии. Вопреки сложившемуся мнению, он не был продолжением, знаменосцем, подхватившим выпавший из рук стяг. Пушкин завершил собой петровскую эпоху, он был её интеллектуальным и духовным апофеозом. Его взгляд, слух, вкус, патриотический восторг были обращены в прошлое. И даже горацианское изящество собственного «Памятника» для потомков он сочетал с петровской монументальностью. И для него неприятной крамолой прозвучали бы слова Лермонтова о том, что «у России нет прошлого: она вся в настоящем и будущем».

Парадоксально, но обращённый в будущее, равнодушный к исчерпавшей себя эпохе Петра, Лермонтов именно к ней имел прямое касательство. Сквозняком от «прорубленного» Петром «окна в Европу» занесло в молодой горячий ум поэта западное дыхание романтической эпидемии, со всеми соблазнами байронизма в том числе. То, чем на Западе между делом могут десятилетиями пробавляться теоретизирующие литераторы и университетские профессора, попав на русскую почву, немедленно становится навязчивым смыслом жизни, подвигом, чреватым умо – и душепомрачением. Ведь это какой доверчивой и отзывчивой должна быть почва, чтобы совсем ещё ребёнком, в пятнадцать лет, под влиянием Байрона начав писать своего «Демона», Лермонтов продолжал оставаться в этой опасной богоборческой теме фактически до конца своих дней. Что-то мистическое есть в том, что дата окончания поэмы «Демон» стала годом гибели поэта.

Но опыт отрицания, мятежа, сомнения, отъединения себя от мира и мира от себя в поэзии критического романтизма обострил в Лермонтове до галлюцинаций пророческий дар. Его взгляд, слух, вкус, патриотические упования были не просто обращены в будущее, он был болен будущим, сам не осознавая своей болезни. Он – человек ещё не наступившей эпохи. Он есть, но его как бы нет, и он всё время пытается в своих произведениях идентифицировать себя с самим собой (уникальный случай в мировой литературе!). («Нет, я не Байрон, я другой»; «Я не хочу, чтоб свет узнал // Мою таинственную повесть...»). Не случайно большинство близких к нему современников после его смерти не могли точно описать его лицо: каждый раз он казался разным, словно было несколько не похожих друг на друга Лермонтовых.

В нём, первом в русской литературе, преломился синтез гармонии мира, положив начало антиномичности и проблематики XIX века, развернувшихся позднее в прозе Л. Толстого и Ф. Достоевского. Он каждое мгновение видит протяжённо, а в этой протяжённости ему открыты начало и конец всякого события. Собственно, весь сострадательный психологизм и полифонизм романов Достоевского, как в малом зерне, заложен в лермонтовской наэлектризованной диалектике: «Мне грустно потому... что весело тебе». В определённом смысле его «Демон», его поднимающийся в холодную высь одинокий «кремнистый путь» – это предвосхождение (предвосхищение) Заратустры, «проекции» Ницше.

Его душу и ум сотрясают и смущают ещё не наступившие катаклизмы и расколы. («Что же мне так больно и так трудно? Жду ль чего? жалею ли о чём?..»; «И в даль грядущую, закрытую пред нами, // Духовный взор его смотрел»; «Гляжу на будущность с боязнью...»; «Не смейся над моей пророческой тоскою...»).

В шестнадцатилетнем возрасте он пишет провидческое стихотворение «Предсказание», в котором, как в известном Откровении, с вырастающими до мрачных символов точными деталями показан русский апокалипсис XX века:

 

Настанет год, России чёрный год,

Когда царей корона упадёт;

Забудет чернь к ним прежнюю любовь,

И пища многих будет смерть и кровь,

Когда детей, когда невинных жён

Низвергнутый не защитит закон...

 

Это вам не фрейдистские «сны Веры Павловны». Тут гениальный образец антиутопии до известных опытов Е. Замятина и Дж. Оруэлла.

Можно себе представить степень одиночества Лермонтова, его «инопланетянство» посреди своего – не своего времени. Пушкинская плеяда и после 1837 года оставалась со своим кумиром, с воспоминаниями собственной юности. Лермонтовское поколение так в сущности и не появилось.

Страшно сказать, но этот гениальный юноша из отпущенных ему роковых 27 лет по-настоящему был счастливым лишь первые три года жизни – до столь же ранней смерти матери. «Когда я был трёх лет, – вспоминал Лермонтов, – то была песня, от которой я плакал... Её певала мне покойная мать». Мы никогда не узнаем, какая это была песня, но можно не сомневаться, что в тех незабвенно-светлых слезах заслушавшегося материнской песней младенца – омылась и засияла в его душе жемчужина Божьего поэтического дарования. И каким бы скептицизмом или «горечью и злостью» ни дышали порой его стихи, самые нежные и тёплые строки у него прорывались, когда он писал о детях, о материнской любви:

 

Дам тебе я на дорогу

            Образок святой:

Ты его, моляся Богу,

            Ставь перед собой...

 

Возле этого родного истока ещё держалась мятущаяся, ускользающая, двоящаяся жизнь поэта. В ясности и прозрачности этого истока, как в купели, освящены его удивительные шедевры «Когда волнуется желтеющая нива», «Бородино», «Песня про купца Калашникова», «В минуту жизни трудную»...

В. Розанов, заканчивая статью о поэте «Вечно печальная дуэль» – одну из лучших во всем лермонтоведении, – по чудесным контурам отдельных частей тоже сокрушённо ищет разгадку целого, того, что всегда будет волновать русский ум своей тайной и недосказанностью: «Как часто, внимательно расчленяя по годам им написанное, мы с болью видели, что, отняв только написанное за шесть месяцев рокового 1841 года, мы уже не имели бы Лермонтова в том объёме и значительности, как имеем его теперь. До того быстро, бурно, именно «вешним способом» шло, подымаясь и подымаясь, его творчество... Если бы ещё полгода, полтора года; если бы хоть небольшой ещё пук таких стихов...».

К списку номеров журнала «ДЕНЬ ПОЭЗИИ» | К содержанию номера