номинатор "Бельские просторы"

http://www.promegalit.ru/autor.php?id=351

http://www.promegalit.ru/publics.php?id=1597

*  *  *
Я только помню, что свет
безостановочно лил
и Афанасий, мой дед,
на кухне «Приму» курил.

Я шел тогда в первый класс,
воображал еще как,
а дед прищуривал глаз
и хрипло кашлял в кулак.

– Мне, деда, парту купи
и водяной пистолет,
не спи на кухне, не спи,
а водка горькая, дед?..

Когда исполнился год
без деда – выпив вина,
полезла бабка в комод,
достала все ордена,

смахнула черным платком,
слезинки не пролила
и за своим стариком
через неделю ушла.

Я вас любил, ну и что?
Я только помню, что свет,
на желтой стенке кашпо,
и парту, и пистолет,

но не спасает любовь,
и мне за вами пора,
и на Зееловских вновь
включили прожектора.


*  *  *
Hа малиновый стой, на зеленый иди,
приседай на мигающий желтый –
но от правил твоих мне стесненье в груди,
и вообще, красноперый, пошел ты.

Я бы мог, как и ты, только маза не та –
становиться героем попкорна,
потому что не я выбираю цвета,
а меня выбирает мой черный.

Я на черную грязь выпадаю лицом
в том раю, где седые профуры
всё поют про любовь, прикрывая платком
свои руки в проточинах бурых,

где внимают страданьям гармошки хмельной
унесенные северным ветром
и глядят в это небо, а небо черно
и на том берегу, и на этом,

где, наверно, наверно, спасутся не все,
но до светлой обители горней
двадцать восемь панфиловцев тянут шоссе,
чтоб Господь к нам спустился на черный.


*  *  *
Бог тогда был твоим телом, розовым от весны,
блеском и пергидролем твоих волос,
когда в гараже на диване времен Гражданской войны
мы занимались любовью и слушали Doors.

На полках прямо над нами стоял бензин,
вдали громыхал город, бедняга Моррисон пел,
сломанными ногтями, красными, как гренадин,
ты вновь давала мне шпоры, и старый диван скрипел.

Бог тогда был твоей кожей, горел огнем,
яблочной веял порошей, грибным дождем,
а нам казалось, что боги мы сами, что смерти нет,
и в щели между листами врывался свет.

Я был тогда твоей целью,
я был тогда твоей тенью,
родинкою на теле,
смородиною в горсти,
но двадцать лет пролетели,
и сорок лет пролетели,
и с Джимом на самом деле
теперь нам не по пути.

Где мы теперь, берегиня, –
кончается ностальгия,
и в ночь устремляется зренье
обрывком глазного дна,
и слышно утробное пенье
Вивекананды Свами,
и разрушается память,
и дальше пойдешь сама.


*  *  *
В белой гипюровой блузке ты уходишь на черный свет,
и я замерзаю от грусти. Уже семь лет,
как из-за снежной каши доносится глухо, глухо:
Дима, купи Маше куклу.

Кому там в своем тимбукту
под минусовку собачьего лая
с Алая
ты носишь фрукты?

Кому ты рубашки ближе,
какому из смертных тел,
кому ты звезда над крышей,
три звездочки араспел?

когда о мальчике рыжем ты скажешь, смеясь: пострел,
пусть голос твой не услышит, как сильно я постарел,

видя бессилье
адской геенны,
белые крылья
гипюровой пены,
небо ошую
и одесную,
в мертвой могиле, могиле,
живую.


*  *  *
Мы бросали галеты тем, кто стрелял нам в спину,
мы умели писать по воде и тянуть резину,
избегая классовых тем, зная, что невозможно
отыскать в черной комнате черную кошку.

С выцветшими глазами в х/б панамках
мы курили в тени отдыхавших танков,
ели суп из банки, покуда Хатхи
не трубил о схватке.

Мы ловили руками маринку в кяризах,
выходили с понтами из таких парадизов,
что не дай Господь, и для перепелок
мастерили клетки из разных елок,

и еще, чтоб отвлечься от внешнего мрака,
у нас были брага, чай и собака...
Только в датском порно нам отказали боги,
как старухе в черном, чей труп лежит на дороге.


*  *  *
Лечебные свойства слонов,
розовых и лиловых,
известны всей голытьбе
и даже самим слонам.
Вот так про мою любовь
известно каждое слово,
когда по летней Москве
гуляет она одна.

Ну где там твоя печаль,
твоя угрюмая фронда?
Давай я вылечу скорбь
на белых твоих волосах.
Мы курим небесную шмаль
и любим девушек Бонда,
и устрицы облаков
пищат на наших зубах.

Дети детей войны
против детей-цветов,
розовые слоны
теперь играют плей-офф,
и Петр ужасен, как смерть,
и на трибунах бомжи,
здесь дорого стоит нефть
и дешево стоит жизнь.
Чей извращенный ум
придумал город такой?

Я слышу лишь рев трибун
в раковине пустой...


*  *  *
Те мраморные столики в кафе,
и солнцедар под липами нагими,
и розовые губы подшофе,
давно уже ушедшие с другими

не вспоминает смертный человек,
он занят важным делом по дороге:
он собирает кистеперый снег
и облаков бескрылые молоки,

он собирает лиственный нефрит,
подсвеченный и позлащенный Фебом,
он выбивает звездный кимберлит
из хорошо прокуренного неба,

кладет в суму пустопорожний гром
и ржавое чугунное распятье,
и допивает смертным языком
весь свой бессмертный воздух без изъятья.


*  *  *
Стерх подлетает ко мне, ломая шапку не в такт
метроному в моих руках.
– Ближе подойди, скажи, что с тобой не так?
Что со мной не так?

Стерх подлетает к огню, на груди его черный мех
с водевильными аз и ферть.
– Сколько тебе лет, как тебя зовут, стерх?
– Смерть.

– Я буду звать тебя Клим – журавлиный клин, заводи мотор,
мы улетаем в страну ангин, где течет простор
широкошумным огнем и где небо – индиго деним,
и море индиго деним, и драконы плавают в нем.

Я буду звать тебя Стерх – чернобурый мех,
над бетонной эстрадой витает зрительский смех,
и где забыт микрофон, издает мелодичный звон
моя витальная тень, хоть это оксюморон.

И как этот свет, дрожащий в парке пустом,
непостижный и внеприродный,
тень моя, вмурованная в бетон,
хочет быть свободной.

http://www.promegalit.ru/publics.php?id=538

* * *
Ангел мой в Соль-Илецке под слоем соли,
спит на руках у Лизы, не зная боли,
вены его лазурны, чиста рубаха,
губы его скульптурны под слоем праха,

губы его пурпурны, белесы брови,
фреской многофигурной, огнем и кровью
время его окружает, обходит с флангов -
Навна, принцесса света, бессмертный ангел,

спит на руках у Лизы, уже не помня,
как мы ее зарыли в сырые комья,
как мы за ней ходили четыре года,
как мы о ней забыли - в момент ухода.

***
Они стоят неподвижно в горящих железных лодках,
их "ура!", застрявшее трижды в бездонных глотках,
летит на Красную площадь, сквозь флаги и позументы,
кусками сырой плаценты.

И я сплю, и в моем изголовье сидят двуглавые грифы,
и я знаю, что только из крови рождаются мифы,
и я знаю, что только из крови растут серафимы,
даже Рим без мертвых героев не стал бы Римом.

И медведь, принесенный в жертву в борьбе за дело,
в моем сне восстает из мертвых, обретает новое тело,
и я верю, что жизнь не нелепа, что за этим пространством голым,
что за небом есть еще небо, где медведи молятся пчелам.

* * *
Нарисуй, дружок, голубое небо,
там, где пасха мертвых под снегом белым,
где свернулся ежиком деда Глеба,
и бабуля Маша совсем истлела.

Нарисуй, дружок, на заборе горе,
на заборе горе в пределах стужи,
это ничего, что слеза во взоре,
если не заплакать - гораздо хуже.

Напиши, дружок, на своей печали,
как они живые тебя встречали,
как они на солнышке летнем грелись
под широколиственный мерный шелест,

как он гладил ей бронзовые руки,
как он говорил ей: "Моя Маруся",
как все пела бабушка: "Летят утки..."
Будь оно все проклято, и два гуся.

* * *
Война была делом жизни, поэзия - дело смерти,
юность осталась за кадром - гореть в кювете,
как бэтэр, набитый мясом. Матерные слова
отхрипела гвардия в небо, не помнящее родства.

Война была делом жизни - тогда, в кишлаке горелом,
ты видел во сне березы - оранжевые на белом,
теперь тебе снятся камни, дороги, босые дети,
лед на стволах орудий - поэзия дело смерти.

Вскакивая с постели, вглядываясь во тьму,
ты слышишь шаги и кашель, не слышные никому,
это как будто в горы,  в забвение,  тяжело
уходит твоя рота, вставшая на крыло.

* * *  
Не рыдай мене, мати, нигде не зряще,
не ищи меня в мусоре давней сечи,
я и сам тебя помню другой - летящей,
а не то чтобы плат роковой на плечи.

Я и сам тебя помню на ланах детства,
поцелуй же меня - я пришел из школы,
но к губам моим пристает железо,
пристает железо, как в лютый холод.

Я гляжу в окно на простор осенний,
как на крест прибита пустая рама,
вот он - черный портал спасенья,
и его не смоешь со стекол, мама.

Ты прости, что сын оказался шляпой,
ничего не достиг и не стал опорой.
Вот закрою глаза - и опустится рампа,
и навстречу мне грянут белые горы.