Александр Кузьменков

Других писателей нет



ПРИЛЕПИН КАК ЗЕРКАЛО РУССКОЙ РЕВОЛЮЦИИ  (Захар Прилепин «Ботинки, полные горячей водкой»; М., «АСТ», 2008)

Не Бог весть какое открытие, но: писатель может жить лишь в одном измерении из двух – в вечности или во времени. В первом случае писательство становится целью и формой бытия. В этом случае сочинитель может неделями шлифовать один и тот же абзац, может издать за всю жизнь одну-две книги, может позволить себе десятилетнее молчание (как, например, Дмитрий Бакин). Во втором случае писательство превращается в способ лишний раз напомнить публике о себе, любимом, – наравне с участием в ток-шоу, интервью, фотосессиями и прочими атрибутами глянцевой популярности. Нет необходимости доказывать, что Захар Прилепин существует во времени, живет сегодняшним днем, согласно патрицианскому девизу «Carpe diem»: «В России благополучие зиждется на совершенно необоснованных вещах. Мое, например, опирается на совершенно феноменальную везучесть… Если это прекратится в одну секунду – книги перестанут издавать, или их не будут покупать за такие большие деньги, или я потеряю свою известность… И что, я пойду работать учителем? Я буду получать там восемь тысяч рублей. Мы же с голоду все передохнем». При таком настрое суть важны гонорары, тексты же второстепенны. Про Леонова, про революцию, про Леру Пустовую, правой рукой, левой ногой, – все едино, лишь бы платили…
Не диво, что прилепинская проза год от года становилась все хуже и хуже. А последний опыт – «Ботинки, полные горячей водкой. Пацанские рассказы» – и вовсе гадок удался.
Любую предъяву, по слову нашего героя, надо обосновать. Ну, это всегда пожалуйста.
«Ботинки…» есть повторение пройденного: очередная попытка романтизировать гопоту, a la ранний Горький. Оглядка на классика – не велик криминал. Гораздо хуже то, что Прилепин начал воспроизводить самого себя. Идейно книга представляет рахитичный вариант «Саньки»; композиционно (если тут вообще уместно слово «композиция») восходит к «Греху». Книга закономерно не несет в себе ничего нового. Что мы знали про российскую пацанву до книги? – она бухает, затевает тёрки и снимает телок. Что узнали из «Ботинок…»? – ровно то же самое. Впрочем, большего от шпаны ждать трудно: кроме мордобития, никаких чудес. «Блядский рассказ»: пацаны нажрались в дупель и сняли девку. «Собачатина»: пацаны нажарили шашлыков, нажрались в дупель и сняли девок. «Ботинки, полные горячей водкой»: пацаны нажрались в дупель, но девок снимать не стали. Нацболы, и те шарахнулись от этой бесстыжей пустоты, – даром, что З.П. с их знаменем цвета одного. «Что именно хотел донести до читателя в “пацанских рассказах” Прилепин, я так и не понял. Сложилось даже впечатление, что стимулом для написания этой книги послужил скорее коммерческий, а не литературный интерес… Очень много бытописательства, мелких ненужных бытовых подробностей… Это, конечно, право автора – о чём писать – но при этом всё же нельзя скатываться в бытовуху и мелкотемье», – сетовал в «Лимонке» И. Бойков. И последнее: «Ботинки…» – книга насквозь лживая.
А вот с этого места подробнее.
А. Архангельский очень точно определил прилепинский опус как эпос: «Пацаны из 80-х и 90-х предстают перед нами подобно древнегреческим героям или книжным дворянам». Последние сомнения насчет правоты критика развеяла недавняя статья З.П. в «Лимонке»: «Стране срочно нужна другая аристократия. Дикая. Буйная. Самозванная. Отвоевавшая право именоваться аристократией абсолютной самоотречённостью и созидательной пассионарностью… Пришло время признать: живая и действенная аристократия – со своим кодексом чести, мифологией, героями и легендами – уже есть». Так что «Ботинки…» вполне можно квалифицировать как рассказы о новой аристократии. Но вот вопрос: на кой сдалась Робеспьеру нашему Николаевичу эта самая новая элита? – благо, он и со старой недурно уживается.
Я не зря помянул Горького. Ибо Прилепин точь-в-точь воспроизводит его писательскую судьбу. Так вот: въехав в литературные салоны на мозолистой спине пролетариата, Горький в считанные годы сделался до неприличия буржуазен. Получая от «Знания» запредельные гонорары – по 1 000 рублей с листа! – стал коллекционировать антикварные монеты и геммы, полюбил дорогое французское вино. С сапогами, правда, не расставался, – но с юфтевыми. Когда челкаши оказались-таки у власти, невзначай выяснилось, что комиссар буревестнику люпус эст. Горький до икоты перепугался, публично проклял «авантюристов, бесчинствующих на вакантном троне Романовых» да рванул от греха подальше в Италию. Легенда гласит, что в фамилии Самгин зашифровано слово «сам» и инициалы «МГ»…
Прилепин может сколь угодно долго славословить современных санкюлотов, да сам-то он далеко не из их числа. Ибо в царство свободы дорогу уже проложил. Себе. Нетрудно вообразить, чем обернется для паренька приход безбашенной босоты в пыльных шлемах. Медиа-холдинг будет национализирован. В коттедже разместится ревком. Джип конфискуют, а личный водила пойдет служить в Красную Гвардию. Издательства переключатся с книг на листовки и плакаты. Что останется нашему герою? Чемодан – вокзал – Капри… Да и то, если успеет деньги со счета снять.
Ход любой революции наглядно доказывает, что надежда – не только мать дураков, но и вечный кредитор подонков. Прилепин есть зеркало русской революции: пока живы в России лохи, левацкий трёп можно конвертировать в гонорары. Даже такой бездарный, как «Ботинки, полные горячей водкой». Carpe diem, дорогой товарищ.


СОЦРЕАЛИЗМ ИМПОРТНОГО ПРОИЗВОДСТВА  (М. Елизаров «Библиотекарь»; М., «Ад Маргинем пресс», 2008)

Живо представляю, как будущий биограф Михаила Елизарова начнет свой труд словами: «Он каждый день по капле выдавливал из себя интеллигента…»
Закрыв «Pasternak’а», можно решить, что так оно и есть. Ибо тут между строк читается бессмертное: уж коли надо зло пересечь, собрать все книги да и сжечь. Однако не так страшен наш паренек, как сам себя малюет: от музыкальной школы и филфака не отвертишься. Да и любимая Елизаровым советская эпоха была литературоцентрична до мозга костей. Итогом всех этих высокодуховных заморочек стал роман «Библиотекарь», призванный разъяснить, что книга книге рознь.
Итак, жил-был советский писатель Дмитрий Громов. Скучнейшие его фолианты никто не мог дочитать до конца. И зря. При соблюдении двух условий – Тщания и Непрерывности – труды Громова давали потрясающий эффект. Тусклая соцреалистическая графомания таила в себе эзотерический подтекст: Ярость, Радость, Силу, Власть, Терпение и Память. Говорили, что есть и седьмая, главная книга – Книга Смысла. Громовские адепты принялись создавать крупные сообщества – «библиотеки» и мелкие – «читальни». Фанаты вооружались чем попало (большей частью сельхозинвентарем) и под песни Пахмутовой бились не на живот, а на смерть за обладание чудодейственными текстами, – ну точь-в-точь «Банды Нью-Йорка»:
«Белобрысый распахнул полы дождевика, выхватывая два тупоносых мясницких тесака. Трое его товарищей вытащили скрытые под телогрейками топорики и ножи и ринулись в схватку. Впрочем, азарт не подкреплялся достаточным мастерством. Резкий штыковой выпад Кручины пронзил живот нападающему, тот с воем рухнул, поджав ноги. Рявкнула Найда, смыкая челюсти на горле упавшего. Сверкнула шашка Дежнева, и на песок шлепнулась рука с топором».
Пока елизаровские персонажи вдохновенно разыгрывают сцены из фильма Скорсезе, сделаем паузу, скушаем «Твикс» и поразмыслим об одном любопытном парадоксе современной российской литературы.
Начать придется издалека. Советская генетика отличалась необъяснимой тягой к идиотским экспериментам. Лысенко зачем-то скрещивал ель с сосной, а Иванов – человека с обезьяной. У корифеев, если помните, ничего доброго из этого не вышло: Лысенко тихо-мирно перевели на административную работу, Иванова и вовсе расстреляли. Но молодые наши писатели диалектику учили не по Гегелю, а потому с пионерским задором норовят пришить уши Павки Корчагина к заднице Джеймса Бонда. Этак вот причудливо нынче выражается любовь к Стране Советов… Должен сказать, что подобные эстетические предпочтения в СССР были чреваты статьей 7Б расписания болезней, – но это никого смущает. Гибрид трэша с социалистическим реализмом пытались вывести и Биргер («По ту сторону волков»), и Лукошин («Капитализм»). Не остался в стороне и Елизаров.
Но гиньоль скверно уживается с буднями великих строек. Дитём этого противоестественного союза может быть лишь чернушный фарс. Лучший тому пример – садюшки, популярные на излете советской эпохи: «Два мясника на кровавой фанерке / Делали вилкой аборт пионерке…» Уж не знаю, как Елизаров мыслил себе «Библиотекаря», но в конце концов изваял откровенную буффонаду. Оцените хоть клоунскую экипировку героев перед очередным побоищем:
«Доспехи Пал Палыча представляли собой искусно соединенные то ли проволокой, то ли шнурками паркетины. Марат Андреевич соорудил длинный, до колен, панцирь из плотного линолеума. Гигант Иевлев носил сооружение, чем-то напоминающее мушкетерский плащ, из одеревеневшей толстой кожи. Сухарев облачился в брезентовую робу с часто нашитыми солдатскими звездчатыми пряжками, а Ларионов укрепил ворсистую шинель грубыми сапожными подошвами».
Монологи лирического героя, – пламенные, как речь на отчетно-выборном профсоюзном собрании, – окончательно превращают книгу в бурлеск:
«Советский Союз был цельным. Это была не самая лучшая на свете страна, но она умела дарить счастье».
«Я любил Союз не за то, каким он был, а за то, каким он мог стать, если бы по-другому сложились обстоятельства. И разве настолько виноват потенциально хороший человек, что из-за трудностей жизни не раскрылись его прекрасные качества?»
Впрочем, любовь к Союзу Нерушимому у Елизарова странным образом соседствует с полным незнанием советских реалий. «Председатель совхоза» – это, право слово, дорогого стоит. Я же говорю: диалектику на площадке литературного молодняка учили не по Гегелю…
Ну да все то еще полбеды. Настоящая беда «Библиотекаря» – русский язык на грани нервного срыва. Милости прошу убедиться: «закатив рукав» (закатав, черт возьми!), «кивающий палец» (а я-то думал, кивают головой…), «упругая гипсовая мощь» (упругий гипс? – новое дело!), «временное затишье» (затишье и есть временное прекращение) и проч. Наткнувшись на «мачете импортного производства», понимаешь: дальше падать некуда. Но впереди еще и «коряжистые ветки», и «горклый кофе»… Такой вот соцреализм импортного производства. Критики, однако, в восторге. «До Елизарова такого “Библиотекаря” мог бы написать только Андрей Платонов», – заявил В. Иванченко. Право слово, странный какой-то у них Платонов…
Впрочем, речь у нас о другом классике. О Громове, авторе Книг Ярости, Радости, Силы… что там еще в реестре?
Так вот: главный герой романа Алексей Вязинцев все это самым доскональным образом прочитал. А потом его засадили в подземный бункер и заставили читать снова и снова. Ибо Семикнижие Громова обеспечивало родной державе магическую защиту от супостатов всех мастей:
«Если свободна Родина, неприкосновенны ее рубежи, значит, библиотекарь Алексей Вязинцев стойко несет свою вахту в подземном бункере, неустанно прядет нить защитного Покрова, простертого над страной. От врагов видимых и невидимых».
Опять буржуйский синематограф: «Lost», бункер, заветная кнопка… Но все это мелочи рядом с главным: вот так у нас хранится советская граница! Любимый город может спать спокойно! А коль скоро все у нас ОК, – пойду-ка поищу мистическую подоплеку у классиков советской литературы. Тщательно и непрерывно, как велели. Начну, пожалуй, с Павла Тычины. Есть у него, знаете ли, дивной глубины и неземной красоты строки: «Трактор в поле дыр-дыр-дыр, / Мы за мир!»
  
РАБОТА НАД ОШИБКАМИ?  (Ульяна Гамаюн «∞»; журнал «Знамя», №1, 2011)

После прошлогоднего скандала вокруг премии Белкина Ульяна Гамаюн ж-жутко обиделась на весь белый свет и удалила свой лавровенчанный опус из «Журнального зала». Но: гони природу в дверь, она влетит в окно. Нынешний литературный год  был ознаменован новым шедевром Гамаюн: повестью «∞». Небольшой текст воистину производит впечатление чего-то тягостно бесконечного, ибо соответствует неписанному канону современной прозы: ни слова в простоте. В 2010 Ю. Буйда писал о Гамаюн: «Язык жеманный, на грани и за гранью пошлости». Год спустя приходится констатировать: работа над ошибками не состоялась.
Сюжет повести без труда укладывается в одну-единственную фразу: сбил или не сбил герой человека на дороге? Этот вопрос со всем возможным тщанием разверстан до трех авторских листов. Пространство повествования безнадежно захламлено обильными, до дела не идущими, деталями, ненужными реминисценциями и туманными лирическими отступлениями. Если угодно, образчик для дегустации:
«Бедный, неотесанный Громыко, Громыко-горемыка, едва знающий грамоте, желудок в панаме, которому любая дрянь шла впрок, как домашнему поросенку, Громыко безъязыкий, Громыко-интриган, ото всех начинаний которого разило луком, – этот стоеросовый Громыко вдруг окружил себя книгами! Не муляжами, а настоящими, живыми, благоухающими типографской краской томиками. Шкафы с рядами редких, баснословных книг, ярких, нетронутых, слипшихся обложками. Проникнуть в директорский кабинет стало не менее трудно, чем в гробницу фараона: нужно было звонить, писать, совращать секретаршу и днями куковать под дверью в книжный мавзолей, истово молясь и воскуряя благовония. Окопавшись в этой сокровищнице, Громыко дико возгордился, но алфавита так и не выучил: его лаконичные мейлы сумбуром прописных и строчных по-прежнему напоминали таблицу офтальмолога и стих Крученых».
В переводе это значит: директор накупил книг, но остался идиотом. К смыслу любой фразы у Гамаюн надо продираться сквозь слой шоколада, пастилы и цукатов. Какое отношение этот пассаж имеет к названному ДТП? А Бог его знает. Ибо для У.Г. оно совершенно не важно: бисквитно-кремовая проза не служит решительно ничему, кроме авторского самолюбования. Гамаюн напоминает девочку на утреннике: поставили болезную на табурет, а она декламирует, притопывая в такт, – а я еще вот так могу! И еще песенку знаю!..
Знает, к несчастью, и песенку. Барышня наша, изволите видеть, к 27 годам одолела десяток книг и страшно боится, что публика этого не заметит. Оттого текст пестрит многочисленными приветами классикам: тут тебе и Булгаков в образе пса с обваренным боком, и Северянин с кареткой куртизанки (это, чтоб вы знали, про «Порш-Кайен»), и Пушкин с конькобежцами, режущими лед. Особую любовь г-жа сочинительница питает к философии, поминая через слово Шестова с Бердяевым и Камю с Кьеркегором. Гамаюн всецело занята собственным дефиле: изящно пляшу ли? – а все остальное ей, в сущности, безразлично. Сюжет невнятен, мотивации подменены весьма произвольными ассоциациями, офисный планктон выражается с натужной выспренностью семинаристов, метафоры… ох, уж эти мне метафоры!
«Новая глыба <бой-френд сестры героя – А.К.> вдобавок ко всему не сильно отличалась от овоща. Растительное начало преобладало в этом безыскусном, рельефно-сложенном организме – во всяком случае, жевал он очень бодро, реликтовой головой и полосатым панцирем напоминая прожорливого колорадского жука. Звали жука Петей».
«Взгляд повисал в бездонном воздухе; глаза безумными глотками пили цвет и свет. Воздушное раздолье, неисчерпаемые копи кислорода».
Прошу простить, но кем у нас Петя числится – жуком или, все-таки, овощем? Каким образом копи (по Ожегову – сооружение для подземной разработки ископаемых) перекочевали в воздух? Нет мне ответа…
Впрочем, авторесса наша в своем неряшливом маньеризме отнюдь не одинока. Нынче всяк уважающий себя литератор почитает своим долгом заливаться галантерейными трелями на зависть замоскворецкому приказчику: Элтанг, Ривелотэ, Рубанова, Рагозин, Иличевский… имя им легион. Мысль, сюжетные ходы, психологизм, умение наблюдать и обобщать при таких эстетических императивах становятся фатально вторичны. На первом месте – нехитрое умение увесить фразу мишурой и бубенчиками да присыпать ее конфетти.
А что вы хотели, господа? В эпоху кристаллов Сваровски иной словесности по определению быть не может. Других писателей у меня для вас нет, сказал товарищ Коба. От себя добавлю: и не будет, покуда безвременье не сменится временем…


К списку номеров журнала «БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ» | К содержанию номера