Денис Соболев

Испытание тайгой. Рассказы

Вовка Родео, или Почти ковбой Мальборо


 

Охотник Вова был неважный. Прямо скажем, отвратительный. Настолько, что звери в лесу по случаю его приезда устраивали массовые пьянки и вообще всячески выражали свою радость от встречи с ним. Однажды даже шкуру медвежью подарить хотели, но не смогли медведя уговорить.

А Вова очень хотел быть хорошим охотником, опытным и удачливым. И по этой причине всячески старался напроситься с нами на охоту, или просто в тайгу... или ну хоть куда-нибудь. Как только в нашем тесном коллективе начинались разговоры про очередную экспедицию, Вова тут же волшебным образом узнавал об этом и объявлялся с вопросом: «Ну что, когда выезжаем?» Мы эту его способность вычислили давно и уже не пытались уехать без него. Однажды, когда Вовка заболел и остался дома, мы всю охоту чувствовали себя обделенными.

Дело в том, что Вовка был катастрофически, неисправимо криворук. Так вообще-то не бывает, но с ним было. За что бы он ни брался, из всего получалась какая-нибудь невероятная ерунда.

Однажды мы отправили его за сушняком для костра. Приехали на утиную охоту на несколько дней, выбрали хорошее место и начали табориться. Казалось бы, ну чего проще — набрать валежин и стаскать их к кострищу...

Первые подозрения возникли, когда мы услышали мерное тюканье топора с той стороны, куда жизнерадостный Вовка умчался чуть ли не вприпрыжку. Он всегда очень радовался, когда оказывался в тайге. Нет, мы все радовались, но так искренне и по-детски только он умел. И вот мы разбиваем лагерь и со все возрастающим волнением прислушиваемся к стуку Вовкиного топора. Что он там рубит-то?

Ответ пришел довольно быстро. Раздался громкий скрип, шум падающего дерева — и дикий многоэтажный мат. Не сговариваясь, мы рванули в ту сторону. Открывшаяся картина выглядела как небольшой апокалипсис. Вовка, раскинув руки, лежал на спине и стеклянными глазами смотрел в стылое осеннее небо. Топор валялся в паре шагов от него. Большая раскидистая береза накрыла пожелтевшей кроной табор по соседству с нами, снеся палатку, уронив стол и зацепив нарядный джип. Хозяева этого добра громко и цветасто описывали умственные способности нашего товарища, пытаясь выбраться из-под ласково шелестящих ветвей.

— Вовка, живой?! — Мы бухнулись на колени возле товарища и принялись его торопливо осматривать.

На подбородке горе-лесоруба наливалась густым фиолетовым колером шишка, глаза были в расфокусе.

— Ж-живой вроде... — прохрипел Вовка и попытался сесть.

Мы, успокоенные, рванулись к мужикам — помогать. Пострадавших там, слава богу, не было: береза, падая, тормозила, цепляясь кроной за стоящие рядом деревья. Все время, пока мы устраняли последствия Вовкиной эскапады, он сидел под почти облетевшей уже черемухой и приходил в себя. Закончив восстанавливать лагерь, мы все вместе подошли к Вовке:

— Ты зачем березу свалил?!

— Ну, я это... дрова же... — Вовка затравленно смотрел на нас, возвышавшихся над ним тесным строем. — Ну а чего их по всему лесу собирать? А береза... она же горит хорошо... — закончил он севшим голосом.

— Она живая! — Один из охотников, тоже Вовка, гневно указал на пышную золотую крону. — Зачем живую березу на дрова, чучело?!

— Ну, ты это... зачем сразу чучелом-то? Ошибся парень, бывает. — Я вступился за товарища, хотя те же вопросы вертелись у меня на языке. Мы своих в обиду не даем, так что нечего.

— Ошибся?! — продолжал бушевать Вова-охотник. — Ошибся? Зеркало на джипе снес и весь бок ободрал!

— Оплатит, не переживай. Живые все, и слава богу!

В разговор вступил второй охотник, здоровенный мужичина с руками, похожими на совковые лопаты:

— Я думал, он не выживет. — Он кивнул на нашего Вовку. — Когда береза пошла, он ее оттолкнуть пытался, дурень. Ну, она комлем ему и сыграла — он метра на два подлетел точно! Как голова не отскочила?

В общем, с теми охотниками мы замирились, и охота тогда удалась. Вовке, правда, ружье не дали. На всякий случай.

Но как-то учиться охоте ему все же было надо, и мы брали его с собой в тайгу на рябчика и косача. И под моим чутким руководством он смог-таки добыть первого в своей жизни рябка. Правда, и тут без казуса не обошлось.

Приехали мы на зимовье в Верхнекетском районе Томской области. Конец сентября, лист уже упал, тайга прозрачная стоит и такая предзимняя, умиротворенная. Первый день у нас пролетел как птица. Не успели оглянуться, а уже густые осенние сумерки упали на тайгу, скрыли очертания деревьев.

В углу тихо гудит буржуйка — настоящая, чугунная. Ох и намучились мы с ее доставкой сюда! Но оно того стоило. Протопишь хорошенько, и сутки тепло держится. В совсем уж лютые морозы разок ночью подкинешь пару полешек — и спи себе дальше.

Вечер. На столе у маленького слепого окошка шипит масленка, тихо скрипит помехами приемник. Мы обсуждаем завтрашнюю охоту. Вовка с горящими глазами вертит головой, слушая то одного, то другого. Он уже мыслями там, в тайге, бродит с ружьишком, ищет своего рябчика. Я сижу у стола, Леха валяется на нарах. Вовка притулился в углу, в глазах — просто детский восторг и нетерпение. Взрослый мужик вроде, а гляди ж ты... За эту вот открытость жизни мы его и любим, дорожим дружбой. Какой бы он нескладный ни был, а человек хороший, наш.

Разговор неспешный, размеренный. Куда спешить? Ради таких вечеров мы и едем в тайгу, в зимовья, — когда вот так сидишь с друзьями, планируешь охоту или просто травишь байки. Пахнет табаком и свежеоструганными досками — подновили дверь, — ружейной смазкой и чаем со смородиной. И порохом. Днем из ружей постреляли, вечером почистили. Такие простые и важные дела, такие любимые заботы...

Утром, наскоро позавтракав, отправились на поиски рябчика. Рябков здесь что голубей в городе — много. Знай только, как подойти, и без трофея не уйдешь. Вовка не знает, поэтому мы с ним в паре в одну сторону пошли, а Леха — в другую. Я решил поднатаскать друга на манке да на подход. Отошли от зимовья подальше, остановились. Я достал из-за пазухи висящий на шнурке дедовский еще манок, латунный, звонкий. Посвист — и слушаем, выжидаем. Потом еще. Переход — и снова маним.

И вот он, долгожданный ответ! Замерли, ждем. Свистнули — рябок ближе отозвался. Перелетает к нам, значит. Вовка уже весь трусится от нетерпения, глаза горят, руки ружье тискают. Я его руку сжал: тихо, мол, не суетись, — а сам снова маню.

И вот рябчик выпорхнул на сосновую ветку метрах в десяти от нас. Уселся, голову набок склонил и смотрит. Он — на Вовку, Вовка — на него...

— Стреляй! — не разжимая губ, прошипел я.

— Ага. — Вовка кивнул и медленно-медленно начал поднимать ружье...

«Уйдет», — подумал я. И не ошибся. Рябчик только что под ноги не сплюнул, сорвался с ветки и, петляя, умчался вдаль. Вовка сдуру пальнул ему в угон. Не попал, конечно.

На него было жалко смотреть: глаза полны обиды, губы зло сжаты.

— А чего он? Я ж даже ружье не поднял! Как его стрелять-то?!

— Не горюй, Вовка. Тут рябчиков много. Если этот своим не расскажет, возьмем трофей.

Вовка посмотрел на меня с таким непониманием во взоре, что мне стало стыдно: ну нельзя же так с человеком...

Следующего рябчика даже манить не пришлось — он вылетел прямо перед нами, уселся на пень и уставился на нас так нагло, что я даже немного смутился: мы, наверное, на его территорию посмели зайти. А вот Вовка не растерялся. Не тратя время на размышления, он вскинул ружье и жахнул из обоих стволов! Отдача чуть не вырвала ружье у него из рук, я от дуплета над самым ухом частично оглох. Казалось, рябчика разнесло в пух и перья, но нет. Он лежал сразу за пеньком, сметенный туда, как мне думается, ветром от пролетевшей мимо тучи дроби. В голове его зияла маленькая аккуратная дырочка. Из всего заряда в него угодила ровно одна дробинка... Ну Вовка, ну ювелир!

Надо ли говорить, как счастлив был Вовка? Его глаза светились торжеством, он едва не пустился в пляс. Да и я, честно признаться, очень был рад за друга.

Вечером мы торжественно варили из Вовкиной добычи похлебку. И надо было видеть, как он, теперь уже охотник, блаженно щурится, слушая, как мы нахваливаем немудреную еду...

 

С той поры много воды утекло, Вовка успел побывать на паре десятков разных охот и даже добыл целую утку. Правда, была она подсадной и Вовку чуть крепко не побили, но подстрелил-то он ее честно!

Теперь главной Вовкиной мечтой стало добыть лося. Ни много ни мало. Уверовал наш друг в себя страшно, даже готов был сойтись с сохатым один на один. И случилось так, что мы в очередной раз отправились на охоту в томскую тайгу, на самый север — в Васюганье. Лося в тех краях много, и Вовка об этом знал: слышал от наших васюганских друзей рассказы про охоту на таежного исполина, да и котлеты из сохатого там всегда были на столе.

Особенно Вовку впечатлила занимательная история местного егеря Иваныча об охоте на лося вплавь. Идешь, мол, на лодке по реке, а поперек сохатый плывет, только рожищи над водой и видно. Догоняешь его на лодке, на рога ему веревку петлей — и тянешься за ним. А уже у самого берега догоняешь, ножом по горлу раз — и готово! Выходит лось на берег и падает. Ты его спокойненько разделываешь, в лодку грузишь — и домой.

Слушал Вовка тот рассказ, и губы его шептали, повторяя за Иванычем подробности охоты. Мы тогда на это особенного внимания не обратили. А зря!

...Ясное октябрьское утро. Идем двумя лодками по Кети. От воды тянет холодом, и мы плотнее кутаемся в теплые куртки, стараемся курить в покрасневшие ладони. Река спокойная, стылая даже на вид. Вовка с Иванычем идут в первой лодке, мы с Лехой следом. Лодки полны хабара, поэтому и вышли двумя моторами.

Тут Иваныч сходит с курса и забирает правее. Там меляк, я точно знаю! Что он делает-то?..

Вовка вдруг встает в лодке, облокачивается на ветровик и напряженно смотрит куда-то вперед. Что там? Я тоже привстаю, пытаясь разглядеть...

Лось! Плывет, неся над водой массивные рога, и быстро плывет. Все как Иваныч рассказывал. Я понимаю, что Вовкина мечта о добыче сохатого готовится осуществиться прямо сейчас.

— Вовка, не надо! — ору, перекрикивая рев тридцатисильной «ямахи» и срывая голос.

Но Вовка меня не слышит. Он судорожно шарит по тюкам, пытаясь отыскать там прочный капроновый шнур, который мы привезли Иванычу.

— Иваныч, ну ты-то, а! — Я не оставляю попыток воззвать к разуму товарищей.

Но тщетно. Вовка нашел-таки злосчастный шнур и торжествующе потрясает им над головой.

— Леха, наддай, родной! Их догонять надо! — Я умоляюще смотрю на друга, и тот переводит рукоятку акселератора вперед до упора.

Но это нам не особо помогает: движки и лодки одинаковые, но на Вовкиной лодке хабара чуть меньше, и они с Иванычем чуть легче...

Пока мы мчимся за ними на всех парах, Вовка уже пытается завязать петлю. У него явно ничего не получается, он размахивает руками и ругается. Мы этого не слышим, но отчетливо видим. Наконец Иваныч вырывает у Вовки шнур и вяжет сам, а Вовке отдает руль. Я зажмуриваюсь, опасаясь самого худшего. Наш друг не зря носит за глаза прозвище Криворукий, ой не зря...

Обошлось. Иваныч увязал-таки петлю наподобие лассо. Азарт охватил старого опытного егеря, и он теперь пытается втолковать Вовке, как половчее к сохатому подойти. Не на того напал! Вовка отрицательно мотает головой и требует петлю. Как же! Это ведь его мечта.

Вот наконец Иваныч сдался и протянул шнур горе-охотнику. Вовка с видом ковбоя из старых вестернов крутит над головой лассо, покрикивая на Иваныча. Мы с Лехой орем уже в два горла, пытаясь предотвратить неминуемое... Без толку.

Наши товарищи уже поравнялись с лосем, и Вовка метнул веревку... Мимо! Мимо!

Лось загребает копытами быстрее, бешено кося глазом в сторону лодки с двумя сумасшедшими. Он явно не понимает, что им надо. Вовка не сдался, торопливо машет руками, выбирая веревку из воды. Берег совсем близко, еще десяток метров — и лось встанет на дно, тогда шансов не останется! Я уже понимаю, что сейчас будет, но горло сорвано, и я могу только сипло материться.

Вовка принимает киношную позу, раскручивает петлю над головой и бросает, далеко наклонившись вперед... Есть! Петля захлестнула правый рог! Вовка торжествующе орет, улюлюкает, но Иваныч одергивает его, тычет пальцем в сторону носа лодки: вяжи сюда!

Вовка бросается вперед, быстро приматывает шнур к причальной петле и сразу возвращается назад. Рука его тянется к ножнам, на губах играет кровожадная улыбка... Эх, Вова, видела бы тебя твоя жена...

В этот самый момент лось наконец достигает мелкого места, ноги его касаются дна, и он рвет в спасительную тайгу! Вовкин план зверски вскрыть лосю горло разваливается на глазах. Иваныч уже понял, что дело пахнет керосином, и пытается дать задний ход, но поздно. Могучий таежный великан выбирается на берег и, не сбавляя хода, ломится в глубину прибрежных зарослей.

Лодка, естественно, тянется следом. Дикое завывание движка, громкий щелчок, треск — и двигатель остается на прибрежном песке.

Иваныч с дикими глазами вцепился в руль и орет на Вовку:

— Веревку режь! Режь веревку!

Но Вовка, как завороженный, смотрит вперед, схватившись руками за ветровик. Его можно понять: человек впервые на моторке по тайге катается.

Еще мгновение — и лодка встречается с пнем. Гулкий удар, Вовка рыбкой вылетает в северном направлении, Иваныч втыкается головой в ветровик, вынося плексигласовую пластину. Рывок — и кусок лодки уходит в тайгу вслед за сохатым. Весь хабар разлетается по берегу.

Мы причаливаем, выскакиваем на берег и бежим к потерпевшим. Иваныч хрипит, хватает ртом воздух и сипло матерится. Вовка ошалело крутит головой, глядя вслед лосю. Его мечта ушла в тайгу, вот и горюет парень... Так подумали мы, но ошиблись.

— Там... там патроны в носу... лось забрал...

— Чего?!

М-м-мать! Рюкзак с патронами спрятали от влаги в носовую банку! Лось с ней в тайгу и ушел.

Мы метнулись к лодке, схватили ружья и бегом за лосем, догонять. Без патронов здесь делать нечего, можно домой ехать...

Нос от лодки мы нашли метров через триста: он застрял между двух сосен и могучий зверь порвал шнур. Слава богу! Стащили все к нашей посудине, оставили Вовку с Иванычем сторожить хабар и погнали лодку к зимовью — за раз все имущество назад не перевезти...

Вовка с тех пор носит еще одно прозвище — Родео.


 


Чара


 

Он очень любил лыжи и таежную тишину и до зимовья обычно добирался своим ходом. Чара, его собака, полностью разделяла эту любовь. Да и как иначе: Чара — маламут, любовь к тайге у нее в крови. Всякий раз, когда хозяин собирался на зимовье, она заранее угадывала это своим удивительным собачьим чутьем и все оставшиеся до выезда дни с нетерпением заглядывала ему в глаза.

В этот раз готовились к выезду дольше обычного — хозяина не отпускали дела, — и, когда он наконец загрузил в машину все необходимое, счастью Чары не было предела. Она радостно прыгала вокруг и порывалась помогать, толкала лбом в бедро и прикусывала пальцы, всячески торопя отъезд.

Когда машина помчалась по трассе на север, Чара устроилась на своем законном месте, справа от человека, и сосредоточенно смотрела вперед, вывалив розовый язык и обнажив в улыбке вершковые клыки.

Ехать им предстояло часов десять, не меньше, и то если погода останется такой же ясной и не налетит вдруг метель. Целью их путешествия была затерянная в тайге деревенька в пару десятков дворов, где только старики и остались. На лето приезжают к ним дети, привозят внуков, и деревня наполняется радостным гомоном. Но зима — стариковское время...

 

С Михалычем Иван познакомился три года назад, когда в очередной раз приехал на осеннюю рыбалку. Шумных компаний он не любил и старался вырываться в такие места в одиночку. Неделя на берегу пустынной в здешних местах реки, когда на пару десятков километров вокруг, кроме тебя, нет никого, — верх блаженства. Поначалу, конечно, было страшновато вот так нырять в тайгу без компании, но со временем Иван убедился: тайга не любит шума, а компания не умеет хранить тишину.

Михалыч вышел к его стоянке беззвучно, просто вдруг возник из темноты. Бросил к костру добрую охапку дров, поздоровался и уселся рядом, поставив перед собой выцветший брезентовый рюкзак. Небольшая лайка быстро обнюхала Ивана и улеглась на самой границе круга света.

— Меня Иван Михалыч зовут, но привычнее просто Михалыч, — заговорил гость, вынимая из рюкзака нехитрые припасы: банку домашней тушенки, буханку хлеба, пяток вареных яиц, луковицу и несколько запеченных картофелин.

— И меня Иваном кличут, — Иван улыбнулся и протянул Михалычу кружку с ароматным чаем.

Тот с удовольствием сделал большой глоток и блаженно сощурился:

— Добрый чай варишь, тезка. Ужинал?

— Да вот только собрался.

— Ну тогда я к столу, да с тушенкой из сохатого. Недавно бычка взял, пудов на двадцать. — Михалыч открыл банку, напластал хлеба толстыми ломтями и принялся выкладывать на них тушенку. — А ты пока вон яички почисти...

Иван быстро очистил яйца и луковицу, снял с тагана котелок с густой наваристой похлебкой и выставил перед Михалычем. Тот потянул носом и довольно крякнул:

— Ох и душистое варево!

За ужином Михалыч расспрашивал Ивана о последних новостях:

— Что в мире-то делается? Газет у нас тут нет, электричество на три часа только дают... Да я телевизор и не смотрю — некогда.

Иван обстоятельно рассказал все, о чем помнил из новостей. Сам он тоже телевизор не жаловал.

Уже когда пили чай, Михалыч спросил:

— А чего это ты, Ваня, в тайге без собаки? Не страшно? Медведей у нас ох как много, и не все они в зиму сытыми идут. Рискуешь.

— Да к огню, поди, не выйдет. Ну и есть чем приветить, если пожалует.

— Это еще суметь надо — приветить-то! — Михалыч с сомнением посмотрел на Ивана.

— Сумею. — Иван усмехнулся, и усмешка вышла жесткой.

Помолчали, провожая день. Михалыч скормил своей лайке остатки ужина и принялся обустраивать себе место для ночлега.

— Давай в палатку, Михалыч! Места в ней много.

— Я лучше у костра, привык уж. Ночью сухо будет. А палатки ваши — баловство одно.

Иван пожал плечами и полез под палаточный полог: его ждал ранний подъем...

Утром Михалыч сказал, прощаясь:

— У меня зимовье недалеко отсюда, я как раз туда сейчас иду. А живу в деревне, в Соколовке. Знаешь такую? На излучине стоит.

— Знаю. На лодке часто мимо хожу. Там еще магазин прямо на берегу.

— Точно. Так ты это... в гости заезжай, если рядом случишься.

— Хорошо. — Иван улыбнулся и крепко пожал новому знакомцу руку.

С тех пор он часто бывал у Михалыча — и осенью, и зимой. Старик жил один и Иванову обществу был искренне рад. Да и сам Иван к Михалычу тянулся: дед оказался мудрым, бывалым таежником и своим опытом охотно делился.

Именно Михалыч уговорил его взять собаку, за что Иван ему был безмерно благодарен. Чара внесла в его жизнь много нового, но самое главное — она стала ему другом, преданным, настоящим.

 

В этот раз добрались до Соколовки ближе к ночи. Михалыч уже напарился в бане и пил чай, глядя в окно. Фары Иванова внедорожника он заприметил издали и вышел открыть ворота. Чара выскочила из машины, радостно покрутилась вокруг Михалыча, обнюхалась с Тайгой, Михалычевой лайкой, и устроилась у крыльца. С дороги Иван долго париться не стал и через час уже спал крепким здоровым сном.

Он хотел выдвинуться к зимовью поутру, но нашлись дела в деревне — перебирали старенький «буран» Михалыча. Когда он наконец затарахтел, старик предложил, вытирая руки ветошью:

— Давай подброшу тебя, чего ноги бить. Провозился со мной, время потерял...

— Нет, Иван Михалыч, я пешочком. Знаешь ведь, люблю лыжи. Да и Чаре в радость по тайге пробежаться.

— Добрая собака, таежная. Ладно, — Михалыч вздохнул. — Раз решил идти, не тяни. В темноте по лесу ходить, сам знаешь...

Яркое солнце искрится на снежной белизне, заставляя щуриться, прозрачный воздух звенит от морозца, весело тенькает какая-то птаха, в глубоком синем небе — ни облачка. Хорошо в тайге! Лыжи тонко посвистывают на бегу, где-то цокает белка. Строгие тени от красноствольных сосен скользят по синеватому снегу, отмеряя путь солнца и заставляя поторапливаться. Скоро незаметно наступят сумерки, а там и ночь. Зимой это быстро: не успеешь оглянуться, а черное небо уже усыпано колючими звездами.

Иван бежит по тайге то размеренно и ровно, то скатываясь в неглубокие балки и взбираясь по крутым заснеженным склонам. Чара поспешает рядом, иногда убегая вперед и скрываясь за заснеженными кустами. Но каждый раз она возвращается, заглядывает хозяину в глаза, будто поторапливая.

И вот наконец зимовье — крепко сбитая, ладная приземистая избушка с маленьким слепым окошком и открывающейся наружу дверью. Чуть в отдалении крохотная банька, вдоль нее под навесом уложены хорошо просушенные дрова. Внутри зимовья широкие нары у дальней стены, в углу буржуйка, у оконца грубый деревянный стол с парой табуреток. Под потолком в бревна вбиты большие гвозди, на которых висят пучки трав, мешочки с крупами и прочая мелочовка. На полке в дальнем от входа углу выставлены банки с консервами, бутыль масла. На столе — тщательно перемытая посуда и лампа «летучая мышь».

День клонился к закату, по тайге растеклись чернилами густые сумерки, над головой разлилась тишина. Иван быстро растопил печь, и совсем скоро она загудела, постепенно прогревая стылый воздух. Набил котелок снегом и поставил на печь рядом с уже стоящим там закопченным чайником, бросил Чаре половину буханки хлеба и принялся чистить картошку: полдня шел на лыжах, теперь очень хотелось похлебать чего-нибудь горячего...

Ночь раскинула над тайгой черные, усыпанные звездами крылья. Иван вышел из зимовья, вдохнул полной грудью вкусный морозный воздух и счастливо улыбнулся: именно за этим он сюда и приехал. Чара выскочила следом и теперь вовсю каталась по снегу. Иван присел на корточки, потрепал ее по загривку:

— Что это ты, подруга, в снегу кувыркаешься? Никак буран будет?

Глянул на чистое ночное небо, пожал плечами и пошел спать.

Утро выдалось тихим и ясным, мороз чуть ослаб. Иван занялся готовкой на улице. Распалил костер пожарче и затеял свою любимую похлебку. Дел у него никаких не намечалось, торопиться было некуда. Вот наварит похлебки, растопит баньку и пойдет в тайгу — просто побродить, подышать воздухом, посмотреть на текущую вокруг жизнь. Вдруг повезет с глухарем встретиться? Иван мечтал увидеть глухаря. Почему-то эта большая птица всегда вызывала у него трепет своей мощью, гордой красотой и какой-то... древностью. Он всегда считал именно глухаря хозяином тайги, ее патриархом. В детстве заслушивался дедовыми историями про глухариные тока, про встречи с этой птицей, мечтал и на ток попасть, и просто в тайге увидеть. Нет, стрелять бы он не стал — зачем? Да и как можно такую красоту губить!

Иван как-то сказал об этом деду, и тот, сурово сдвинув брови, ответил:

— Что глухарь, что рябчик — не важно. Любая птица в тайге красивая. Так что, если ты охотник — добывай птицу. Или уж тогда никого не стреляй. А если все же добываешь — знай время и место, не иди поперек природы.

Слушал маленький Ваня деда и головой кивал, но про себя все равно решил, что глухаря стрелять не станет...

Вкусный, тонкий синий дымок вертикально поднимался над потрескивающим костром, булькал котелок, и над поляной перед зимовьем разносился умопомрачительный запах мясной похлебки. Как называется эта похлебка, Иван не знал, да и не могло быть у нее названия, — он сам ее придумал и готовил каждый раз, когда выбирался в тайгу. Чара кого-то облаивала неподалеку от зимовья, но Иван не спешил идти на зов: лай был азартный, но не означал ничего серьезного. В единственную свою встречу с медведем Чара лаяла исступленно, ярость клокотала в ее груди, да такая, что и Ивану передалось тогда ее возбуждение. А сейчас... белку, может, заприметила и лает. Не дело, конечно, вот так самой убегать, бросая хозяина, но все же не охотничья она собака, да и он не охотник...

Иван вздрогнул, когда невдалеке от зимовья на поляну вымахнул сохатый. Огромный, на высоких ногах, горбатый, он бешено вращал глазами. Иван схватил ружье — и застыл, не зная, как поступить. Стрелять? Зачем? От голода он не страдает, а убивать просто так... Да и не был он уверен, что сможет убить лося.

Следом за сохатым, увязая в глубоком снегу, с лаем выскочила Чара, и лось сорвался с места, скрылся в заснеженной тайге.

Иван свистнул, подзывая Чару, и та тут же вернулась к зимовью. Подошла, ткнулась носом в хозяйскую ладонь, виновато лизнула пальцы и устроилась у костра, положив морду на вытянутые лапы и принюхиваясь к витающим над поляной чудным запахам.

Пока варилась похлебка, Иван растопил баньку. Жар она набирала небыстро, но потом и не остывала до самого утра. Банька маленькая, с низким потолком, — что для Ивана, с его ростом, делало помывку отдельным приключением, — но зато ароматная и пар в ней всегда легкий.

Сходил на родник, проломил ведром тонкий ледок, набрал воды. Несколько ведер ему за глаза хватало. Вода в роднике вкусная-вкусная, мягкая, он каждый раз вез домой флягу. А сейчас встал на колени, разогнал ладонью льдинки и принялся пить мелкими глотками. Ледяная, аж зубы ломит и голова болеть начинает, но оторваться не мог, пил и пил. Потом набрал большую миску для Чары и пошел проверить баньку...

Провозился до обеда. С удовольствием поел похлебки, напился чаю, подпер дверь бани, чтобы не открылась случайно, встал на лыжи, закинул за плечо ружье — и в путь. Шел без особого маршрута: здешние места им исхожены вдоль и поперек, каждую елку знает. Михалыч рассказывал ему, что неподалеку видел и глухаря, и тетеревов, и Иван решил во что бы то ни стало их найти.

Широкие лыжи легко скользили по плотно слежавшемуся снегу, Чара бежала по нему не проваливаясь. Создавая удивительное светлое настроение, звонко пересвистывались какие-то птахи, названия которых Иван не знал. Хотелось, как в детстве, кричать от радости и бежать быстрее ветра, так было хорошо! Иван шел и шел, подмечая разные следы на белоснежном покрывале. Вот клест шишку бросил, выбрав все до единого семена, а вот заячий след, свежий совсем. Чара пошла было по следу, но Иван ее отозвал — стрелять косого он не хотел. Он вообще не собирался стрелять, хотел просто бродить и наслаждаться этой красотой. Он будто в сказку попал, и разрушать ее было жаль.

Сосны уступили место белоствольным березам, заросшим блестящим на ярком солнце куржаком, и от этой красоты захватывало дух. А вот и след давешнего могучего лося — размашистый, отпечатки копыт размером с хорошее блюдце. Невероятный зверь, сильный и красивый, грозный противник кому угодно. Копыта у лося заостренные, и взрослый бык одним ударом ноги способен снести небольшую сосенку толщиной в руку взрослого мужчины. А вот и лежка косуль, небольшой их табунок здесь отдыхал...

И вдруг, подняв глаза, Иван увидел метрах в двадцати от себя сидящего на березе смоляно-черного тетерева!

Иван остановился. Присел на покрытую снегом валежину и стал наблюдать. Он смотрел на тетерева, тетерев — на него... Вдруг где-то невдалеке громко хрустнула ветка, и тетерев вспорхнул с ветки, быстро заработав крыльями. Чара рванулась было на треск, но Иван остановил ее. Холодом обдала мысль: «А вдруг шатун? Что тогда?» Он не был уверен, что сумеет убить зверя. Но вокруг царила тишина, снова зазвенели мелкие птахи, и Иван успокоился.

Поднялся легкий ветерок, он покачивал тонкие березки и гнал по насту мелкую крупу. «Пробегусь еще немного — и домой, в баньку!» — Иван даже зажмурился от предвкушения.

Чара обеспокоенно крутила носом и глухо поскуливала, глядя на хозяина.

— Ну чего ты, глупая? — Он почесал ее за ухом. — Не боись, медведи все спят, а больше нам с тобой опасаться некого.

Чара вывернулась из-под его руки, сделала пару шагов в сторону зимовья и остановилась, призывно глядя на Ивана.

— Домой зовешь? Давай еще пробежимся немного — и уж тогда домой!

Чара села и уставилась на него взволнованными, иначе и не скажешь, глазами. Иван вздохнул, подмигнул собаке и перевалил через край небольшого, как ему сначала показалось, оврага. Елки мелькали со все возрастающей скоростью, а конца спуску видно не было. Чара с лаем неслась следом. Поняв, что угодил на большой склон и выбираться обратно будет очень тяжело, Иван завалился набок и принялся тормозить лыжами. Остановил его раскидистый куст боярышника. Чара подбежала, принялась облизывать лицо...

Переведя дух, Иван с трудом выбрался из-под куста и с тоской посмотрел вверх — до вершины было никак не меньше сотни метров. Кто взбирался в гору по рыхлому снегу, может себе представить, что ждало Ивана. Но вариантов не было.

Время приближалось к трем пополудни. Еще пара часов — и подступят сумерки.

Вздохнув, Иван снял лыжи и полез вверх по склону. Ветер между тем крепчал. Он уже раскачивал березы, сбивая с них снежные водопады, тихонько посвистывал в оголившихся ветвях.

«Быстрее, быстрее!» Дыхания не хватало, сказывался сидячий образ жизни, который Иван вел в последнее время. Вот он, главный минус руководящей должности. Никто тебя не гоняет, самому себя гонять как-то лениво... А теперь расхлебывай. Поднявшись до середины склона, Иван основательно взмок и запыхался. Он упал в снег и попытался отдышаться, но Чара ухватила его за воротник и изо всех сил потянула, принуждая снова подняться. Иван стиснул зубы и встал.

Сделав пару десятков шагов, он огляделся — и поразился произошедшей вокруг перемене. Небо затянуло серыми тучами, из которых валил густой февральский снег, ветер разгулялся не на шутку и поднял настоящую метель. Иван понял, что если через десять минут не выберется из оврага, то так и останется на этом склоне. Собравшись с силами, он снова пошел, проваливаясь в снег, то и дело падая. Вставал, опираясь на лыжи, ставшие вдруг очень тяжелыми, и продвигался дальше.

Сколько он так шел, Иван не знал. А выбравшись наверх и оглядевшись, понял, что не знает, в какой стороне зимовье! Вьюга совершенно исказила тайгу вокруг, спрятала привычные ориентиры. Летящий хлопьями снег залеплял глаза, не давал дышать. Волна отчаяния накатила, накрыла с головой.

«Ну нет! Врешь!» — неизвестно кому прорычал Иван, встал на лыжи и побрел вперед.

Вроде бы отсюда они вышли? Но Чара ухватила его зубами за рукав и потянула в другую сторону. Иван послушно повернул за ней и через пару минут увидел ту самую валежину, на которой сидел, наблюдая за тетеревом. Обрадованный, он устремился туда. Откуда только силы взялись! Чара маячила впереди, не давая ему сбиться с пути.

«Банька... Жаркая, с чаем...» Эта заманчивая картина стояла перед глазами Ивана, заставляя сделать очередной шаг. Но сколько бы сил и здоровья в нем ни было, усталость брала свое: ноги налились тяжестью, по лицу струился пот, дыхание сбилось. Иван рухнул на снег, жадно хватая ртом воздух, глядя в беснующееся небо. «Не дойду...» — мелькнула в голове удивительно спокойная мысль.

Чара подлетела к нему, принялась лизать лицо, поскуливая, а затем вновь ухватила за воротник и потянула.

— Погоди, сейчас я... Еще чуть-чуть отдохну...

Но Чара упорно тянула и тащила его вперед, теперь уже зло ворча. И вдруг Ивана осенило. Ведь Чара — маламут, а маламуты — ездовые собаки! Он подхватился, зашарил по карманам, с радостным возгласом вытащил моток крепкого нейлонового шнура. Та-а-ак, теперь привязать шнур к Чариному ошейнику, усесться на поставленные рядом лыжи...

— Чара, вперед! — крикнул он сиплым голосом.

Чара уперлась лапами в снег, пытаясь стронуть хозяина с места. Иван оттолкнулся руками изо всех сил, и лыжи покатились. Покатились! Чара упорно шла вперед, грудью натягивая кое-как связанную постромку, Иван помогал ей руками.

Погода окончательно сошла с ума. Ветер гнул деревья, бросал в лицо целые охапки снега. Солнце спряталось.

— Чара, милая, не подведи... — шептал Иван обветренными губами, пока верная собака из последних сил тащила его к зимовью.

Холод пробирал до костей, и Иван начал стучать зубами. А Чара, словно слыша его мольбу, сосредоточенно, метр за метром, пробивалась вперед сквозь сугробы. Наконец пригорки закончились, они выбрались на ровный участок. Здесь Чаре стало чуть легче, и она пошла быстрее.

...Открыв глаза, Иван сначала не мог понять, где находится. Огляделся вокруг — зимовье. Над трубой бани вьется дымок, хорошо видимый на фоне ясного звездного неба.

Буран умчался так же быстро, как и налетел.

Чара, поняв, что Иван очнулся, с радостным визгом заплясала вокруг него, прихрамывая сразу на все лапы и оставляя кровавые следы. Иван кое-как поднялся, с трудом дошел до зимовья, забросил в печь несколько поленьев, кусок бересты и принялся раздувать огонь. Угли еще
не успели остыть, и пламя занялось почти сразу. Иван подозвал Чару, поднял ее на нары, уложил на бок и принялся осматривать лапы. Подушечки были изрезаны и сочились кровью.

Иван поцеловал собаку в нос:

— А ведь ты мне жизнь спасла! Спасибо тебе...

Как лечить такие раны, Иван не знал. Но был уверен, что Михалыч поможет. Нужно только дойти до деревни...

Утром он чувствовал себя совершенно разбитым, все тело болело, во рту пересохло. В довершение всего у него поднялась температура. Чара тоже разболелась. Нос был сухим и горячим, наступать на лапы она не могла. Напоив ее, Иван через силу съел порцию каши и долго, с удовольствием пил чай с медом. Немного придя в себя, вытащил из-под крыши небольшую волокушу с днищем, покрытым листом оцинкованного железа, набросал в нее сена, вынес из избушки Чару и устроил поудобнее. Затушил печи в бане и в избушке, встал на лыжи, привязал волокушу к поясу и тронулся в путь. Чара лежала на волокуше, положив морду на вытянутые лапы, и наблюдала за своим человеком. Теперь он делал все, чтобы ей помочь.

При виде гостя, буквально ввалившегося в дом, Михалыч вскочил. Иван весь горел, его глаза, похоже, уже ничего не видели.

— Чара... — еле слышно просипел Иван. — Там...

Михалыч суетливо содрал с него куртку, обувь и усадил на диван. Метнулся на улицу. У крыльца на волокуше лежала Чара. Она вяло шевельнула хвостом и лизнула деда в лицо, когда он подхватил ее на руки и понес в дом.

Войдя в комнату, Михалыч увидел, что Иван уже спит.

— Да, друг, погулял ты по тайге!

 

Иван пил чай с малиновым вареньем, обхватив кружку ладонями, и наблюдал за тем, как Тайга вылизывает Чаре лапы.

— Михалыч, помоги Чару вылечить! — просипел он.

— А как тут лечить? — пожал плечами старик. — Сами и вылечат. У собак слюна получше мазей аптечных, точно тебе говорю. Пару дней — и пойдет осторожненько. А тебе самому подлечиться надо. Видел бы ты себя вчера...

— Видел бы ты меня позавчера! — невесело усмехнулся Иван. — Если бы не Чара, остался бы в тайге. Она меня вытащила.

— Она — тебя, ты — ее, — философски изрек Михалыч. — А как иначе? Друг на то и друг, чтобы вот так...

 

Машина катила по зимней трассе, увозя домой двух верных друзей. Иван, еще не до конца выздоровевший, временами тянул из термоса чай с малиной. Чара, по обыкновению, смотрела вперед, изредка поглядывая на хозяина и то и дело порываясь лизнуть ему руку. Сколько еще у них впереди дорог, им пока и самим было не известно. Но оба знали, что в любой дороге они друг для друга надежная опора.

 

 

К списку номеров журнала «СИБИРСКИЕ ОГНИ» | К содержанию номера