Выходит снег из темноты

Биолог, работает научным сотрудником в Библиотеке Российской академии наук. Писатель-популяризатор, автор пятнадцати книг о животных для детей среднего и старшего школьного возраста. Пишет стихи и прозу. Её рассказы входили в шорт-листы литературных конкурсов «БлогБастер» (2007) и «Неизвестный Петербург» (2017). Участник поэтического семинара Галины Илюхиной.

 

Юлия Дунаева по образованию биолог, и биология в том или ином виде постоянно проскальзывает в её стихах. То блёклым ягодником, то мумиями жаб, то фотографиями потерянного кота, а то и вовсе водоплавающим миром. На Петербург Юлия смотрит взглядом биолога. Почти все её стихи сезонны, как в классической японской поэзии. Не зря в одном из Юлиных стихотворений по Петербургу гуляет японская бабушка Юки-сан (уж не та ли самая «снежная женщина» Юки-онна, коварный призрак из японского фольклора). Будем надеяться, что в Петербурге все снегурочки добрые.

 

Д. Л.

 

 

ВЫХОДИТ СНЕГ ИЗ ТЕМНОТЫ

 

 

* * *

 

Мы Северо-Запад, мы серый покой,

мы мелкий прибой, блёклый ягодник старый.

Могли бы скакать Лахденпохьей лихой,

но тихо шершавимся Элисенваарой.

 

Мы варим в озёрах задумчивый шум

сосновых голов и еловых подолов.

В валах Сортавалы мы крутим лапшу

из лиственных сплетен и хвойных уколов.

 

В осеннем тумане засел Валаам,

нацелились клином на юг Куркиёки.

Всю ночь по скалистым кудрявым волнам,

гуляет, качаясь, рассвет одинокий.

 

 

* * *

 

Во вторник серая весна

проснулась в ледяной постели

и тихо выползла из щели

сырого ветреного сна.

 

Скис размороженный газон,

и по туннелям водосточным

поехал трубный слепок точный,

усталой стужи гулкий стон.

 

И все собачьи кренделя

поплыли бежевой палитрой,

и серой жизни прикус хитрый

сверкнул из чёрного нуля.

 

 

ОБЛАКА

 

Так плавно движутся в своих

воздухоплавательных парках,

так ярко светятся на арках,

на арках неба голубых.

 

Так дружно борется их клуб

за непрерывность белых гонок,

так шерстяной очёсок тонок,

так светел блеск победных труб.

 

Ну, а внизу тяжёлый пир

идёт – от драки до увечья,

и тонет в грозном красноречии

наш водоплавающий мир.

 

 

* * *

 

Из плотной зимней пустоты

весь величаво-театральный

выходит снег из темноты

на яркий свет огней квартальных.

 

Задумчиво, как старый князь,

домам и черни тротуарной

он подаёт, не торопясь,

свой монолог высокопарный.

 

И время замедляет бег,

тучнеет, тянется, зевает,

и длинный позапрошлый век,

как шлафор, на ночь надевает.

 

И уж клубятся в белой мгле

Толстые, Тушины, Тучковы…

И тут мобильник на столе

некстати брякнет, бестолковый.

 

 

* * *

 

Слышу сухонькие звуки,

вижу лёгонький туман.

Это бабушка Мидзуки

из Киото, Юки-сан.

 

По промёрзшему граниту

топает в своих гэта.

Выгибаются сердито

тени Львиного моста.

 

На канале лёд не тает,

ночь метельна, ночь длинна.

Юки-сан моя не знает,

где она, и кто она.

 

Шелестит в своих хакама –

скоси-скоси, ити-ни.

Где её сегодня носит?

От окна не отойти.

 

 

* * *

 

В апреле года карантинного

мне дозу отдыха повысили,

и в шерсти графика рутинного

мелькнули солнечные лысины.

 

Гуляя с завтрака до ужина

по желторотой майской зелени,

стряхнув привычную загруженность,

я разглядела ноги времени.

Они в безбрежном безначалии

шагали улицами пыльными.

Виднелись старые сандалии

простой модели, а не с крыльями.

 

И время шло, бубня о вечности,

в несуществующее лето.

Сквозь ткань мгновенную просвечивал

большой живот дневного света.

 

 

* * *

 

Усталость вносит коррективы

в красиво сверстанные планы,

пускает побоку массивы

разархивированных данных,

уводит мягко и дождливо

от лезвий капельного края

туда, где в блочную сонливость

ячейки Купчино впадают.

Дощечки выстраданных лоджий,

скорлупки кафельного тлена.

Здесь жизнь живая невозможна

и продолжается смиренно.

Здесь в геометрии бездарной,

набитой перхотью бумажной,

покорно моется кустарник,

скользя по ржавчине гаражной.

 

 

* * *

 

Июль. Песчаная дорога

покрыта мумиями жаб.

Жара в молчании глубоком

умеет заросли держать.

 

В гипнозе зноя спит берёза,

ни звука не издаст ольха,

и мысли – бойкие колёса –

увязли в залежах песка.

 

Стоит столбом июльский полдень,

листву пронзает жёлтый сноп.

Лучи постукивают по лбу,

освобождая день от слов.

 

 

* * *

 

Тромбонист А. Канунников

после летних эстрад

для прокуренных умников

начинает играть.

 

Снова чистыми блюзами

наполняется свет,

золотыми арбузами

сыплет звонкая медь.

 

Значит, время раскладывать

наш июльский сумбур

на горение адово

и махровую дурь,

 

всплески лодочной смелости,

стебли мокрых волос,

неожиданной ревности

комариную злость.

 

Розовеет смущение,

холодеет закат.

Что же нам в ощущениях

кроме лета искать?

 

Тает в памяти облачко

жарких абракадабр.

Всё разложит по полочкам

ироничный сентябрь.

 

 

ПУНТА АРЕНАС

 

Одуванчики в ноябре –

не депрессивный бред,

не элэсдэшный глюк,

это – нормальный юг.

Не ближний, где Симеиз,

и даже не тот, где ЮАР,

а тот юг, где самый низ

бывает у школьных карт.

Здесь сшиты два океана

упёртостью Магеллана.

Пролив – сквозная вода,

здесь ветер ревёт всегда,

и странно звучит для нас –

сто километров в час.

 

Чтоб вычислить метры в секунду,

нужно делить на три и три,

но если живёшь внутри

джипа, апарт-отеля,

выпив чилийского эля,

вычислишь разве со скуки,

глядя, как гнутся буки.

А бяки опять в Париже.

Буки всё ниже, ниже.

Париж несравненно выше

на карте. Стучит по крыше

жесть.

Патагония, как она есть,

пролетает там за тёмным стеклом

и гораздо дальше,

чем твой северный дом.

 

Но майна-вира

по карте мира

летать всё же стоит –

скорей усвоишь,

что основная твоя арена

она в голове,

хоть там Аренас

Пунта,

хоть ветер, хоть хунта –

раскрываются на заре

одуванчики в ноябре.

 

 

* * *

 

Опять посеребрённым донцем

на старом эрмитажном блюде

стоит ноябрьское солнце,

которого не видят люди,

которых медленный автобус,

слуга железный и толковый,

зевая на Готторпский глобус,

легко вознёс на мост Дворцовый.

И каждый едет как на троне,

водя перстами по экрану,

а там весь мир как на ладони,

а в нём полуденные страны,

и настоящей виртуальной

горячей жизнью дышит глобус.

Стыдясь боков своих реальных,

ползёт по острову автобус.

 

 

* * *

 

На Фонарном – китайский фонарь

и усатый дракон под навесом.

Превращают здесь утку в янтарь

Мастера из страны Поднебесной.

 

Корка неба сгорела дотла,

шелушится от холода кожа,

а в Китае так много тепла –

заходи же, усталый прохожий.

 

Но прохожий ныряет во двор,

в жёлтый мрак проходного кубизма,

 

где из дворницкой тащит топор

недовольный скелет коммунизма.

 

Тут соседка не слишком добра,

но зато домовой разночинный

не забыл, для какого пера

предназначен был нож перочинный.

 

В застарелой тени этих стен

неизбывная влага клубится,

и врастая в поверхностный тлен,

здесь живёт городская грибница.

 

Не гуляй тут, а то оплетёт

цепким гифом, и будешь потерян,

как по трубам расклеенный кот,

для Дыбенок, Гражданок и Стрелен.

 

 

* * *

 

Осеннее бессмертие травы –

флористика ноябрьского луга.

До светлых песен следующего круга

не донесут ажурной головы

ни мятлик, ни сурепка, ни дурман,

ни лютик, ни бодяк, ни короставник,

хоть каждый занесён в старинный травник

и даже – в базу данных сайта РАН.

Так и стихи: тихонько прозвенят

и скроются под спудом снежной лени.

Лишь старый борщевик стоит как Ленин –

десницей в пламенеющий закат.