Александр Демидов

Засем. Английская набережная

Засем

 


У Аситы Земба сиеста. Чрезвычайный и полномочный посол, почётный консул четырёх африканских государств, председатель Общества африкано-российской дружбы дремлет в разноцветном шезлонге на заднем дворе одинцовской резиденции. Верхняя часть лица его закрыта соломенной шляпой. Правая кисть, унизанная золотым перстнем, безмятежно свесилась с подлокотника. Посол дышит глубоко и размеренно. Ветерок, набегающий с востока, шевелит полог тканого навеса над задним крыльцом, усиливая вожделенную прохладу. После сытного обеда отлежаться в шезлонге – одно наслаждение. В России не бывает жары. Чтобы они здесь себе ни возомнили. Смешно, когда эти люди жалуются на невыносимую температуру, обильно потеют и стонут от бессилия, опалённые июльским солнцем. Что они могут знать о жаре и влажности? Средняя полоса – сплошная умеренность. Не субтропики и даже не тропики. Солнце просто ласкает их своим теплом, как нерадивых детей. Нельзя оскорблять его благосклонность. В Африке и на Ближнем Востоке Асите приходилось видеть настоящий солнечный оскал. Смертельно-страшный. Когда, сквозь сон, он внимает пробивающемуся из-под ресниц дневному свету, игра полутеней, соломенная вязь шляпы, расположенной так близко у глаз, сплетаются в сюрреалистические узоры циновок его далёкой родины. К нему снова приходит Великий Буру, колдун с головой быка, и показывает ему пепел в своих ладонях. Асита улыбается. Много лет назад старик нагадал ему великое будущее, вдалеке от нужды и боли. Он всегда приносит ему удачу. Но сейчас Асита не готов погрузиться в тягостную канву сна, ибо звуки дня не отпускают его. Лучше подождать полнолуния. На высокой Луне духи предков говорят в полный голос, понятный сердцу.





Одинокий муравей ползёт по голой ступне, подбираясь к щиколотке. В воздухе висит аромат свежескошенной травы, хотя садовник подстригает газоны по утрам и только после того, как господин посол уедет на работу. Шум бензиновой газонокосилки действует ему на нервы. Если бы это правило переняли его звёздные соседи-дипломаты, было бы гораздо лучше. Даже в восемь утра, когда по российским законам разрешено шуметь в жилом секторе, вой газонокосилок способен вытрясти душу. Сандалии лежат на лакированных досках крыльца. В летних холщовых брюках, шёлковой тенниске, распахнутой на груди, Асита (бог солнца) Афолаби (рождённый в богатстве) олицетворяет собой мечту девяноста девяти процентов населения Африки. Ему сказочно повезло. Быть может настолько, что сам он, временами, укоряет себя в недооценке дачи. Он смог. Он состоялся. У него всё получилось. Люди думали: бабка посмеялась над отцом, когда назвала младенца Афолаби. Какое уж там богатство! Из всех вождей племён, отец был самым бедным. Меньше пятидесяти голов скота. Меньше двухсот соплеменников. Самая паршивая земля, которая, в ответ на постоянную заботу о себе, оказывалась беспросветно скупой, едва способной к зачатию. Каждый год они теряли детей, не в силах прокормить их и защитить от болезней. Какая земля, судачили мужчины, такие и женщины. Выживали, как могли. В засушливые годы два колодца, принадлежавшие племени, становились причиной набегов. Отец велел отрубить головы пяти убитым воинам из соседнего клана и оставить их на шестах, воткнутых вокруг южного колодца. Тела их разделали, завялили и долго ели всем народом, от детей до стариков, веря в то, что получают силу погибших. Тогда ему исполнилось семь. Он не помнит вкус человечины, но хорошо знает терпкость козьего молока, которым приходилось запивать нежное, хорошо прожаренное на углях, мясо. Вождю и его семье полагались самые сочные и мягкие куски.

В полудрёме слух улавливает назойливую трель, идущую из глубины дома. Какое-то время он никак не реагирует, оставляя возможность иллюзии. Звонок тоже может присниться. Так уже бывало. Но человек на другом конце продолжает ждать, и посылаемый им вызов превращается в самостоятельное музыкальное произведение, которого он не заказывал. Сон летит к чертям. Асита поправляет шляпу, сдвигая её на затылок. С трудом поднимается из шезлонга и босиком шествует в гостиную. Там, на серебряном блюде, рядом с ключами и какой-то корреспонденцией, лежит его айфон. Дисплей высвечивает номер секретаря. Асита подносит его к уху. Женский голос напевно излагает ему причину беспокойства. Тем временем он крутит в руках конверт с логотипом ночного клуба, наверное, реклама. Отправляет его в мусорную корзину рядом с комодом, даже не открыв. Он хочет возразить. Однако, девушка не даёт ему вставить слово. Асита выпускает пар, рассматривая счёт за электроэнергию. Веки всё ещё налиты тяжестью, но сон почти прошёл. Главное в голосе секретаря не его тембр, а убедительность доводов. Ещё хуже то, что она просто выполняет свой профессиональный долг. Посол понимает: отвертеться ему не удастся. Он совершает последний маневр. Пытается перенести аудиенцию на следующую неделю. Конец этой. На завтра. Женский голос парирует любые попытки, вежливо, одну за другой, захлопывая все двери для отступления. Хорошо. Хорошо, он приедет.

Телефон возвращается в блюдо. Асита смотрит на своё зеркальное отображение в прохладной полутьме вестибюля. Нет, он не похож на последнюю надежду. Напрасно люди пытаются её разглядеть. Потребовать встречи с послом – их право, даже если это никак не способно реально помочь делу. Как назло, он давно отпустил водителя. Придётся самому садиться за руль и возвращаться в посольство до наступления часа пик. Люфт минут в пятьдесят, а потом дороги закупорятся и поплывут долгой тягучей жвачкой, как в любом мегаполисе. Стоит поторопиться. Меньше всего сегодня ему хотелось бы снова оказаться в своём офисе. Асита принимает душ, одевается официально, разве что без пиджака. Выбирает кремовую рубашку со стоячим воротничком. Снимает перстень, надевает часы. Русские говорят: возвращаться – плохая примета. А свистеть в помещении – к потере денег. У каждой нации свои глупости. Он успел пожить на пяти континентах и может утверждать это вполне авторитетно. Американцы свистят напропалую, но продолжают богатеть. Постучать по дереву, боязнь чёрной кошки, разбитых зеркал. Поплевать через левое плечо. У разных народов бывают схожие предрассудки. Просто чем примитивнее цивилизация, тем больше их удельный вес. Только и всего. Людям свойственно верить в свою удачу и волю случая. Остальное появляется как переменная между первым и вторым.

Светло-серый шёлковый галстук совершает череду магических превращений в его пальцах. Асите нравится узор французского модельера, исполненный тонкости и великолепия. При этом, едва заметный. Всем хорошим в себе он обязан французам. Если называть вещи свои именами, без примеси иррационализма. Много лет назад миссия ООН под руководством Франции решила принести мир в истерзаннуюгражданской войной и межплеменными распрями страну. Запад назначил своего президента, которого поддержал деньгами и оружием. Но чтобы марионеточный режим получил признание в глазах населения, был предпринят соломонов шаг– вырастить собственную политическую элиту. Пока технические министры разбирались с повседневной рутиной, разгребали эти авгиевы конюшни, детям пятнадцати племенных вождей со всей страны дали возможность получить западное образование. Им сняли пансионат в Йоханнесбурге, на другом конце материка. Приставили индивидуальных гувернёров, перед тем как объединить в небольшие группы по возрасту и уровню развития. Их учили иностранным языкам и манерам. Затем отправили в Европу, в Штаты. Они выросли вдали от родных хижин, рассчитывая, что однажды вернутся и смогут принести пользу своей стране. Чудесный план. Мудрый, полный великого терпения и надежды. Вот только в жизни всё оказалось иначе. Генерал Матумба, друг главы государства и его правая рука, поднял антиправительственный мятеж. Президент бежал. Половина племён поддержала диктатора, половина – беглого президента. Началасьрезня и боевые столкновения, с той только разницей, что теперь летали не копья, а пули и снаряды. Западные фонды свернули программы помощи. О «новой элите» позабыли.

Новость о перевороте застала Аситу Земба в Брюсселе. Через год он получил степень магистра политических наук и оказался перед выбором: возвращаться домой или просить политическое убежище на Западе. Угроза быть съеденным в прямом, а не в переносном смысле, по возвращении, представлялась весьма правдоподобной. Недаром генерал носил прозвище аллигатор. Со своими врагами он расправлялся быстро и беспощадно. Асите требовалось обменять просроченную студенческую визу на статус беженца. Вскоре он понял, как легко гостеприимство может стать безразличием. Ему не поверили. Европейские бюрократы видели в нём хитрого малого, паразитирующего на общечеловеческих ценностях. Они затягивали процесс рассмотрения дела. Цеплялись к деталям. Условия в лагере для беженцев под Антверпеном были откровенно спартанскими. Асита посчитал, что не заслуживает подобного обращения. Однако, решив податься в беженцы, он ступил на опасную стезю, исходов у которой было всего два. Либо положительное решение и вид на жительство в Европе, либо принудительная депортация в страну гражданства, как результат проигранного иммиграционного дела.

Ночью он бежал из лагеря и обратился в российское консульство. Его приняли, выслушали. Пока Москва наводила справки, Асита жил в комнате на первом этаже, больше похожей на номер дешёвого отеля. С ним ежедневно беседовали, уточняя детали и затрагивая разнообразные вопросы африканской политической ситуации. Русских дипломатов интересовал круг его знакомств в Европе и особенно на родине. Наконец было принято решение о переправке в Россию. Москва посчитала его перспективным. Ему позволили продолжить обучение в университете дружбы народов, регулярно привлекая к неофициальным консультациям. Пока утомлённый ветреностью африканцев Запад предоставлял головорезам убивать друг друга, Россия протащила миротворческий мандат и под голубыми касками десантировала две бригады кадровых военных на север страны, богатый редкоземельными металлами. Нового президента назначили через месяц. Земба пророчили пост министра иностранных дел, пока он окончательно не доказал свою дистанционную полезность. Дети вождей, выученные Западом, действительно стали новым поколением политиков, но – благодаря России. Он знал их по именам. Долгое время Асита играл роль теневого кардинала, помогая своим московским друзьям решать любые вопросы, касавшиеся его страны и стран региона. Домой его не тянуло. Он покинул Африку пятнадцатилетним юношей. Большая часть жизни была прожита на Западе, там он выучился и возмужал, впитав в себя постулаты другой культуры. Россия для него оказалась «золотой серединой». Эта одновременно цивилизованная и всё ещё дикая по своему природному темпераменту страна стала его домом. Асита любит Россию. Здесь ему хорошо.

Он помнит, как приехал домой на каникулы после трёх лет учебы в Йоханнесбурге. Возвращение в семью, родные места, затронуло самые чуткие струны. Сердце защемило. Он боялся, что не захочет уезжать. Тогда Великий Буру, постаревший колдун, среди прочего исполнявший роль племенного психотерапевта, узнав о его сомнениях, сказал: если ты попробуешь плыть в саванне, звери растерзают тебя. А если станешь идти по реке – утонешь. У каждого места свои законы. Глупец, кто пытается быть везде одним и тем же. Только небо одно повсюду. Пока оно над тобой – ты дома.

«Земба» означает доверие. Асита сидит за полированным столом в своём кабинете, перед двумя русскими, и ему нечего им сказать. Родственники пропавшей экспедиции. Он уже навёл справки, привлёк всех, кто мог пролить свет на случившееся. Этим двум, мужчине и женщине, надо было оказаться здесь до того, как они позволили своим детям уехать. И если бы они спросили его совета тогда, он бы сказал им: нет. Ваша этнографическая затея – безумие. Племя бакири– самое кровожадное из всех, о котором ему доводилось слышать. Любые чужаки для них – заветное мясо. Столетиями они живут своей замкнутой жизнью, не просачиваясь вовне и жестоко уничтожая всех, кто приходит к ним. Независимо от цели визита – будь то прививки от оспы, гуманитарная помощь или... научная экспедиция. Он не может сказать им, что их близкие мертвы. Хотя знает это наверняка. Человек, которому он позвонил, узнал от человека, которого тот послал встретиться с человеком, уважаемым бакириза то, что он такой же безбашенный отморозок, сказал: вождь готов обменять их выскобленные черепа на золотые украшения. И передал замызганные пластиковые карточки, документы погибших. Имена полностью совпали. Эту фотографию посол не стал показывать родным. Он говорит: мы ищем. Мы уже сделали и продолжаем делать всё необходимое. Как только появится какой-то след, новые подробности, вы первые узнаете об этом.

Его слова – слабое утешение для посетителей. Женщина, потупившись, просит хотя бы помочь вернуть тела. Асита долго молчит. Он знает, почему это невозможно, но в это мгновение какое-то глубинное, племенное сознание прорывается из расщелин его мозга светлым пятном. Небо принадлежит умершим. Небо радости. Теперь уже неважно, почему их съели. Если боги белых людей показались туземцам могущественнее, они захотели присвоить их покровительство. Съели из уважения, мечтая слиться с другим, упокоить его в себе. И снискать божественную защиту. Небо радости принадлежит умершим. С высоты этого неба Асита вглядывается в маленькие лица пришедших, и его пухлые губы произносят единственное слово непонимания:

– Засем?






 




Английская набережная










Его зовут Чак. Её – Присцилла. Он живёт в начале нашей улицы, в доме на углу Блумингтон и Седьмой. Она – в десяти кварталах западнее, на кольце Линкольн роуд, в каменном особняке. Оба принадлежат к одной породе – бигль.

Они долго переписывались, прежде чем Чак решился на побег. Он нашёл дом Присциллы, но встретиться им не удалось. Чак вскоре вернулся сам, и инцидент был исчерпан. Полгода спустя он убежал повторно, причём знай он наперёд, чем это закончится, наверняка не стал бы огорчать себя и своих хозяев. Присцилле как раз подыскали жениха. Отправившись в самоволку на Линкольн роуд, Чак стал свидетелем жуткой сцены: какой-то залётный, найденный при содействии клуба собаководов, рослый трёхлетка, изогнувшись в позе Приапа, с высунутым языком, покрывал его заочную любимую, готовясь наводнить потомством.

Подойти ему не дали. Наблюдавшие за случкой хозяева подняли шум и зашикали на него, едва заметив. Он отвернулся и потрусил прочь. Несколько часов колесил по округе, оставляя под каждым кустом, на столбах заборов, едкие комментарии о самках и о жизни вообще. Едва не подрался с пуделем. Напал на ошалевшего от неожиданности кролика. Потом, по пути домой, он обнаружил на лужайке перед окнами миссис Робак хоровод садовых гномов. И решил оторваться. Он обнюхал из всех, выбрал самого симпатичного, единственного, кто стоял, согнувшись, с фонарем в руке, видимо, пытаясь отыскать в траве ягоды. Размер гнома, его поза, показались Чаку подходящими, поэтому он, не медля, стал проделывать с ним то, что мечтал совершить с Присциллой. Природе не прикажешь.

Я поднял глаза в тот момент, когда миссис Робак, атукая с кастрюлей и обувной щеткой в руках, пыталась прогнать извращенцасо своего участка. Чак ретировался. Майк, его хозяин, благородный седовласый старик, рассказал мне однажды, что пёс родился с дефектом челюсти. Внешне этого почти не видно. Нужно присесть и задрать псу голову, чтобы заметить, что нижние зубы не прилегают к верхним – им не хватает примерно полдюйма. Классический недокус. Когда Майк покупал щенка, его предупредили, что собака не годится для разведения. Из-за врожденного брака Чака нет в каталоге собачьих свадеб, и дома ему приходится упражняться с мягкой игрушкой. Во всём остальном – он такой же молодчина, как и все бигли. Умный, жизнерадостный. Однако классический недокуспорождает хронический недотрах. Когда у соседских сучек течка, Чак теряет голову, а отдуваться приходится гномам. И в округе звучит кастрюльный набат.

Наш с Дженой дом почти напротив. Я уехал в Штаты двадцать лет назад. Через год мне исполнится пятьдесят. За всё время, прошедшее со дня окончания средней школы, я ни разу не был ни на одной встрече выпускников. Сначала – из-за лени и занятости. Потом – принципиально. И дело не только и не столько в том, что между мной и городом моего детства – пять тысяч миль.

Я всё ещё помню, как меня привели на первый школьный звонок. В тёмно-синем школьном костюмчике и лакированных туфлях. Мы еле выстояли торжественную линейку. Потом родители ушли, а наши классные руководители велели нам взяться за руки. И мы стали водить хоровод в школьном дворе – как символ нашей, только что начавшейся, дружбы, школьного товарищества и взаимовыручки. Хоровод маленьких людей, милых гномов, пока ещё обойдённых собачьим вниманием жизни (глупо называть судьбу сукой, она – кобель, да ещё какой!). После этого нас загнали в класс и провели первый урок, весь состоявший из рассказов о родине, долге советского школьника и заботе о нас коммунистической партии Советского Союза. Затем всех отпустили по домам. Это был самый короткий школьный день в моей жизни.

Воннегут в романе «Колыбель для кошки» изобрёл понятие гранфаллона– формального собрания людей, объединённых ложной целью. Когда умирает цель, происходит распад гранфоллона. Люди разлетаются кто куда, словно кегли после страйка. Так или иначе, но моё нежелание посещать встречи выпускников покоится на двух основаниях. Первое: я нежно оберегаю собственную память и те яркие образы, которые в ней хранятся. Я хочу помнить детей детьми. Юными, свежими, наивными. А не раздувшимися, помятыми жизнью персонажами грустного спектакля, одного из которых я вынужден лицезреть в зеркале. Второе: мне не хочется совершать ещё одну ошибку в своей жизни. Ошибку выжившего.

Был такой венгерский математик – Абрахам Вальд. Однажды командование британских и американских военно-воздушных сил попросило его помочь в вопросе усиления брони. Вальда возили по аэродромам, демонстрируя вернувшиеся после боевых вылетов машины, сплошь истрёпанные зенитками немцев. Долгое время он занимался подсчётом количества пулевых отверстий и анализировал статистику их распределения. Больше всего дыр приходилось на фюзеляж, крылья и хвостовую часть. Меньше всего – на топливную систему и двигатель. Ознакомившись с данными, собранными Вальдом, военные решили добавить броню в местах самых частых повреждений. Но Вальд отговорил их. Усиливать, сказал он, нужно не фюзеляж, а двигатель и баки. Обилие пулевых отверстий на самых пострадавших машинах, пояснил Вальд, говорило о том, что даже с такими серьёзными повреждениями пилоты смогли дотянуть до базы. А вот самолёты, получившие свинец в мотор и топливную систему, были попросту сбиты. Поэтому защищать следовало критически важные детали, в которых было меньше всего пробоин.

Судить о чём-либо только на основании доступных данных, значит искажать реальную картину мира. По сути, любая встреча выпускников – всё то же возвращение боевых самолётов домой. Кого-то потрепало меньше, кого-то больше. Повод выпить, покичиться друг перед другом своей удачей и крутыми навыками. Доказать себе и другим, что ты по-прежнему на ходу. В то время, как настоящую правду о жизни могли бы поведать именно те люди, которые не приехали и не приедут. Вот чьи истории стоило бы послушать вместо застольных бесед о машинах, домах, карьерах детей и ползунках внуков. Рассказы тех, чьим лицам всё ещё семнадцать. И чьи голоса в моей памяти навсегда останутся неизменны.  

Одного из своих одноклассников я встретил там, где менее всего ожидал. Мы впервые приехали в Ниццу. Перелёт был тяжёлым, с двумя пересадками и многочасовым ожиданием. Поэтому Джена осталась отсыпаться, а я позавтракал в вестибюле отеля и решил отправиться на пляж. Июнь, девять часов утра. Английская набережная. Штиль, шипение прибоя. Я спускаюсь по лестнице к песку муниципального пляжа и вижу мужчину моих лет с маленьким ребёнком, которые собирают ракушки. На нём – белые джинсовые шорты, кремовая тенниска, солнцезащитные очки. Всё ещё густой ёжик пепельных волос. Я сажусь на песок метрах в пятнадцати от них, не собираясь им мешать. Он подошёл через несколько минут. Слегка подплывшая, но всё ещё крепкая фигура спортсмена. Шоколадный загар, цитрус парфюма. Тонкая незажжённая сигарета во рту. В жилистой руке – сдохшая позолоченная зажигалка. Он спросил по-французски, нет ли у меня огня.

– Серёга?

Секундная пауза. Он наклоняет голову и удивлённо смотрит на меня поверх очков. Чёрт возьми! Кто бы мог подумать! Я встаю, и мы заключаем друг друга в объятия – как бывшие одноклассники и бывшие земляки.

Теперь он Серж, Серж Легран, по фамилии первой жены. Гражданин Франции. У него всё в порядке. Инсульт, три брака – все удачные. Двое детей в Европе. Марсала – третья. Девочка лет четырёх, обворожительная в своём летнем хлопковом сарафане маленькой леди, с едва различимыми признакамисолнечного ребёнка. Пока она набирает песок в ладони, я рассказываю ему о себе, о работе, о детях, о моём Жильбере– хроническом французе, который всегда со мной, о нашей жизни в Штатах. Пытаемся вспомнить своих. Многих разбросало по шарику. Кого-то уже нет в живых.

Серж, не переставая, мнёт, раскатывает пальцами с безупречным маникюром белый цилиндр сигаретного фильтра. После школы он поступил в Рязанское десантное, проучился три курса. Бросил, когда распался Союз. Махнул в Италию. Пару лет батрачил на стройках, затем перебрался во Францию. Пошёл в Легион. Первый контракт дался тяжело. Потом получил капрала. Объездил полмира, побывал в разных местах, о которых рассказывать не имеет права, да и не хочется. В Сомали их лёгкий БТР шмальнули из гранатомёта. Троих – напрочь. У него – контузия, медаль, и двадцать процентов слуха на правом. Он поворачивает голову, чтобы я попытался рассмотреть миниатюрный слуховой аппарат. Улыбается, зная, что не видно.

Пять лет назад он женился в третий раз. Ей тридцать семь, владелица модельного агентства. Переехали в Ниццу в прошлом году, у них приличные апартаменты в десяти минутах ходьбы отсюда. Приданое жены. Ему вполне хватает сбережений и военной пенсии, просто не привык сидеть без дела. Вдвоём с компаньоном – марокканец, вместе служили – занимаются логистикой по Европе. Любые грузы. Летом – гольф и параплан. Осенью всей семьёй летают на острова, подальше от цивилизации, но с комфортом. Зимой – Швейцария. Здесь, в Ницце, у него есть ещё дайвинг-клуб. Учат нырять молодых богатых европеек (он картинно вскидывает бровь неисправимого ловеласа).

Марсала приносит нам своё творение – вылепленную с помощью пластикового шаблона песочную черепаху. Опускает перед нами и, смеясь, убегает мыть руки в волнах. Он отвечает на трель мобильного, бегло говорит по-французски, бросает взгляд на часы. Дочке пора возвращаться. Через двадцать минут у неё занятия. Надолго ли мы в Ницце? Где остановились? Он предложил встретиться и посидеть всем вместе. Можно в «La Route Du Miam», славное место. Завтра в восемь, устроит? Пообещал заказать столик на четверых. Мы обнялись, и я долго следил за тем, как они удаляются в сторону лестницы, держась за руки – отец и дочь.

Больше мы никогда не виделись. Некоторое время спустя при случайном упоминании его имени одна общая знакомая поделилась тем, что было известно ей от дантиста, чьей дочери он когда-то вскружил голову. Испанская полиция устроила облаву. В одной из фур обнаружили триста килограмм героина. Партнёра-марокканца через день нашли со вспоротым животом, его дом сожгли. Серж потратил всё, что имел, на лучших адвокатов, и смог доказать, что к наркоте не причастен. Но пока полиция вела расследование, арестовав парк машин, банковские счета, – они растеряли всех клиентов, и бизнес умер. Перенервничав, Серж подстегнул саркому, с которой с переменным успехом боролся много лет. Он скончался в лионском хосписе, менее, чем через год после того, как мы столкнулись на Английской набережной.

Я сдержал слово. Не дождавшись гостеприимного хозяина и выяснив, что мсье Легран не звонил, мы в условленное время с удовольствием поужинали сами. Ресторан и вправду оказался достойным, кухня – великолепной. Потом мы отправились совершать променад по вечернему городу. Джена была искренне расстроена, что ей не удалось поговорить с твоим русским другом и его француженкой. Иногда я называю её по-церковнославянски, в звательном падеже: Жено,Жено Ди,или просто Ди. Иногда, по-русски, Женей. В тот вечер я не стал объяснять ей, что внезапная встреча с земляком вполне оправданно порождает прилив чувств и искреннюю словоохотливость. Человеку время от времени надо выговориться тому, кто его поймёт. А затем так же быстро возвращается трезвый ум.

Он просто не захотел кривляться. Врать или, наоборот, устраивать душевный стриптиз перед людьми, которым, по сути, ничем не обязан. С какой стати? Большинство из нас не в силах вообразить, что творится в голове собственной собаки. Что уж тут говорить о человеческой душе. На Западе не принято рассказывать о своих проблемах. Иначе мы оказались бы в обществе людей, за которыми повсюду тянутся парашюты. Свой собственный он носил с достоинством, временами закидывая его за плечо грациозным жестом, будто край римской тоги. Что бы там ни скрывалось внутри, он дышал легко и раскованно, словно говоря: я не лётчик, я – парапланерист. Не наступайте на моё крыло, дебилы! Вы боитесь высоты, а я ищу высокий обрыв, чтобы броситься с него – и взлететь.

На зимней распродаже, в сочельник, Джена присмотрела рождественские ясли. Она давно уже собиралась облагородить пустынную поляну перед окнами нашего дома гирляндой, Святым семейством, фигурами пастухов и животных. Китайские, но ладно вылитые из какой-то облегчённой пластмассы, в полукруге амфитеатра, призванного изобразить хлев или пещеру. Миниатюрная копия таких всегда стояла в доме её родителей в Коннектикуте, рядом с ёлкой. Быть может, Джена сама передумала бы в очередной раз, но магазин сделал убийственную скидку – семьдесят процентов. И сердца американских домохозяек потекли, как сахар на огне, закапав лысины супругов.

После обеда я отправляюсь в кабинет, чтобы разобраться с лекциями на завтра, а она, моя посуду, спрашивает из кухни, что я думаю о яслях перед домом. В это самое время за окном раздаётся кастрюльный гонг миссис Робак. Пристыженный Чак проносится по другой стороне улицы. И я вынужден ответить, повысив голос, чтобы она расслышала:

– Думаю, лучше подождать.






 

К списку номеров журнала «ЭМИГРАНТСКАЯ ЛИРА» | К содержанию номера