Владимир Коваленко

Жертвенный ягнёнок. Роман. Окончание

БУДУЩЕЕ


Всё ещё апрель


 


С земли встает человек и несётся дальше, он бежит к мерцающим вдали огням, к окутанной туманом деревне, где сквозь белую пелену мерцают лёгкие огоньки.


Я добегаю до первого дома с тёмными окнами и стучусь в деревянную дверь. В перемигивающихся огнях дороги я вижу три фигуры, они приближаются. Скрипит засов, дверь проваливается внутрь дома, в черноту, из которой на меня высовывается старческое призрачное лицо с седой бородой.


– Ты кто будешь?


– Спасите, – зачем-то кричу я, – спасите, пожалуйста, Богом заклинаю!


– Ой, ой, всуе-то! – ворчит старик.


– Спасите, молю! Бандиты гонятся, прошу!


Дедушка впускает меня в дом, и я проваливаюсь в нереальную черноту. Дед прикрывает дверь и смотрит в щель между самой дверью и косяком.


– Бандиты?


– На трассе остановили, машину забрали, убить хотели, – вру я.


– Ой, не похож ты на автомобилиста, – говорит мне дедушка.


Только сейчас я замечаю, что у него в руках двустволка. Он щурится, смотрит на улицу, а потом спрашивает у меня:


– Эти?


Я подхожу к двери и вижу сквозь проём, как трое человек стоят на нашей стороне обочины, но в деревню почему-то не идут, может быть, боятся. Дедушка распахивает дверь и высовывая ружье приговаривает:


– А щас мы их!


Выстрел.


Этот выстрел раздался, как гром, прокатившись по лесу и, возможно, дойдя до окраины города. Что было с ваххабитами, я не увидел, дедушка закрыл дверь.


– Устал, поди?


– Да, устал.


– Машины-то у тебя нет, сразу вижу, ну ладно. Сам-то не бандит, и на том спасибо.


Он поставил ружьё в угол. Это был очень странный дом, потому что в нём всё было черно, как в пещере, где нет света совсем, глаза не привыкали в темноте, казалось, что выстави руку перед собой и не увидишь, а потом воображение начнет её рисовать. В сплошной тьме только плавала белая борода да синие старческие глаза над ней.


– Чаю будешь?


– Буду, давайте.


– Тебе повезло, к слову, у меня пирожки остались.


Он сделал приглашающий жест рукой, я шагнул к нему, и из темноты как будто выплыл стол, на котором стоял обычный электрочайник, вазочка с конфетами, кружки, пирожки, пакеты с чаем. Дедушка плюхнулся на стул и пригласил меня сесть.


– Ах, грубыян1, – вдруг вскрикнул дедушка, – Михаил.


Он протянул мне руку. Я её пожал.


– Михаил, а по батюшке как? – спросил я.


– Слушай, сколько лет тут живу, а живу тут всю жизнь… столько лет, что и не сосчитать, так без батюшки все обращались, и ты обращайся.


– А много тут народа живёт?


Он поставил чайник.


– Слушай, и не сосчитать. Тебе, малец, повезло, что ко мне пошёл, ужасные бы вещи увидел, к соседу загляни.


– Вот я и заметил, что деревенька-то странная. Домов как-то и мало, и много, и края нет, и конца не сосчитать.


– А всегда так было, мы здесь всем рады, всех ждём, да не идут люди.


– А что страшного могло быть у соседей?


– Ужасные вещи, друг мой, те, которые людям лучше не видеть, те, которые наводят страх и ужас, которые человеку просто не понять, от которых он просто сойдёт с ума или сгорит в пламени.


– Что же это?


– Да яма компостная во дворе незакрытая или навоз, в коровник можно случайно попасть. Я ж шучу.


Я улыбнулся, потому что дед Михаил говорил с какой-то приятной наивностью, но в то же время старческой мудростью.


Чайник вскипел, и мой спаситель налил мне кипятка в стакан с заваркой.


– Угощайся, – он показал рукой на стол со снедью.


– Спасибо, не очень хочу.


– Ох, смотри. Куришь поди?


– Курю, да.


– Но так-то человек чистый, видно по тебе, что хороший. У каждого своё за душой, но у тебя дальше проблем не будет.


– Дальше?


– Да, там, дальше, – дед ткнул пальцем куда-то в сторону и вверх.


– Понятно.


Я отпил чаю, всё-таки взял один пирожок, он показался мне божественно вкусным, может, я просто так проголодался и устал?


– Так, а зачем они тебя догоняли?


Скажу правду, что поделать, дедушка меня не знает, я даже имя не сказал.


– Это ваххабиты-террористы, они меня преследовали, потому что хотели убить. Я сдал их полиции.


– Террористы… Ужас, позор для всего человечества. Люди, которые хотят убить других людей только за то, что те не так думают и не так молятся. А ведь раньше в исламе христиане и иудеи были такие же люди, как и мусульмане. Между ними была разница в одежде, да, разница в налогах, но в остальном все друг друга признавали.


– Откуда вы знаете? В смысле, вы интересовались темой?


– Милок, к моим годам я столько всего перевидал. И ведь невдомёк всем на просвещенном Западе, что из-за их колониализма, из-за их враждебности к исламу, отказа принимать его, попытки высмеять рождается радикализм. Общество зеркально.


Он задумчиво посмотрел сквозь меня в черноту, а потом продолжил.


– Человек – очень странное существо, я всё существование за ним наблюдаю. Иногда мне кажется, что я уже ничего не понимаю в нём, в человеке то есть.


Он опять посмотрел в черноту.


Мы сидели в тишине, я пил чай, а он смотрел в черноту.


– Ну ладно, наверное, пора тебе? Те на улице уже ушли поди.


– А вдруг караулят.


– Я так грохнул, что точно убежали. Выстрел же громкий. Если бы по тебе стреляли? Не убежал? Не бойся, всё будет хорошо.


Его голос приносил какую-то чрезмерную спокойность.


– Ну, спасибо вам большое! – максимально дружелюбно пытался сказать я.


– Не за что! – ответил мне старик, болтающийся где-то в темноте.


Мы проплыли в сплошной черноте к двери, он приоткрыл её. И тут я заметил справа от двери большой дверь маленькую, с маленькой ручкой на ней.


– А это что?


– А, это для кошки. Она то погуляет, то вернётся, вот дверка для неё.


«Странный дедушка, да» – пронеслось у меня в голове.


– Спасибо вам еще раз!


– До свидания!


Он закрыл дверь. На улице уже светало, солнце аккуратно поднималось над горизонтом. Даже сейчас, в лёгком, предутреннем свете казалось, что деревня не имеет ни конца, ни края. Странная деревня.


 


– Паша, мать твою, какого чёрта? – орал я следующим утром, даже почти глубоким днём на Пашу в его же кабинете. Рядом с Павлом Михайловичем с привычной полуулыбкой на лице сидел Евгений Андреевич. Женя ещё утром приехал в область и привёз меня сюда.


– Успокойся, пожалуйста, – пытался держать себя в руках Паша, но я как раз себя держать в руках не мог и не хотел.


– Успокоиться? Успокоиться?! Меня из-за вас вчера чуть не зарезали! Второй раз! На этот раз уже наверняка! Из-за вашей дурацкой отчётности! Потому что вам надо было помочь! Паша, чёрт возьми, найди их. Они знают, где я живу, они знают, куда я еду работать. Они же меня убьют.


– Всё сказал? – неожиданно грубо ответил мне Евгений.


Я промолчал, а Евгений продолжил:


– А теперь слушай сюда. Помогал ты не нам, а стране своей. Если бы мы этих сволочей не хлопнули, они бы десять, двадцать, сто человек убили. Я понимаю, что ты очень умный молодой человек, но никак не стоишь сотни других людей. А теперь замолчи, успокойся, выпей валерианочки, чаечку и расскажи без истерик, что было.


И я ещё раз рассказал со всеми подробностями, со всем, что слышал, про войну и про первую кровь.


– Тэкс… – Евгений многозначительно посмотрел на Пашу, тот потупил глаза в пол.


– Я один тут ничего не знаю, да?


– Да и не положено тебе, – опять нагрубил мне Женя.


– Просто обалдеть, – выругался я.


– Слушай, не выёживайся. Знаешь, сколько жмуриков я за свою жизнь перевидал? Ты знаешь с чего я начинал? С какого ада я шёл наверх? Ты видел когда-нибудь, как человека «Сапсаном» сбивает? А его внутренности по радиусу в двести метров разносит? Видел? А я собирал по кускам этого человека. И коллег я хоронил. Так что не выделывайся, твоя жизнь по сравнению с чьей-то просто райский уголок.


Я молчал и смотрел в пол.


Евгений встал, потянулся.


– Жень, ну ты пойми его. Ты, если бы от ножа побегал, как будто по-другому себя вёл бы, – сказал Паша.


– Я и от пуль бегал, – огрызнулся Женя.


Он вышел из кабинета.


– Паша, что за ерунда, почему я не знаю ничего? – уже без истерических ноток спросил я.


– Дело в том, что есть информация. В неё никто не верил, думали, что вброс. Но оказалось, что не вброс. С Ближнего Востока вернулось много людей, они тут создавали тихонько сеть организаций. Причем так мастерски создают, ты бы видел. Хлопаешь ячейку, а кто ими руководил, откуда информация шла, – никто не знает. Есть только номер в мессенджере на левую или украинскую симку, и всё! Оттуда указания, проповеди, литература. Вот как с этим бороться? Никак. И сейчас всё больше вскрывается, что целое государство, понимаешь, исламское государство уже здесь, в нашей стране, оно уже работает, уже живёт, у него уже армия своя, штаб. А мы только сейчас узнали.


Повисла тишина, потом Паша сказал:


– Правда. Не до тебя. Поживи у друзей, если что, деньгами обеспечу, только не надо надоедать, прошу.


– Ладно, прости если что.


– Время такое. Война. Чёрт её возьми, это война, понимаешь?


Он ударил кулаком по столу. А потом сказал:


– Ладно, всё, тему закрыли. У тебя есть где пожить?


– Да, есть. Уже живу, – ответил я, подумав о Лёше.


– Ну всё. Отлично. О разговоре никому, вообще!


Я опять спустился вниз и закурил. И как только я чиркнул зажигалкой, я вспомнил, что не позвонил. Я ей не позвонил.


Да и когда я мог? Когда утром вызывал полицию? Когда утром рассказывал Жене про то, что видел? Когда потом ещё раз рассказывал другим полицейским? Когда потом рассказывал в кабинете Паши?


Но это никак меня не оправдывает. Я не позвонил. Она просила, она ждала, а я не позвонил, и нет мне оправдания, ведь я должен был умереть, истечь кровью, остаться там возле реки, но не забыть.


Я набрал её номер.


Она сбрасывает.


Ещё раз.


Опять.


Мне приходит смс: «Мне надоело играть в игры».


Не успеваю прочитать сообщение, на экране отображается вызов от Егора Николаевича:


– Дружок, и где ты? Работа стоит!


– Я… я… – не могу я сказать ему про Женю и Пашу, – я еду.


– Давай, а то слишком ты часто опаздываешь. Придётся Павлу Михайловичу сказать.


«Я и сам могу сказать, он тут рядом» – думаю я. И еду на работу.


 


* * *


Оля сидела в баре. Она выпила уже второй бокал виски и выкурила сигарету, наверное, десятую. Её взгляд был полностью отсутствующим. Бар ещё не был открыт, её пустили сюда по дружбе, было тихо, только бородатый бармен протирал бокалы.


Лестница заскрипела под шагами, в бар зашёл Оскур.


– И чего, красавица, тебе опять невесело?


– Ой, Оскар, успокойся, – с ноткой раздражительности ответила она.


– Тот поэтик оказался таким же гадом?


– Заткни свой козлиный рот, – выругалась Оля.


– Да брось, Оленька, я тебе говорил, что он не тот и будет вести себя как дурак. Что и получилось, – он встал рядом с ней у барной стойки, опершись рукой о стену, заискивающе посмотрел в глаза.


– Я просто не понимаю, Оскар, я не понимаю. Всё было так хорошо, и вдруг он куда-то начинает исчезать, говорит, что к нему больше нельзя, потом вообще не выходит на связь. Я звоню, главное, я пытаюсь понять, а он как стеной отгородился, потом вообще почти на сутки пропал. Я просто устала от игр, я боюсь игр, он отбил всё желание с ним говорить. Я и так много наигралась.


Оскур смотрел на неё сладкими глазами, полными пьянящего магнетизма.


– И не смотри на меня так, – Оля ткнула его кулачком в плечо, улыбнулась.


– А может, я хочу тебя на танец пригласить?


– Оскур, мы это проходили.


– Да брось, давай, давай, – он с дьявольской улыбкой начал пританцовывать возле неё.


Бармен как по приказу включил музыку. Оскур схватил Олю и закружил её по бару, между поднятыми на столы стульями, возле сцены под прекрасную музыку. Он закружил её, а она смеялась, и он держал так крепко, так сильно, что вырваться не получалось.


И закружил её круг седьмой, круг восьмой.


И он поцеловал её своими раскалёнными докрасна губами, а после.


А после он сжимал её прекрасное, упругое, белое, цвета парного молока тело, сжимал её груди, хлестал ладонью по ягодицам, впивался своими губами в шею, играл с волосами. Когда они меняли положение, он целовал её по спине, гладил ноги. Казалось, что не один Оскур с ней, а тысяча крепких, нечеловеческих рук вертят Олю, казалось, что целуют её такие жаркие губы, каких в мире, в нашем мире нет и быть не может. Страсть вырывалась из него, окутывая Олю и подчиняя воле его.


Они лежали в кровати. Дома у Оскура, прямо там, рядом с Думской, на верхнем этаже в красной квартире с красными светильниками, где всегда было жарко.


– Неужто твой поэтик так может? – спросил, улыбаясь, Оскур.


– Нет, но он был какой-то настоящий, человеческий что ли. Был хороший.


– Я тебе говорил, что нет ничего хорошего в людях. И ты это уяснила. Люди скоро вымрут, вот помяни мое слово, – Оскар потянулся, демонстративно напрягая мышцы.


– Но он был такой милый, – с мечтательностью сказала Оля.


– Он просто похож на твоего мужа.


– Откуда ты знаешь?


– Догадка. Ты ищешь его, думала, что нашла, но и этот твой поэтик ведет себя, как дурак. Во всяком случае, это уже не важно.


Он поднялся с кровати, его мокрая от пота лысина блеснула на свету.


– Я сейчас, – буркнул он.


Она, девственно голая, в поту, в своем поту, в поту Оскура, потянулась к сумке. Сверху лежала бабочка, подаренная недавно. Такая маленькая декоративная бабочка.


Она сжала её в кулаке и зарыдала.


Круг девятый.


 


* * *


В офисе горели дедлайны, как лучины в подвале неоязычников. Я постоянно вспоминал про Олю и, если бы не жил у Лёши и его прекрасной жены Анны и не выкладывался на полную бы на работе, то сошёл бы с ума. Рехнулся бы и начал колоть в вену героин. Или убил бы кого-нибудь, но рядом был друг, Лёшу я мог по праву считать другом. И мне не приходилось возвращаться в пустую квартиру, хотя если б не было Жени, то там была бы Оля.


Бывало, я звонил ей, писал, но это не имело никаких результатов.


«Брось, все бабы как бабы», – с умудрённостью в голосе и безмерным опытом в глазах говорил мне Лёша.


Сроки поджимают, Резнову вот-вот сдавать отчёт и ехать в Москву. С каждым днём наш профессор становился всё более грустным и разочарованно серым. Он приезжал в офис уже уставшим, уже разочарованным, а уезжал в принципе ходячим трупом. Мы с ребятами сторонились его, говорили только по делу, и, если между собой у нас как-то, пусть и со скрипом, но завязывались отношения, то с Резновым после теракта говорить было сложно.


Я заглянул в свой список, где была выборка экспертов для опроса, – последний человек. Последний день работы. Завтра Резнов улетит в Москву, куда, как обычно, стекутся эксперты со всей страны. Как обычно, они будут разговаривать и подводить итоги нашей работы, а мы будем ждать оценки того, как же мы всё-таки потрудились.


Последним в моем списке был старый имам, бывший настоятель мечети, а теперь уже человек на пенсии и в глубокой старости. Жил он в небольшой квартире на острове, куда я и отправился.


Шёл до этого дома я достаточно долго, сам не знаю почему, но путь показался бесконечно длинным и запутанным. То я сворачивал не туда, то попадал на красный сигнал светофора, но, в итоге, всё же добрался до коричневого обшарпанного пятиэтажного строения сталинской постройки. Странно – весна, солнце, а ни на улице, ни во дворе нет людей – куда-то пропали дети, пропали вечно ездящие машины.


Я поднимаюсь наверх в тугой тишине подъезда, сквозь затхлый воздух, наполненный запахом пыли и бетонной крошки. Лифта в таких домах обычно нет, и я поднимаюсь на шестой этаж самостоятельно – своими ногами. Звоню в нужную дверь зелёного цвета.


Жду.


За дверью раздаются старческие шаркающие шаги, звякает замок, и дверь открывается.


Передо мной стоит старый человек с очень умными и очень искренними глазами, его седая борода аккуратно ложится на потёртую, клетчатую жилетку, которую обычно носят пенсионеры. На ногах у него брюки, обычные чёрные брюки и тапочки. На голове красивая и расшитая золотой тесьмой тюбетейка.


– Здравствуйте, – говорит он мне с лёгким акцентом, – вы по поводу интервью?


– Да.


– Заходите.


Я вплываю в квартиру. Здесь пахнет книгами и древней мебелью. Сквозь открытые окна на кухне и в комнате просачиваются лучики солнца, в которых мерно и умиротворяюще кружится пыль. Я снимаю обувь, в это время старик с кухни спрашивает у меня:


– Может, чаю?


– Да, было бы неплохо.


– Как вам погода? – спрашивает в ответ имам.


– Отлично, странно только, что никого нет во дворе.


– А, тут так всегда. На улицу мало кто выходит. Здесь так не принято.


– Я бы погулял.


– Ты тоже скоро поймёшь счастье быть на одном месте.


– Почему же?


– Скоро поймёшь, месяца не пройдет. Покой – вот прекрасная вещь.


Тут я понял, что забыл имя этого человека. И помнил ли я его? И человек ли передо мною. Он был больше похож на что-то… что-то нечеловеческое.


– Простите, мне неудобно говорить, но я забыл ваше имя.


– Гаврил.


– Но ведь вы же…


– Мама была русская, а отец татарин. Назвали Джибраилом. А Гаврил – русский аналог. Как вам удобно.


Он подал мне чаю. Мы прошли в комнату и сели в кресла, я ещё раз напомнил про структуру интервью и спросил о готовности. Когда имам кивнул, я включил диктофон.


Это протокольное и банальное:


– Здравствуйте!


– Здравствуйте, молодой человек, – имам смиренно сложил руки на колеях и практически не шевелил мышцами лица, только губами. Это создавало впечатление спокойности и уверенности.


– У меня к вам первый вопрос, насколько российские мусульмане открыты прочим культурным и религиозным группам, насколько близко готовы взаимодействовать?


– Как вам сказать, – он немного прищурил глаза, как будто что-то пытался вспомнить, – давайте будем говорить так, мусульмане в России – неотделимое от единой русской цивилизации образование. Вспомните, сколько татар влилось в русскую аристократию. Вы же знаете, что Карамзин – не совсем русская фамилия, так сказать?


Он улыбнулся, а потом продолжил:


– И Куприн, скажем честно, не совсем славянин. Даже больше, он гордился тем, что был татарином, что его предки были татары. Но это я немного ушёл, давайте отвечу на суть вопроса. Я считаю, что Россия – это необычная во всех отношения страна. Вы понимаете, что России, по всем законам формирования общества, не должно было быть?


Он сделал пространный жест, и только тут я обратил внимание на книжный шкаф за его спиной. Бесконечные книжные полки уходили куда-то вверх и, как мне казалось, не заканчивались и уносились всё выше и выше. Из моего отвлечения меня вырвал голос Джибраила:


– Россия – это огромная, мёрзлая, холодная территория. Вы понимаете, что, чтобы здесь вашим и моим предкам вырастить хоть что-то, приходилось затрачивать ужасные, колоссальные усилия?


Голос, его голос был каким-то странным, необычным, резонирующим внутри тебя, как будто он не говорил губами, а внутри тебя звучало эхо его голоса.


– Если в Англии, к примеру, на одно посаженное зерно вырастало около шести-восьми зерен, то у нас всего три. А это значит, что один мешок ты посадил, один съел, а один отдал помещику. И если тот мешок не прорастёт, то ты умрёшь голодной смертью. Вот так жили наши предки. Ведь где, к примеру, Лондон? Он на уровне нашего Ростова, примерно, могу и ошибаться. А славяне? А татары? Мы выбрали для жизни не самое приятное место. Но мы прожили на нём бесконечно долго, ведь в таких условиях год жизни считается за два. И только вместе русские и татары, да и вообще все мусульмане могут выжить. Я могу сказать, что нам выпала нелёгкая доля, и сейчас мусульмане и православные поругались, но в будущем мы помиримся, потому что Бог – Он один. И какая разница в том, как ему молиться? А что касается остальных конфессий, то они в России всегда были приложением к православию и мусульманам. Их мало, понимаете. Совсем мало. Я бы сказал так, в России все остальные народности – тоже русские, только немного другие. Русские мусульмане, русские евреи, русские финны.


– Но почему так? – отошёл от установленного регламента интервью я.


– А потому что язык, в первую очередь русский язык, – определяет сознание. Русский язык – самое загадочное в мире явление, которое, как клей, склеивает народы во всем русском мире.


– Ага, но мы немного отвлеклись, давайте дальше. Имеют ли современные мусульмане доступ к религиозному образованию за границей?


– Ох, раньше некоторых отправляли учиться. Как сейчас – Бог его знает.


– А получают ли они помощь от неправительственных исламских организаций (для ведения благотворительной образовательной, учебной и политической деятельности)?


– Наверное. Точно не знаю, я давно не общаюсь с молодёжью.


– А как бы вы оценили государственную политику в сфере религиозного просвещения мусульман?


– Я не тот, чтобы оценивать политику.


– И оценить в сфере просвещения немусульман (относительно ислама)?


– Могу сказать точно, что такой политики нет. Никто не рассказывает школьникам, чему действительно учит ислам. Все смеются над исламом, над его обрядами, требованиями, вместо того, чтобы понять. Это один большой процесс. Понимаете, люди потеряли Бога в себе. И началось это в Европе, и началось, когда, как вы знаете, зародился капитализм, а с ним и «протестантский дух», и конкуренция, и предпринимательство, и вообще всё такое прочее. И что из этого получилось? Мир стал для человека одномерным. Его искания, его домыслы, его Бога заменили деньги, престиж. Мир стал понятным – больше денег, ты лучше всех. А это неправильно. И даже христиане, когда они приходят в храмы, не до конца понимают веру. А те христиане, которые высмеивают ислам, – они предают Бога, потому что не знают, что веруют в одно и то же.


– А как бы вы оценили статус мусульман в России? Быть может, они дискриминированы?


– А как бы вы себя вели, если бы не могли снять нормально квартиру? Если бы постоянно при поиске жилья натыкались на условие «лица такой-то национальности». Это же откровенный шовинизм, нацизм – это нарушает права людей. Их законное право, как минимум, на счастье. Как бы вы себя вели, если бы не могли устроиться на работу? Если бы в школе ваших детей обзывали? Я не буду точно отвечать на вопрос, но скажу, что общество – зеркально, и ничто не бывает просто так.


– Ага… Как бы вы оценили количество неформальных мусульманских объединений?


– Их много. Официальные имамы не особо хорошо знают теологическую часть. А неофициальные, в основном молодые люди, они хорошо говорят, харизматичны, умны, перспективны. Молодежь идёт за ними.


– А с чем это связано?


– Иностранные проповедники. Вряд ли вы сомневаетесь, что в России у кого-нибудь нет своих интересов? Также местные криминальные элементы, просто недовольные жизнью люди. Понимаете, для мусульман золотой век ислама – священен. Это время, когда развивались науки, медицина, искусство, философия. Спасибо мусульманам, что просвещённая Европа прочитала Аристотеля. А салафиты апеллируют к этому самому веку.


– Как вам кажется, сколько мусульман уезжает из России?


– Много, увы.


– С чем это связано?


– А я уже отвечал. Общество – зеркально.


– Они возвращаются?


– Не все. Но те, кто вернутся, будут жить совсем по-другому.


– Те, кто возвращаются, адаптируются или организуют свои круги?


– По-разному.


– Несут ли угрозу и в какой степени приезжие из региона Ближнего Востока и Средней Азии?


– Что касается Ближнего Востока, то это сравнимо с армией, которая вторгается на территорию страны. А насчёт Центральной Азии, то чем больше бедных работяг таджиков или узбеков будут эксплуатировать на стройках, чем больше будут обирать коррумпированные полицейские и чем больше их будут ненавидеть местные, тем больше они будут воспринимать идеи радикализма.


– Насколько хорошо государственные органы контролируют ситуацию?


– Как могут, – он улыбнулся.


– Как бы вы оценили радикализацию ислама в современной России?


– Это не остановить. Понимаете, это настоящий кривой кинжал для агнца, которым они хотят вас убить. Чтобы победить противника, надо быть сильнее его, но вы с вашей демократией, вашей свободой слова и развратом слабы. И проиграете в этой битве, если не научитесь быть сильнее. Боюсь, что я больше ничего вам не скажу.


– Спасибо большое!


– Вам спасибо, но вы вряд ли что-то успеете сделать с этим.


– Почему вы так уверены?


– Потому что… Ту-ту… Время прошло. Ту-ту ворвался в мир.


– Простите?


– Оно уже здесь, и вы пропустили его, пропустили момент, когда ещё можно было остановить. А теперь кинжал пронзит ягненка. Того самого, жертвенного. Европа – ягненок.


Он проводил меня к двери, и мы мило попрощались с ним, я снова вышел на улицу и узрел этот пятиэтажный дом. Очень странный разговор. Очень странный.


 


* * *


Теракт. И весь день Али был очень нервным, он постоянно ругался про себя нехорошими словами, отменил молитву и старался не выходить на связь, не появляться на конспиративной квартире. Как минимум, это было опасно.


Али позвонили по специальному телефону и попросили прийти. Туда, куда лучше не приходить. Это было в промышленной зоне, возле заброшенных гаражей.


В условленном месте стояла машина, внутри сидели четверо человек. Когда Али подошел, один «уступил» ему место на заднем сиденье, где сидел старый, суховатый старик с бородой и в тюбетейке, его глаза, его больные глаза, казалось, смотрят сквозь тебя.


Они поздоровались на арабском и начали разговор:


– Али, скажи мне, будь добр. Почему одних наших братьев арестовывает полиция? А ещё кто-то без нашего ведома взрывает метро? За месяц почти до начала священной войны? Али, что с тобой? Ты потерял хватку? Ты стал стар? Ты перестал верить в Аллаха?


– Нет, нет, Абу, вера моя крепка, я ещё молод и полон сил. Я не знаю, что это за люди устроили взрыв, но, судя по нашим разведчикам в МВД, это сделали одиночки.


– Одиночки?


– Да, они ни с кем не контактировали, сами всё осуществили, мы знаем, что они никто – простые уборщики.


– Дураки, они могли всё нам испортить, хорошо, что наш враг глуп и не видит армию перед носом своим. Но они стали аккуратней, это стоит признать. Нам повезло, что они сделали это сейчас, а не раньше. Дураки, можно было бы использовать этот шанс. Теперь у нас только проблемы. А что с братьями?


– Их выследила чья-то собака, и доложила. Они не думали, что они так быстро среагируют, не успели. Наши браться пытались ему отомстить, но в его доме их поймали. Но второй раз ему от нас не уйти, мы его найдём и убьём. Точно, клянусь.


– Али, я надеюсь, что вера твоя крепка и работа твоя будет отдана вере, ибо, увидев в тебе сомнение, я должен буду предать тебя отречению. А ты знаешь, что бывает с теми, кто отречён от ислама?


– Я не подведу, у нас всё готово.


– Я слышал о плане от Загида, расскажи и ты.


– Наши братья в прочих городах знают о условленном дне. В этот день мы начинаем. Здесь взрываем сначала метро и известные центры – храмы, музеи, торговые центры, чтобы они испугались, чтобы посеять страх и панику. Потом взрываем школы, дома, перекрываем главные выезды из города и не даём этим безбожникам спастись.


– Сколько у тебя человек?


– Около трехсот, думаю, нам хватит.


– Али, ты верный воин, и я верю в тебя.


Они прочитали молитву. Али вышел из машины и направился дальше.


 


* * *


Работа была закончена, отчеты сданы. Егор Николаевич опаздывал на самолёт, посему выгнал нас из офиса пораньше. Валя и Олег куда-то исчезли, а мы с Лёшей отправились праздновать наше освобождение, временное, правда, но всё же.


Мы решили немного прогуляться и отдохнуть от офисной рутины. Как обычно, мы направились к барам. Как еще «закрыть» конец работы?


– Ты думаешь, мы всё сделали правильно? – спросил у меня Лёша.


– Думаю, мы сделали максимум, который от нас зависел, – ответил я, когда мы шли по Невскому.


– Ты не жалеешь об Ольге?


– Жалею ли я? Жалею. Но, если честно, в последнее время было не до отношений, да и как я мог с ней всё вернуть, если она сама порвала и выбросила?


– Да, причём в твоем случае совсем странно.


– Тут ничего странного, просто у неё и так мир один раз сломался. Сломался так, что утащил в разлом всё хорошее. Ты бы как поступил, если бы у тебя такое случилось?


– Не задавай такие вопросы. Никогда больше. Слышишь?


– Вот, а она это пережила. Она хоть и была странная, но…


– …Но в каждой девушке живут черти, а в этой, сдаётся мне, обосновался дьявол.


– Да, но я её люблю до сих пор. Не знаю, любовь столь иррациональное, столь непонятное. Зачем её любить? Как? Почему её? Можно же найти нормальную девушку, хозяйственную, а не такую сумасшедшую!


– Поверь, у девушек не лучше. Думаешь, их не тянет на дураков?


Мы плыли по Невскому, а Петербург смотрел на нас и слушал наш разговор.


И вот мы приплыли к бару, сели и заказали пива, а потом сразу и виски.


– Чем дальше займёшься?


– Я хочу диссертацию защитить. Статью дописать, потом, может, отдохнуть куда-нибудь съезжу. Может, не съезжу. Посмотрим...


– А мы, наверное, ребенка сделаем.


– Решился?


– Да пора бы уже. Всё это закончится, ты съедешь, и мы маленького заделаем. Может, на дачу съездим под Новгородом.


– Хорошо будет, когда это закончится.


– Я опять преподавать пойду, студенты там от меня уже поди отдохнули.


– Так, а почему ты не в универе?


– Да потому что ставку там мою убрали как раз после Нового года. Несколько факультетов в одном структурном кусте, вот там мне кадровик очень помог.


– И что делал всю зиму?


– Да, деньги были, как-то жили, сейчас денег подзаработал, статьи писал, курсовые на заказ. Представляешь! Кандидат наук!


– И куда пойдешь теперь?


– Да, есть пара мест. Думаю, ткнусь, Резнов обещал помочь.


– И сын будет.


– Я дочку хочу, – улыбнувшись, мило сказал Лёша. Маленькую такую девчушку, чтобы в Аню была, чтобы такая красивая, на машине её катать, в садик детский отдать, в школу.


– А потом она вырастет.


– Все вырастают, мы выросли. Наши родители. Я это прекрасно понимаю, но она всегда будет моей дочкой. А пока будет маленькой куколкой, я сделаю всё, чтобы её нормальным человеком воспитать.


– Интернет запретишь до двадцатиоднолетия? – улыбнулся я.


– Я думал об этом, к слову, – засмеялся Леша.


И тут я увидел их.


В свете витрин и фар, я увидел, как он её целует. Как впивается в её губы, как сжимает в своих нечеловеческих руках её фигуру.


Я вскочил, Лёша, увидев, куда я смотрю, кинул туда взгляд и тут же бросился ко мне.


– Успокойся, давай, слышишь меня! – держал своими крепкими руками за плечи меня Лёша.


– Я убью его, пусти, я убью его! – кричал я, забыв, что вокруг сидят люди.


Внутри всё оборвалось, растаяло, испарилось. Внутри родилась пустота, которой самой в себе было скучно и дико одиноко.


– Да пусти меня, ублюдок, – крикнул я Лёше.


И тут же получил оплеуху по лицу. И сел обратно.


Надо мной возвышался Лёша:


– Ты совсем дурак? Не хватало ещё в полицию загреметь.


– Но… что делать?


– Ничего не делать. Терпи. Это больно, но все через это проходят.


В это время Оскур стрельнул на меня глазами, сильнее всасываясь в её губы.


– Мразь, – прошипел сквозь губы я.


– Не надо. Не надо! – опять схватив вскочившего меня, кричал Лёша.


– Надо выпить, тебе надо выпить, – сказал Лёша и сунул мне в лицо бокал с виски.


Я отпил, а потом выпил всё.


– Молодые люди, я прошу вас уйти! – подала свой плаксивый голосок администраторша на высоких каблуках и в вызывающей мини-юбке.


– Он уже успокоился, – сказал Лёша.


– Но все равно я настоятельно прошу вас удалиться.


– Да пожалуйста, – махнув рукой, сказал я и пошёл прочь.


Идя в следующий бар, мы смеялись с Лёшей, что не заплатили, а ни Оли, ни Оскура уже не было, как будто они под землю провалились.


В тот вечер я пил до потери пульса, пил так, что Лёша тащил меня домой на себе. Я помню, как меня рвало, как Аня ругалась на меня, как она носила мне тазики.


А потом пьяный сон.


И утро. И кошки во рту, и больная голова.


Лёша зашёл ко мне и с улыбкой палача сказал:


– Доброе утро, юный Есенин.


– Есенин уже умер, по-моему, – отозвался я из кровати.


– Ты вчера был близок. Браток, – сказал Лёша, садясь на край кровати, – больно?


– Ты не представляешь как. Как будто сердце вытащили, а новое не отрастить.


– Понимаю. Я чайник поставлю, тебе горячего попить надо.


 


В последние дни апреля я всё меньше появлялся в офисе. Я вообще не хотел выходить из Лёшиной квартиры и только читал книги, которые захватил из дома, иногда кое-что записывал.


Как мне говорили коллеги, Резнов не выходил на связь. Не звонил, а когда звонили ему, он не отвечал. В офисе делать было нечего, но мы иногда приходили туда, сидели за компьютерами, сидели в интернете, заказывали еду, ждали.


День.


Ещё день.


Прошла неделя. Крайний срок, когда должен был вернуться Егор Николаевич. Никаких новостей, и только осиротевший, скучающий, грустный офис.


В дополнение к депрессивной картине полил дождь. И тогда мы совсем перестали вылезать – либо из офиса, либо из квартиры. Ожидание затянулось, и мы с Лёшей начинали строить предположения о том, что же могло случиться и почему с нами не выходят на связь.


Там было всё, от того, что мы плохо поработали и Егору Николаевичу стыдно, до того, что мы поработали хорошо и Егор Николаевич просто украл деньги.


Евгений Андреевич и Паша куда-то пропали тоже. Казалось, что весь город застыл в предвкушении чего-то грандиозного и колоссального.


Он застыл до определенного дня, когда я всё же прибыл в офис. Лил мерзкий мелкий дождик. Я читал в своем кресле, попивая чай. Лёша спал, развалившись в потёртом кожаном диване возле кулера. Валя и Олег играли в шахматы на планшете.


Все возможные версии мы перебрали, продумали, обговорили – смысла что-то обсуждать не было. Главное, что на наши карточки нам пришла зарплата, а это было звоночком о том, что мы не забыты и обласканы своими высокопоставленными благодетелями.


Сквозь дождь, сквозь весенний каприз к нам шло страшное, ужасное известие. Опять же в виде моего старого товарища.


Паша вломился в офис, хлопнув дверью, его плащ был лишь немного залит водой, видимо, он приехал на машине. Он был не выспавшийся, серый, усталый.


– Ребята, – сказал он, озираясь по сторонам, – есть кто ещё здесь?


– Неа, – протянул проснувшийся от хлопка дверью Леша.


– Ага, ага… – протянул Паша и сел на свободные стул, – слушайте внимательно, ребят, есть новости.


Мы, как в первый день, как солдаты на биваке, окружили своего нового офицера.


– Пришли новости.


Он сделал паузу, чтобы мы прочувствовали всю важность.


– Ребят. Ваше исследование провалилось, информацию вы собрали никудышную почти, но были и интересные моменты. Не суть, сейчас не об этом. Егор Николаевич в Москве в больнице. После совещания попал, бедолага, что-то с сердцем. На совещании была предоставлена новая информация.


Он сглотнул.


– Ребят, а есть чай?


– Да, – я пошёл, набрал в чашку воды и кинул туда пакетик. Пока все это происходило, он продолжал.


– Пришла информация, что ваххабиты создавали здесь сеть. Почему раньше не было атак? Почему сразу не начались удары?


– Ну так выжидание, хиджра, все дела, – подал голос с дивана Лёша.


– Именно! Когда они понимают, что не могут бороться, объявляют хиджру, это когда Магомет из Мекки в Медину переехал, а потом обратно. Так вот, когда они понимают, что бороться не могут, что ресурсов не хватает, они либо уезжают, либо уходят на дно. После чеченской войны они залегли, они поняли, что не могут бороться. И нам казалось, что мы победили. Нам казалось, что мы сдержали их. Все чиновники, силовики смотрели на то, как мало стало атак, как стало меньше реальных ячеек. Смотрели на то, как люди уезжали на Ближний Восток и говорили, что это есть хорошо, потому что лучше, чтобы они уехали и не вернулись.


Он хлюпнул чаем.


– Но пока власти праздновали победу, они создавали здесь сеть. Большую, даже огромную сеть, создавали ресурсы, обучали людей, готовили специалистов. Недавно, только недавно к нам пришли данные. Тот удар – это только начало. Они нас прощупывали, смотрели на реакцию. Готовились. А теперь начнется основное действие.


– И что нам делать? – спросил Валя.


– Вам – валить из города. Полиция на ушах, ФСБ на ушах, все на ушах. Проверки, проверки, бесконечные проверки. По информации, кто-то уже уехал из города. В общем, могу вам посоветовать на время свалить. Это не стопроцентная информация, это не утверждение. Просто для вашей же безопасности.


– Всё так плохо? – спрашиваю я.


– Мы не знаем, насколько все плохо. Информация непроверенная достоверно. Мы сейчас, как ставка Сталина в начале июня, – нам приходят разные данные, а мы сидим и не знаем, что делать.


Он допил чай.


– Ладно, короче, люди вы неглупые. Ваша работа закончена, сдавайте ключи, закрывайте офис, вон отсюда. Спасибо за работу.


Паша ждал, пока мы собирались. Его известие нас потрясло, но в то же время мы наконец-то могли покинуть уже надоевший офис. Времени обсуждать было мало, поэтому мы нехотя собирали то немногое, что придаёт офисным работникам какую-то индивидуальность. Чашки, стаканы под ручки, стикеры – мы выносили все, как покидающие захваченный город жители.


С Лёшей мы ехали домой молча, только уже в квартире, на кухне, под шум электрочайника он мне сказал:


– Неужто всё зря?


– Что зря?


– Наша работа?


– Только наша?


– В смысле, всех нас. Ты только представь, сколько людей работает для нашей безопасности? Сколько полицейских, агентов, судей, прокуроров? Сколько учёных каждый день, каждый месяц заняты тем, чтобы объяснить происходящие в мире вещи, не понятные нам вещи! Сколько их, профессоров, деканов, докторов, доцентов и кандидатов наук? А толку? Смысл в наших исследованиях? Статьях, диссертациях? Сколько людей сейчас пишут статьи? Сколько мы с тобой оба написали статей? А сколько выходит книг? И что? И никто их не читает! Мы не читаем друг друга, мы не слышим друг друга. Человек читающий ушёл, а на его место залез человек пишущий, который пишет в пустоту! Наше вечное проклятье этой устланной кровью земли, мы не умеем слушать и понимать, а только кричим друг на друга.


– Понимаю, Лёш. Все прекрасно понимаю. Но ведь правила игры сильнее нас. Глупо пытаться их менять.


– Глупо. Вот мы и сидим в луже из собственных правил.


Мы молча выпили чаю.


– Завтра предлагаю стартовать.


– На машине? Вот так сразу?


– Да, а что поделать. Съездим на дачу под Новгородом. Там точно безопасно. Переждём, отдохнём от этой ерунды заодно. У меня и так времени от отпуска много, а ты свой диссер закончишь. Природа, май, шашлыки, воздух, – Лёша мне подмигнул.


– А тебе кусок в горло полезет? Если тут начнётся?


– Не полезет, но у нас выбора, по сути, нет вообще. Либо здесь остаться и узреть, как оно всё падает и ломается, либо переждать.


– Не смогу я так.


– А что ты хочешь? Бегать по улицам? Кричать, что скоро начнётся война? В психушку попадёшь и исчезнешь там. Ты же сам говорил, правила игры – не пытайся их поменять. Не справишься.


– Наверное, ты прав.


– Может… – он осёкся, – может, Олю забрать?


– Как?


– Ну позвони ей, пригласи на дачу, если не захочет, объясни ситуацию.


– А смысл?


– Она же тебе нравится.


– Лёша, я её люблю. Но она с этим дьяволом, она полностью его.


Лёша молча глотнул чай.


Я закурил прямо на кухне.


 


Конец апреля


 


В тот день Абдулла мыл посуду на кухне в общей квартире, на кухне играла музыка из его телефона. Али не разрешал её включать, он говорил, что это преклонение перед многобожием. Но Абдулла в это не верил, как такая красивая музыка может быть грехом? Тем более Али сегодня куда-то ушёл и на звонки не отвечал.


Вдруг в дверь ударили, потом ещё раз, что-то хрустнуло, звякнуло, дверь открылась, затопали ноги, послышались крики, земля вокруг опрокинулась, и Абдулла сам не заметил, как оказался в наручниках на полу, «мордой в пол». В квартире, в которой был только Абдулла, сотрудники ФСБ нашли килограммы экстремистской литературы, несколько пистолетов, наркотики, патроны, гранаты, взрывчатые вещества. В тот день Абдуллу показывали по телевизору, задавали вопросы, вокруг бегали нервные люди в форме, но Абдулла толком не знал, что происходит, и так и не мог ответить на главный вопрос, где главный и кто главный на конспиративной квартире.


 


В тот день двадцать мужчин из молельни Али уже ехали через Азербайджан в Сирию и Ирак, где их ждали полевые командиры, ждали автоматы, патроны, ждала война, война за Бога, которую они готовы были вести с полной самоотдачей.


 


В тот день несколько групп пришли к условленным заранее местам. Некоторые группы несли внушительные сумки со взрывчаткой, кто-то нёс сумки с оружием.


День начался с того, что около двенадцати дня прогремел взрыв в Исаакиевском соборе, также около двенадцати прогремели взрывы в Москве, Новосибирске, Уфе, Екатеринбурге, Краснодаре. Взрывались дома, больницы, школы. Вооруженные группы нападали на полицейские участки, вооружившись снайперскими винтовками, они расстреливали людей из жилых домов. Буквально за несколько секунд началась настоящая война, её линии фронта, её окопы и могилы прошли по нашим спальным районам, детским площадкам, больницам и школам. Армия полумесяца готовила свои атаки, готовила план войны с нами долгие годы, разрабатывала его, выправляла.


И вот они ударили разом, единым фронтом, чтобы дезорганизовать власть, чтобы заставить её нервничать, метаться, чтобы вселить людям в сердца страх и внушить убеждение в своей безграничной силе.


В этот день мы проспали. И слышали о начале войны по радио в машине. После каждой новости мы вздрагивали, и у Ани на глаза наворачивались слёзы.


Лёша и Аня сидели на передних сиденьях, я сидел сзади. Мы выезжали из города, который встал в огромную пробку. Люди бежали из города, а мы проспали, проспали начало войны.


Когда мы стояли в пробке на окраине города, возле развязки и спасительной трассы рядом с нами что-то ухнуло. На секунду я потерял понимание того, что происходит, а потом.


Потом я рванул дверь и выскочил на прогретый солнцем асфальт. На каком-то расстоянии впереди от нас догорала взорвавшаяся машина. Бегали люди, послышались выстрелы и крики. Из нашей машины выскочили Аня и Лёша. Аня с моей стороны, ближе к обочине, а Лёша со своей.


И почти тут же его голову пронзила пуля. Она вылетела с другой стороны, и я отчетливо видел, как кусочки черепа проламываются изнутри и красный фонтанчик вырывается наружу, забрызгивая синюю крышу машины.


Аня закричала, её крик слился с криками других людей, выстрелами и потрескиванием горящей машины. Я хотел было схватить её за руку, но она бросилась к упавшему мужу, обвила его за обезображенную голову, из которой пульсирующим фонтаном била алая кровь и стала гладить красные и мокрые волосы, продолжая громко рыдать.


К нам шли люди в военной форме и с оружием в руках. Они стреляли по машинам, добивая тех, кто не успел убежать, они стреляли по тем, кто пытался убежать.


И по нам.


Я упал на землю.


А Аня плакала и гладила мертвого мужа, пока и её не пронзили две пули. Так я их и оставил там у обочины: мертвая Аня с аккуратными дырочками в груди, сидящая возле мужа с кроваво-красными волосами.


А я.


А я бежал прочь от дороги, прочь от смерти, я опять был зверем, я опять уносился вдаль, чуя запах пороха, слыша сзади выстрелы, и крики, и треск горящей машины. И всё это, всё это сливалось в одну единственную войну, войну за Бога, которая началась сегодня.


Кинжал пронзил ягнёнка.


 







1 Грубыян – это манера речи дедушки.


 




 

К списку номеров журнала «ДОН» | К содержанию номера