О тиранах, ожидающих собственной смерти

Любому взрослому человеку хорошо бы иметь внутри себя предохранитель от тирана. Не только тем, кто «у руля», но и всем тем, на чью любовь какой-нибудь тиран или фюрер может рассчитывать. Иметь средство посмотреть на тирана под таким углом, под которым не сумеешь увидеть в нём что-либо больше, чем он собой представляет. А ведь есть желающие казаться вечными, универсальными, превосходящими; и что-то внутри нас отвечает им, и вот уже: невыключаемый экран… автоматчики на площади.

Таким средством мне давно уже представляется мысль о смерти тирана. О той смерти, которая живёт внутри него, и ждёт своего часа — и тиран об этом знает, конечно. Ту смерть, которую ему предуготовляют молодые идеалистические люди на секретных собраниях в (увы, всегда слишком прозрачном) кругу «только своих» — её можно заговорить, застить, заболтать, для этого – другие, исполнительные люди, не первой молодости, тоже в своём роде идеалисты; потом подземные камеры, сложные приспособления, кому элементарное хамство, кому — сложнопереплетённая аргументация; кажется, никто не уйдёт оттуда прежним — и такую смерть можно заклясть. Но не свою собственную родную. Она даже не на плече, она — это уже совершенно не красиво – внутри, под рёбрами, родная, своя, невырезаемая.

Если только представить себе это. Какое нам дело до растоптанного парламента или свобод? Но знание том, что всё конечно, и Ты (с большой буквы) конечен, да уж почти кончен, да ещё и когда будет «совсем» — то вдруг, и никто, никто, никто это не остановит!.. Да ещё если думать об этом: как можно вдруг остолбенеть от близости собственной смерти? — Что, если в спальне, когда утро, и сквозной ветерок (не живой само по себе, а кем-то тщательно просчитанный) приподнимает край занавески; и никого живого в огромной резиденции, никто не шелохнётся, обученные ходить неслышно так и ходят неслышно где-то за стенами. И вот так — ощупать рукой собственные рёбра, живот; там глубже, там! И всегда была там!

Это интересное переживание вообразить себе вообще довольно трудно, но что-то подсказывает, что именно тирану в такие утрá тяжелее многих других вставать и делать свою работу. Во-первых, тиран несёт смерть другим — и смерть внутри каким-то образом, так сказать, соглашается с его целеустремлённостью; тиран становится её союзником, помощником собственного карателя/насильника — не питается ли она невидимо чужой ненавистью, нитками протягивающейся прямо в его грудь откуда-то издалека, из убогих концов страны (она набухает, пока где-то там чернят гарью стволы)? – а не делать этого он не может; таковы долг, призвание и назначение тирана. Во-вторых, такие люди обычно не боятся одиночества, оно их выделяет, делает тяжелее и увереннее, как «вора» Жана Жене; а тут изнутри стучится, колется, накатывает, приходит настоящее одиночество, и тиран узнает то, чего не узнавал раньше.

И тогда любой возможный приказ теряет свою сердцевину.

Но уже некому положить голову на колени. И даже некого ещё раз зарезать — не утешит; кого обвинишь? Сам родился человеком, сам…

Тут можно вспомнить Сталина, собирающего ближайшее окружение — сверхчеловек на сверхчеловеке, как посмотреть снизу, а сверху-то — такие же загробные кандидаты (но жутко — не отвести и не заменить именно такой взгляд, если вообще к нему способен) — на даче, наливающего по очереди им водку, под гармошку и пластинку спаивающего их лениво и обречённо. А ещё что с ними делать-то? Они веселеют, развлекаются, насколько возможно это делать под прицелом, а сам Хозяин медленно обходит стол, заглядывает в лица и ничего не видит. Огромная страна — не нужна. Она тихо корчится, опять-таки где-то в отдалении, за смородиной и заборами, а земленеющий Хозяин Всего распоряжается рабами, а над ним и над его летней террасой — неподвижное небо; и тут картина останавливается, потому что следующим кадром уже сама смерть. И они это знают, и он знает, что они это знают, и они, рабы, знают, что он их ненавидит за это знание, но его-то не вылечишь, даже расстрелом. Нельзя вылечить то, в чём невозможно перед расстрелом признаться и покаяться.

Если думать о такой смерти тирана — как бы предварительной, вызревающей раньше физиологической, смерти «настоящей» — любые потенциальные тиранические достижения вообще какой-либо смысл. Не лучше ли умереть на прокуренной железнодорожной станции, где хотя бы кто-то подойдёт и присядет рядом, из необъяснимой солидарности, чем в как будто собственной спальне, где до самого конца нельзя быть уверенным — не выйдет ли некто без звуков и примет из прохода в стенном шкафу да и не остановит ли порыв услужливого преданного врача, пока она завершает своё природное дело, да ещё как банально завершает, на тонком коврике возле кровати, в луже каких-то жидкостей? А ведь тиран всю жизнь старательно работал именно на это, расчищал для неё площадку. Вот — тема для медитации. Не лучше ли. Не лучше ли.