Каникулы среднего детства

ВОСКРЕСЕНЬЕ

 

Не канючить в гостях просили,

Бант завязывали насильно,

По дороге купили краски,

Мокрыe как собачий нос.

Синий цвет был как сладкая вата,

Зелёный – прохладным на вкус.

Так и явилась в гости –

Чинная детка, синие губы,

                                           зелёная грусть.

 

 

ПОЭМА ДЕТСКИХ СТРАХОВ

 

Трещины между плитами:

Только б не наступить!

Перепорхнёшь с разбегу,

и, значит, будут жить вечно

папа с мамой.

Я до сих пор вскакиваю ночью

в холодном поту,

в предсмертной истоме.

 

Я даже однажды днём

заорала в голос:

неужель сирота? –

нет, за край удержалась.

 

Только б по правилам.

Только б не замочить

ног. Только бы та нора

не оказалось дырою,

туннелем, ведущим к центру

                                               Земли.

В луже таится болото,

в зеркале – пустота,

и монстр в моих зрачках

посмеивается порою.

 

Вот оно, самое страшное:

оставленной быть в лесу.

 

Крошек не было изначально

в местности незнакомой.

С сердцем, вырванным ведьмою, на весу,

я до сих пор

добираюсь к дому.

 

Как это, как случилось,

что я всё ещё живу?

Как миллионы детей

не поддались соблазну

расковырять глазок в неведомое,

перешагнуть черту,

шагнуть в воронку –

и кончить всё это разом?

 

 

СОБОРКА

 

Бабушка сквер называла «садик» –

Дань деревенскому давнему детству.

Площадь была в двух шагах, по соседству:

Деревья в болячках, плешивость рассады.

Шли на гулянье попарно и строем,

Бабушка к бабушке, следом мужчины.

Я всё остаться искала причины.

Что за ребёнок – всегда расстроен!

Сквер был как сквер – на аллеи разглажен,

Чинные кошки, коляски, каштаны,

Лепет старух, вой детишек бесштанных…

Но не хватало чего-то пейзажу.

 

Мне почему-то всегда казалось,

Что пустота поедала воздух.

Воспоминания, дайте роздых!

Площадь давно обратилась в пошлость?

Сквер осквернён? Это, право, малость!

Взрослым их садик казался раем –

В язвах стволы, но всё зелены кроны.

Столько исчезнувших и осквернённых,

Что – губы замочком, в саду гуляем.

Всё, что осталось от семидесятых –

Цикл одесский от пыли до грязи,

Да временные нехитрые связи,

Да шепоток краеведов завзятых,

И много лет не случалось вернуться

В садик, что грыз меня каждое лето.

Вот я, пришла! – Отражённым светом

Храм-новострой осветил секреты.

Яблоко-сквер, золочёное блюдце.

 

Садик, который сама садила.

 

 

БАБУШКИН ПРИНЦ 

 

Место действия – коммуналка, разжалованные барские палаты:

стены – былые двери, приглашающие куда-то.

–Что ты будешь? Картошечку? –

жарила, в нарушение вечной диеты.

По утрам ругались,

                               громко считали деньги.

Дед уходил, а к бабушке в дверь соседки.

Профсоюзный принц вставал со страницы книги –

старожилки, распахнутой на кушетке

вопреки директиве деда.

 

Я хочу возвратиться в каникулы среднего детства,

в бесконечные дни убывающего календаря,

раздеваться на ощупь (любили ложиться рано)

и просить хоть каплю у сжавшего губы крана,

и учиться тоске по дому, и спать чудесно,

просыпаться поздно от звона ножей и ложек…

Как бесславно кончалось лето –

без катарсиса, без сюжета.

Я теперь понимаю – она тосковала тоже,

а потом утонула в безумии – ни вскрика, ни пузыря.

Мне казалась старухой, а было-то – за пятьдесят

oтрешённейшей бабушкe, жрицe жаренной в масле картошки.

 

 

ДО БУДИЛЬНИКА

 

У тех, кто вставал по будильнику, говорили: «Закройте дверь».

У тех, кто вставал по гимну:

«Закрой свой рот».

У просыпавшихся в зависимости

от того, когда легли вчера:

«Ты просто смешон».

 

Я давно могла бы вставать, как проснусь,

но просыпаюсь задолго до будильника

и лежу в тревоге,

опасаясь услышать: «Закрой свой рот».

Я, наверно, просто смешна.

 

 

ЗАПАСНОЙ ВЫХОД

 

Kоммунальным ветром прибило к двери соседа.

Телевизор времён застоя сулит погоду.

«Небывалый подъём» – это он о соседских кедах?

Чёрно-белые женщины борются за свободу.

 

Это сладкое слово знакомо не понаслышке:

Комбинатом «Свобода» томаты закатаны в банку,

Мышеловка «Свобода» избавила нас от мышки.

Но вернёмся в комнату, где загнивают в рамках

Приручённые предки… Пока их судить не будем:

Предки тоже когда-то горели, хлебали лиха.

Ночью встанешь – по комнате бродят люди,

Вход к тебе принимающие за выход.

 

Со стенными портретами всё не находишь сходства

И свербит в ушах заточенное радиожало,

К домострою тянется домоводство,

Лишь пожарная лестница в ужасе ждёт пожара.

 

 

***

 

Пока я наблюдаю птиц, они обсуждают меня:

не летает,

редко ныряет в лужи,

глазищи размером с голову сойки,

неповоротлива, не голодна.

Нелегко различать их:

Сколько уходит времени,

чтобы одну от другой

или одного от другого,

узнавать поворот головы.

Я беру только звуки,

их горловые звуки

и воссоздаю язык

клёкот за клёкотом,

крик за криком.

Я теперь одна из них,

мне они не чужие.

Ещё немного, и взлечу над остывшим лесом.

 

 

РЫБИЙ ДОМ

 

Рыбкам к чему ласкаться, к чему им греться?

(Плавают данио в зарослях иглолистных).

Но до чего ж ласкают и глаз, и сердце!

Разно и радостно тихое их монисто

(Tетры Фон Рио – мечта аквариумиста).

 

Плавают по команде, не знают боли

(Склонны формозы к растительной нежной пище).

Самые лучшие рыбы – не для неволи.

Томные гиппацинтрусы липнут к днищу

(В меньший аквариум он помещает лишних).

 

Ах-хороши! Морские-то не чета им –

Трепетней акварели, цветней гуаши.

…Юный натуралист по утрам считает

Всех

        переживших ночь, темноту поправших

(Наш-то давным-давно позабыл о павших)…

 

Полон сачок телами былых гурами

(Наш-то покинул всё, что казалось нами),

Радугой плавников и недвижных бошек.

Было вчера двенадцать, осталось восемь.

Плачет досужий бог золотых рыбешек,

Бог невезучий

                        мусор во двор выносит

(Наш-то не плачет вовсе, не плачет вовсе…)

 

Наш-то, поди, сидит, Кэндикрэшем крашен,

Самой крупной рыбой собственного лайнапа.

Звуки Барухашемов и Отченашей

Не объясняют смыслы игры нелепой.

Мёртвые плавники опадают на пол.