Птиц лихие дроны

***

 

Когда погаснет день,

и спичкой догорающий закат

уступит место месяцу и звёздам,

выходят на охоту фонари

и достают из мглы ночной

обрывки блёклой памяти,

бросая нас в объятия бессонниц;

невольно руки тянутся к перу

и на холстах отбеленных бумаг

рождаются слова,

впитавшие в себя и соки чувств,

и соли откровений.

И нет других ко Господу ступеней

кроме молитв и чаяний души.

И в этой кротко замершей тиши,

где сердца метроном,

где скрип пера негромкий,

где ход часов расслабленно ползёт

по самой кромке

Вселенной…

попущены и мне – страданья и любовь,

и некие келейные мгновенья,

когда угасший день

оставит след в душе,

мечты и вдохновенье…

 

 

ОСЕННЕЕ ОТКРОВЕНИЕ

 

Отчего такая беспросветность,

и тягуч своим томленьем день?

Ночь не в счёт. Её скупая цветность,

сепией преследует, как тень.

 

В снах живу и радуюсь, и плачу,

в них любви так благодатен свет.

Жаль, что день лишь серым обозначен,

если не считать его рассвет.

 

Не считать прошедших дней закаты,

изредка зловещие в мазках.

Я по ним шагал с тобой когда-то,

пребывая в неземных мирах…

 

Только мы и только лик Господень,

и его зеницы в небесах…

Сердце замирало на восходе,

стрелки замирали на часах.

 

Для меня рожденье дня – надежда.

Отдаю ей целиком себя.

Чаянья янтарные одежды

вперемешку с охрой сентября.

 

По душе мне корабли в заливе,

призрачно плывущие в заре,

и столпотворенье птиц крикливых,

и прибоя пенное каре.

 

По душе увенчанный мансардой

дряхлый дом, кошатник во дворе.

Здесь я ощущал себя Икаром

с белым опереньем на крыле.

 

Книжных корешков разновысокость.

В комнатах несбывшийся ремонт.

Форточка болтается, как лопасть.

Весь в пыли давно просохший зонт.

 

Отчего вся эта нескладуха?

Вечен сей вопрос. Ответа нет.

Только лишь доносится до слуха

слово незабвенное «рассвет».

 

В нём вся суть и смысл дня и ночи,

значимость начала и конца.

И душа взлетает и клокочет

криком журавлиного юнца.

 

Потому иду в рассвет я смело,

для меня иной дороги нет.

Чувствую, что жизнь моя поспела

на одной из голубых планет.

 

 

***

 

В жёлтом мире – ветер в окна.

В сером мире – ливень в стёкла.

И в предзимье, и в предснежье –

вечны поиски надежды.

Больно, трудно – мы не вместе.

В Богом данном перекрестье

помолюсь, сомкнувши вежды,

преклонюсь, подмяв одежды…

Листья клёна ветер вьюжит.

Корабли плывут по лужам

и причаливают к краю

или ада, или рая…

Сжатых рук не разнимаю.

Всё томится, всё рыдает.

И в своём глумленье осень

глаз твоих являет просинь.

Мир кружится по спирали

откровеньями скрижалей.

Просто всё и всё банально –

я в любви живу сакрально.

 

 

***

 

Ветра беснуются, гремят тарелки крыш.

Декабрь компенсирует бесснежье.

Сон крепок в дождь… Покой и безмятежье.

Проснёшься – капли рассекают тишь.

Карниз скребёт акация, как мышь.

Ручьи по стёклам медленны и нежны.

Моря дождей бескрайни и безбрежны,

и сам ты загнан в омут тесных ниш

земного бытия…

Мороз. Молчишь…

В молчанье пестуешь безропотно надежду.

Снежинки белые проносятся как прежде,

в ладони ловит их закутанный малыш…

Ну, разве перед этим устоишь,

когда снежинка вычурная тает?

Была и нет… Сквозь пальцы утекает,

и ты как будто с нею говоришь…

Пока растёшь и над землёй паришь,

с такою болью крылья отрастают,

что в страхе отставания от стаи,

во сне с кровати падая, кричишь…

Обняв тебя, отец прочтёт кадиш¹,

оттает сердце и душа оттает.

– Смотри в окно, забрезжило, светает.

О, сколько ты, сынок, ещё узришь…»

Пройдут года и будет сед «малыш».

Былое в снежной памяти растает.

Как ни крути, а прошлое питает

твою свечу…

Которой догоришь…

_ __

¹ Кадиш, каддиш (арам. ???? – «святой») – молитва в иудаизме.

 

 

***

 

Приходит новый год

и начинается с потерь.

И только так приходит осознанье,

что наша жизнь – адамово изгнанье,

и у неё есть край, и есть конец.

Конечно же, есть и начало,

что болью материнскою кричало,

когда явился Божьей милостью на свет

слуга ваш пишущий…

чик… пуповины нет.

Как ярок свет… бестеневая лампа…

рождения сценическая рампа,

а дальше в путь, в пучину бытия,

где время тикает от января до января,

в водоворот и вечный поиск смыслов,

в игру весов, в качели коромысла,

и вечное искание себя.

Средь отзвучавших дальних и родных,

так много их, оставивших зарубки,

есть те, кто стал причиною побудки,

причиною бессонницы ночной.

И хоть кричи или по-волчьи вой…

А время молча смахивает сутки,

как ветер пыль, припавшую к стеклу,

и ты, до рези всматриваясь в мглу,

желаешь встречи на одну минутку,

пожатия руки, объятия и слова.

Мне память беломраморной основой

дарует редкий миг желанных встреч.

Как дивен мир волнением предтеч –

я окунаюсь в эти волны снова… снова…

 

 

***

 

Токката пасмурного утра.

Стекло. Ручей.

Упали в лужи перламутры

туманных дней.

Осенняя архитектура,

капель, капель…

Прошедшего макулатура,

ведь был апрель…

Непривыканье к новизне –

зигзаг изломов.

И состояние «во сне»,

как боль надлома.

Куда ты катишься, мой век,

сквозь буреломы?

Ведь каждому дан свой забег

и ипподромы.

Я к ленте финишной своей

спешить не жажду.

Успею к стае журавлей

примкнуть однажды.

И будет вспомнить мне о чём

средь райских кущей.

Крылом цепляя окоём

Любви Всесущей.

 

 

***

 

Здесь на птичьем эшелоне

замирает мир в ладони.

Заоконный вечный мир,

Эверест мой, мой Памир.

Над пучками крон зелёных,

птиц снуют лихие дроны.

Бледносерые бетоны

рвут белёсые бутоны,

упираясь в небеса,

с безразличием клинка.

И такая жжёт тоска…

Чуждо и однообразно,

странно, даже несуразно,

век заполненный безумьем,

обращает нас к раздумьям…

Тучи рваны, многотонны,

задевают взгляд, паря,

в середине сентября.

Гладит крыши и дома

новодневная заря.

И, наверное, не зря

эта жёлтая тоска…

Нет, конечно же, не вечны:

дом пустующий скворечный,

беспощадная хандра

и обрывки миража.

Ливни, громы и озоны,

маяка ночные стоны…

всё это – не навсегда.

Город сбросит пыль. И росы

её смоют с плеч колоссов.

На исходе февраля

оживут вновь брашпили,

поднимая якоря…

Ветер гонит,

ветер гонит,

ветер гонит нас в моря…