Ефим Гаммер

Пришельцы выходного дня

Роман нашего времени и фантастических ассоциаций*

 

                                                         Часть первая

                                                РАЗДВОЕНИЕ ЧУДА

 

                                                                    1

Придурок получил во сне выигрышный билет на право посещения летающей тарелки.

Посетил – восхитился чудесами немыслимой инженерии. И у каждого космического собрата по разуму спрашивал:

– Как это устроено?

– Что?

– Вот эта штуковина. Нажмёшь пальцем на кнопку, и на тебе – на экране вся твоя жизнь, от рождения до сего дня.

Собрат по разуму обстоятельно ему объяснял.

Придурок кивал головой. И снова спрашивал:

– А как это устроено?

– Что?

– Вот эта штуковина. Войдёшь в кабинку, нажмёшь кнопку и будто горишь в любовном экстазе. Очень полезная штука в отсутствии жены.

Собрат по разуму обстоятельно ему объяснял.

Придурок кивал. И спрашивал дальше.

Спрашивал-спрашивал, пока не проснулся.

А когда проснулся, понял: ничего не помнит, кроме того, что посетил летающую тарелку. Но кто ему поверит? А ведь, вспомни он технологические нюансы, мог бы и у себя дома воссоздать установку, дающую любовный экстаз в отсутствии жены.

Вот так… в отсутствии жены. Впрочем, и не до любовного экстаза. Любаши действительно нет. Как бы там ни было, он есть, пусть и придурок – рванул из Питера в Иерусалим, чтобы свидеться, обнять, прижать к себе. А что в реальности? Квартира в Гило пуста, пыль на газовых конфорках, заплесневелые тарелки с остатками пищи, будто никто не хозяйничал на кухне неделю, а то и две. Где Любаша? По идее, должна была дожидаться. Но…  Кого включить в поиски? Гошу? Дани набрал номер.

–  Алло! Гоша? Только не спрашивай: «Мы знакомы?» Я Дани с первого этажа. Так как память тебе отшибло, посмотри на записку под зеркалом в душевой: там сказано кто я. Посмотри и спускайся. Надо поговорить.

–  Поговорить – это не проблема. Ноги не отшибло. Иду-спускаюсь.

Топ-топ по лестничным ступенькам, бегом по лестничным маршам. Звонить в дверь не пришлось: открыто, и мир входящему, как в кино.

– Здравствуй, старик!

– Привет Чингисхану! – Гоша откликнулся загадочно, и по присущей привычке тут же пустился в исторический экскурс, полагая, что этим выведет Дани к пониманию создавшейся ситуации.

 

*Печатается с сокращениями

Дани не стал перечить, помня: иначе от Гоши никакого разумного прояснения той самой ситуации не получит.

– Чингисхан умер 25 августа 1227 года. Империя, порожденная им, умерла впоследствии.

–  Гоша, не томи.

– Хорошо. Поговорим о наследниках. Сегодня наука генетического рода утверждает: каждый двухсотый человек на Земле является прямым потомком Чингисхана. Так же наука, на этот раз историческая, доказательно заявляет: империя Чингисхана охватывала огромную территорию, равной которой доныне не располагает ни одно государство в мире, и насчитывалa 100 миллионов людей. Как это удалось простым кочевникам, пастухам и любителям кумыса, не располагающими даже зачатками европейской культуры, не вопрос сегодняшнего дня. Хотя бы потому, что наследники Чингисхана тайно, при помощи Интернета, ведут переписку, распределяя между собой наделы из земель, завоёванных их непобедимым предком. Никто не ведает, когда наступит час Х. Приходится гадать: они уже точат сабли или ждут дальнейшего прибавления семейства для увеличения полчищ захватчиков? Одно знаем твёрдо: время работает на них.

– Я тут при чём?

Гоша вложился в кресло, ноги, подтянув к животу, сложил крестом, и этаким всезнающим Буддой направил указательный палец в грудь старого друга.

– Время работает и на тебя. В лице многочисленных твоих наследников, шастающих то и дело сюда. Тоже, небось, точат сабли, чтобы непутёвому родителю сделать секир-башка.

– Не городи ерунды!

–  Спасибочки! Всё, что ни скажу, ерунда! Всё, что вспомню с отшибленными мозгами, придумки. А вот и не придумки. Смотри сюда, – вытащил из бокового кармана пиджака блокнотик, раскрыл и с ухмылкой уставился на Дани: – Читаем?

–  Читай! А что там?

– Там вся твоя беспутная подноготная. Я теперь веду дневник, записываю каждый день жизни, чтобы не позориться вопросами, типа «мы знакомы?» А то ведь… Никого не узнаю, хрен чего помню. Вот смотри, ткнул пальцем в запись. –  Неделю назад застал у двери мальца, лет семи. Тянется к звонку, дотянуться не может. Ты к кому? К отцу. Твой папан в командировке. А потом думаю, Дани, папан ты или не папан? Не вспомнил, но запись сделал для памяти. И на тебе, на следующий день опять встреча. Вот запись, смотри, – вновь ткнул пальцем в блокнот. –  Опять малец, но с виду постарше. Сколько тебе отроду? Восемь. Папку ищешь? Отца! Твой папан в командировке. А вчера… Прими в голову, вчера, снова малец и снова постарше. Сколько тебе натикало? Девять. Зачем пришёл? К отцу! Что на это скажешь, Дани? Тройня юнцов-молодцов, мал-мала меньше. Так что не отнекивайся, товарищ Чингисхан. Настрогал детишек, признавай отцовство и займись  воспитанием, а то –  секир-башка. 

–  Дурь собачья! – отмахнулся Дани. И пошёл на кухню варить кофе.

Но тут звонок в дверь.

«Кто бы это мог быть?» – подумал Дани.

– Твой пацан! – уверенно сказал Гоша и щёлк-щёлк, поворот ключа. – Милости просим!

На пороге стоял мальчик, лет девяти-десяти, в джинсиках, безрукавочке, в кепи с длинным козырьком и высокой тульей, поверх которой лентой шли круглые значки с изображениями людей. Каких? Дани поначалу не опознал, но увидел свой портрет и вздрогнул, догадываясь, в какую элитную компанию попал: Бунин, Пастернак, Солженицын – русские лауреаты Нобелевской премии по литературе.

– Здравствуй отец, как я рад, что ты ПОТОМ живой.

Некоторая неграмотность, просквозившая в словах ребёнка, как-то резанулa ухо Дани, но он не  отводил взгляда от значков, соображая, что бы это значило?

А значило это… Да, именно так! Именно! Он принят в клуб избранных.

– Когда это произошло? – вырвалось фальцетом из глотки.

Сынуля пожал плечами.

– Какой год?

– Сейчас? – спросил сынуля.

– Не вчера же?

– 2025.

– Когда?

– Отец, ты о премии?

– О ней, понятно.

– Не знаю.  Кепку я надел уже со значками.

– Надевал сегодня?

– Сегодня. Но в твоём будущем.

– В том году, когда мне дали Нобелевскую премию?

– Отец, тебя интересует Нобелевская премия или мама? Пойдём уже.

– В будущее?

– К маме. А мама пока что в твоём настоящем.

Гоша подмигнул. Со значением. И в этом подмигивании читалось: «Шёл бы ты, однако!»

«Эх!» – вздохнул Дани.

Ситуация стервозная. Хочешь проклюнуться в будущее, наталкиваешься на заградительный пост, непреодолимый, подобный китайской стене: с наскока не перемахнуть, лбом не прошибить.

Ау! Откликается пацаном из будущего, якобы сыночком, однако своего времени не знающим. Но приглашает не в будущее, а в настоящее. Свихнуться можно.

– Так ты идёшь?

– А кофе?

– Кофе оставь Гоше.

 

                                                                     2

Круглые мысли – нолики пучеглазые – бегали взапуски, не плутая в извилинах мозга, но почему-то не прорывались к финишу, дабы точно понять: Кто? Где? Когда?

Приходилось с напрягом восстанавливать каждую.

Кто?

Машинально пришло: Лев Самсонов.

И покатило с интернетовской сноровкой, печатаясь в сознании в виде литературного текста. «Он мог считать себя вторым Пушкиным, красуясь в накладном парике перед зеркалом, но никто на дуэль его не вызывал. И жена переходила из рук в руки, себя не желая держать в руках. Он выглядел жалким хотя бы потому, что старался выглядеть величественно. Но в отсутствии тоги облачался в халат с атласной подкладкой красного цвета, намекающей на цвет знамени, под которым он некогда ходил на демонстрации. Ходил-ходил, и дошёл до ручки. Превратился в досужего гида – устроителя удовольствий для денежных туристов. А хотел добраться до Атлантиды и обогатиться за её счёт. Но легче было добраться до Любаши – жены Дани Ора – обладателя таинственной карты с координатами Атлантиды и Ковчега Завета. Вот и добрался. Вот и умыкнул. И ждал удобного момента, чтобы вынудить муженька учредить торг и – баш на баш! – произвести выгодный обмен».

Где?

Действительно, где он предполагает произвести этот обмен?

И опять с интернетовской сноровкой вырисовалась карта Иерусалима, красным кружком обозначилась питейное заведение бармена Грошика, что на Русской площади в приметной близости от радиостанции «Голос Израиля» и полицейского управления.    

Когда?

Интуитивно взглянул на часы, и стрелки – под взглядом, либо по иной причине? – скакнули вперёд, указав время встречи.

– Мальчик! – Дани повернулся к малорослому спутнику: выспросить, что за фокусы творятся в его присутствии. И опешил: никого! Чудеса в решете: минуту назад купил ребёнку в киоске мороженое на палочке, сдачу –  три полусотни с мелочью – в карман, и на тебе: уже не подле дома своего, не в Гило, а на Русской площади, в самой близи от изыскиваемого бара, напротив православной церкви.

Над входом в бар красовалась затейливая надпись, вроде транспаранта, выполненного красным фломастером на фанерном листе: «Кто не курит и не пьёт, тот здоровеньким умрёт».

«Реклама, – подумалось Дани, – двигатель торговли. Но какой двигатель – не говорят. Может, реактивный? Для запуска ракеты с убойной боеголовкой». И он толкнул дверь, предполагая, что сейчас встретит давнего приятеля – бармена Грошика, и всё разъяснится.

Но не тут-то было.

Клиенты? Чудно: ни одного знакомого лица. 

За стойкой стоял тоже вовсе незнакомый человек.

– Я на новенького! – поспешно сказал он, столкнувшись с удивлённым взглядом посетителя. И представился: – Сеня, а по-еврейски Соломон, племянник Грошика, новый репатриант. Прошу любить и жаловать.

– Мы не на параде гордости, чтобы любить, – усмехнулся Дани, пытаясь как-то сориентироваться на местности.

– Ах, афоризмы… значит, Грошик мне про тебя говорил: «наша достопримечательность».

И опять, будто из интернета, встроенного в мозг, пришлёпало в отредактированном виде, словно из готовой к изданию книжки:

«Сеня был дурак, хотя и родился в России. Приехав в Израиль, назвался Соломоном. Но это ума тоже не прибавило. Тогда он стал писать статьи о еврейских пророках. По наивности считал, что теперь его уже однажды назовут мудрым. Однако, как выяснилось, на один маленький Израиль иметь двух Соломонов Мудрых – это большая глупость и лишняя капля яда для чувствительных антисемитов. И его отправили в дурдом. Нет, не на принудительное лечение. А для того, чтобы клиентам богоугодного заведения читал свои произведения. По теории вероятности, больным, попавшим в плен иерусалимского синдрома, идёт на пользу такая пропарка мозгов, позволяющая предметно познакомиться с чудотворной деятельностью коллег-предшественников – пророков древности.  Читал он больным на голову, читал, пока не выдохся. А когда выдохся, плюнул на врачебные предписания и  пристроился к бармену Грошику, ибо, согласно соломоновым мудростям, рот не только для того,  чтобы говорить, но и для того, чтобы кушать. А чтобы кушать, надо зарабатывать деньги. Вот и стал зарабатывать деньги, разливая по стопкам коньяк, виски, водку и всякую прочую алкогольную продукцию».

Дани воспринимал себя денежным клиентом. На иерусалимском кладбище ему заказали оформление мраморного надгробия, и аванс, не торгуясь, выплатили сразу. Так что он мог себе позволить. И позволил. Угостил себя, угостил Сеню, чтобы стал разговорчивее.

– Два по сто!

– И ещё?

– И ещё!

– За счёт заведения?

– За мой!

– Но Грошик…

– Чего Грошик?

– Наказывал: за счёт заведения.

– Мне?

– Тебе. Как появишься.

– Чего вдруг?

– Не каждый день к нам наведываются нобелевские лауреаты.

– Это кто – нобелевский? Покажи.

– Зеркало у входа в подвал.

«Дела! – подумал Дани. – Что тут, королевство кривых зеркал? Нобелевку мне дадут...  Это если в экскурс рвануть по значкам сынули, где-то… Словом,  дадут. Но не сегодня же!»

И всё же не удержался, шагнул к зеркалу, краем глаза приметив бодрую старушенцию у входной двери. Шаг, второй, и на третьем осознание какого-то чуда, невероятного, если думать трезво. Но трезво думать после стопарика не по кондиции. «Былое и думы!» – усмехнулся невольно, и столь же невольно оглянулся: уж очень кого-то напоминала эта старушенция. И – «Бог ты мой! – воскликнул в уме, не способный выдавить вслух ни звука: – Да это же Люба! Чего вдруг в Иерусалиме? И до чего постарела.  Как такое могло произойти? Виделись ведь недавно в Питере. И на тебе».

– Дани!

Он повернулся на оклик, изобразил «узнавание». А что он ещё мог изобразить, когда сердце «видело родную душу», а глаза не признавали? И торопливо, хотя на ногах гири, направился к Любе, усадил за столик, кликнул бармена:

– На двоих. И кофейка с чем-нибудь повкуснее.

– Подавать по-русски или на иврите? – пошутил Сеня.

– Водку по-русски.

– А «уга» – пирог –  на иврите? – развивал кулинарную шутку бармен, как и всякий новый репатриант, стремящийся побыстрей образоваться на израильский манер.

Дани смотрел на жену, ощущая немоту во всём теле. Машинально, и опять само собой, родилось в голове: «Старость не побеждают. С ней борются. Побеждает она, если в это соревнование не вмешивается предварительно смерть». И дальше, после короткой паузы, в одну-две секунды, нужной, чтобы перевернуть страницу книги: «Человек начинает стареть сразу же после того, как у него заканчивается формирование мозга. Происходит это в пять лет отроду. Вот так, с пяти лет и стареем, сначала до юности, потом до зрелости, потом… Золотой возраст, пенсия, лавочка со словоохотливыми соседями со вставными челюстями и приятные воспоминания о преждевременной старости, когда за яблоками в чужой сад, или за красой ненаглядной в окно, на второй этаж. А ещё говорят – старость не в радость».

– А помнишь?  –  сказал спонтанно, оттолкнувшись от промелькнувших в сознании слов. – Как мы таскали подмороженные яблоки?

– Я всё помню.

– Хрустели на зубах.

– И вкуса никакого.

– Зато – адреналин!

– Ты и по сей день не можешь без адреналина.

– Нет, сейчас впору говорить: что день грядущий мне готовит?

– А что готовишь ты ему? Или опять творческий застой? Как тогда, на двухсотой странице книги? Застопорила тебя, помнится из телефонного разговора, какая-то любовь литературного героя, возникшая спонтанно и не ко времени, как у престарелого Микеланджело. И тпру – хоть женись, но ведь дальше, после свадьбы, никакого развития сюжета.

– Я не в застое, если говорить о творчестве, – с некоторой двусмысленной хитринкой ответил Дани, и вдруг поймал себя на том, что не имеет ни малейшего понятия, о какой книге речь.  Однако, вот он текст,  печатается в мозгу, как на экране компа. «Набежало… Изменение ритма, падение в пустоту и возвращение на небеса. И всё без всякого напряга воли, веления разума и магнетической тяги желания. Любовь? Что за любовь, когда на носу старость? Нет, говорят умники: «не старость, а золотой возраст. Правда, пробу негде ставить».

Выпили. Нехотя поковыряли пирог. При этом испытывали внутренний дискомфорт, похожий на смущение. Поговорить не о чем: переговорили, получается, обо всём на свете, до полного изнеможения мысли и чувства.

–  Знаешь? –  сказал Дани.

–  Знаю.

–  Ну да?

–  Да.

–  Представляешь, закрываю глаза…

– И сразу проступают из небытия лица, –  подхватила Люба, будто считывала текст. – Ни одного знакомого. Но каждое – чёткое и ясное, словно чёрно-белая фотка.

– Может, в прошедших жизнях я встречался с этими людьми?

– Это ты сам в своих прошедших жизнях. Реинкарнация, дружок!

– Откуда знаешь?

– Да что с тобой, Дани? Собственного произведения не узнаёшь?

– Какого?

– Господи! Твоя нобелевская книга!

Из Дани чуть не вырвалось: «а когда я её написал?». Однако промолчал, чтобы не выглядеть больным на голову. И заказал по новой.

–  Сеня! Мы за твоим кушаньем что-то оголодали. Приготовь нам по отбивной.  С картошечкой–фри.  А я… я… пока пройдусь вниз по мелким надобностям организма.

– Только не задерживайся по своим стариковским делам. А то опоздаю.

– Куда тебе так некогда?

– На концерт. Не доходит – с корабля, мол, на бал? Ну, так врубись! Из-за концерта я и свалилась к тебе, словно снег на голову. Привезла питерскую группу «Звёзды Белых ночей». Полный отпад!

– Отпад так отпад, а я пока управлюсь с организмом, потом поговорим подробнее.

Дани, как ему представлялось, принял самое разумное решение. Махнув якобы в туалет, он выгадает минуту-другую для рекогносцировки во времени и на местности и наконец-то вернётся к цели прихода в этот бар. Такой, какая гнездится в его настоящем, в 2015 году, а неведомо в каком будущем, когда и родная жена выглядит старше самой себя на десяток лет.

                                                                 3

В голове крутилось: «маленькие глазки, худенькие ножки, но стихи писала приличные. Больше о любви, конечно, в смысле: ты меня не любишь, я тебя люблю. Это её и портило».

Что? Почему? И о ком?

Вдруг вспомнилось.

«Она приветливо улыбнулась. Я спросил:

– Как вас звать?

– Золушка. Нет ли у вас туфельки на примерку?

Туфельки не нашлось. А лишний билетик в кино оказался вовсе не лишним».

Боже, да никак это о Любе, и тоже из какого-то произведения. Но какого?  Ведь, как там ни изгaляйся жизнь, но сегодня рука ещё не поднимется написать о ней «маленькие глазки, худенькие ножки». Значит? Да скорей всего… Вот проклятье, грядущие годы полонят сознание, и нет, чтобы внести ясность.  Наоборот, путают до невозможности, не дают сосредоточиться, оценить ситуацию. Что же получается? Отношения с Любой разладятся до такой степени, что, не дрогнув пером, он выведeт – «маленькие глазки, худенькие ножки»? Но почему?  В памяти ничего не возникало. Туда-сюда, куда её ни поверни, Люба всё такая же, родная и притягательная. Выходит, он снова в каком-то разумном году, доступном пониманию, а не в запредельном, пропитанным духовитым ароматом лавровых, либо кладбищенских венков. Что за метаморфоза? И как подобное случается, чтобы прыгать, не ощущая напутственного пинка, из одного времени в другое? Похоже на смену настроений: то смеешься взахлёб от бесшабашной пародии на Льва Самсонова, то впадаешь в неистовство, перевернув страницу журнала и, углядев дружеский, так сказать, шарж на самого себя – любимого. Кстати, где он, этот шаромыжник, умыкнувший Любашу? Должен быть здесь, в этом подземелье – иначе сынуля не привёл бы сюда. Но где? В какой конуре спрятался? Не в той, где тебя держали палестинские террористы год назад, в пору туннельной войны, перед выбросом на ринг, в бой с чемпионом Фалестынланда? Или – в знак преемственности – именно на ринге? А, может, там, где некогда проводили поэтическую дуэль типа «Иерусалимская рулетка», с обязательным самострелом? Скорей всего, там, ибо это очень смысловой ход, полный потаённых значений, главные: быть или не быть, жизнь или смерть – производные из самого элементарного – «да» или «нет».

Дверь в дуэльную комнату гостеприимно распахнута. Кто-то заранее подготовился к его приходу. Но кто? Помещение пустовало: матерчатая ширма на бамбуковых стойках, бархатное кресло с витыми ножками, стол с упитанной книгой, рядом рюмочка с чёрным напитком и дымящаяся чашечка кофе, пакетик сахара на блюдечке и… револьвер.

Дани прокрутил барабан, но жёлтый глазок капсюля  так и не подмигнул ему. Что бы всё это значило? Даже застрелиться не моги, хотя намёк внятен: убойный патрон тебе вручат, если готов расстаться с жизнью. Но почему? Вроде бы на повестке дня, как говорили прежде, такого вопроса не стоит. К чему же намёк? А… книга…  Да, книга и является ключом к разгадке. Что же это за книга?

Дани уселся в кресло, выпил рюмочку, почувствовал обжигающий вкус рижского бальзама, наклонил рюмочку, как учили в прошлом латыши, поглядел на угольные капельки, тяжело стекающие по стеклу. Чистый бальзам, понял. Не обманули, не разбавили водкой, как бывало в ресторане «Лидо», на рижском взморье, в Дзинтари. Отхлебнул кофейку, не усластив его горечи сахаром. И взял в руки книгу.

Что за диво? На обложке его фамилия. Внизу тиснение: «Золотая серия лауреатов Нобелевской премии». А распахнёшь на середине, тут же в глаза бросается:

 

                                          НАЕДИНЕ С САМИМ СОБОЙ

Мы превзошли собственные ожидания. Всё то, о чём мечтали, допустим, в двадцать лет. Но сердце ноет. Некому рассказать об этом. Те, с кем делились мечтами, ныне – дедушки и бабушки, и живут совершенно иным. Те, кто мешал в прошлом осуществить задуманное, сегодня даже не припомнит о былой конфронтации. И остаёшься один на один с самим собой.

– Помнишь? – говоришь себе.

– Помню! – отвечает внутренний голос.

И смотришь по сторонам в ожидании отголосков. Но куда ни повернёшься, всюду зеркала, а они немы. Отражают тебя, и ни слова! За них говорят морщины и осенняя печаль в глазах.

 

Дани поднял глаза от книги, досадливо поморщился, различив невнятный шум. Что бы это? Кто-то кашлянул в кулак, как обычно бывает, чтобы погасить внезапный смех. Кто? За ширмой послышались шаги, и – тайное становится явным! – выявился Лев Самсонов собственной персоной. Лысеющий, небритый, с синяком под глазом, да и лицо синюшного цвета, словно пил, не просыхая, неделю подряд.

– Даника читаем? – усмехнулся.

– Сам написал – сам и читаю, – Дани не нашёл ничего более умного для ответа.

– Это ты ещё не написал. А знаешь, что мне больше всего понравилось?

– Что? – Дани поддался на хитро заброшенный крючок и, не представляя последствий, передал книгу собеседнику.

Лев послюнявил палец, перелистывая страницы:

– Вот, нашёл – не затерялось. «Русские писатели вышли из «Шинели» Гоголя. Художники-авангардисты из «Чёрного квадрата» Малевича. Учёные двадцатого века из теории относительности Эйнштейна. Советские политики из Дамоклова меча, упомянутого Горацием и Цицероном. А вы, балбесы, дети программы строителей коммунизма? Что из вас выйдет, когда приспеет срок заколачивать крышку гроба обустроителям вашего будущего? Разве что гвозди! Не зря ведь сказано: «Гвозди бы делать из этих людей, крепче бы не было в мире гвоздей».

– Стоп! Стоп! Ошибка. У Тихонова никаких «бы». «Гвозди б делать из этих людей: Крепче б не было в мире гвоздей».

– Будем считать, что и Тихонов нуждается в редактуре.

– Перестань! Дай посмотреть, неужели я так написал?  «Бы – бы», чушь собачья..

– За показ – деньги треба.

– Ты не на кассе! Книга моя, мне и управляться с ней.

– Не твоя, – загадочно отозвался Лев Самсонов. – Ты до неё ещё не дорос, чтобы управляться. Это я могу ею управляться, покуда читатель. И если она годна для Нобелевки, то зачем её отдавать? Перепишу набело, издам под своим именем и буду считать премиальные тугрики уже в качестве писателя. Сколько там накапало? Миллион баксов?

– Девятьсот тысяч, – спонтанно откликнулся Дани, будто разглядывал премиальный чек.

– Да, за такие деньги можно прикупить целый остров, не то что ветхую карту.

– Ты опять об Атлантиде?

– Куда мне без неё?

– Сначала верни Любашу.

Лев Самсонов, засунул книгу за пояс, чтобы высвободить руки на случай, если Дани вспомнит о боксёрском призвании. Предстояло сказать нечто такое, после чего есть шанс получить в морду, настолько сказанное будет невероятным.

– Любаши – нет в наличии.

– Ты что? – Дани приподнялся с кресла.

– Не подумай чего. Я к ней не прикасался. Пальцем не тронул. Она просто… просто сказала… сказала как нормальный человек, что её неудержимо потянуло в Питер. В альма-матер, или… в материнскую матрицу.  В точности не ручаюсь за её слова – шок! Глазом не успел моргнуть, как взяла и исчезла… Растворилась в воздухе! Просто цирк, если не дурдом. 

«Ах, это? – с облегчением подумал Дани. Переметнулась, как я некогда. Но ведь… Теперь она объединилась с Любой в одно целое. И будет стареть с ней в одном теле. Вот тебе, бабушка, и Юрьев день. На свободу в обличье юной красавицы не выскочишь. Не из-за этого ли – из-за потерянной Любаши в теле старушки Любы ты и написал: «маленькие глазки, худенькие ножки»? Вполне возможно. Вот тебе и Маяковский: «Любовная лодка разбилась о быт». Вот тебе и собственная отсебятина: «И щепки занозили сердце».

Душевный расклад не ахти, настроение под стать душевному состоянию. А второй рюмки бальзама не предвидится. Однако… что это? Лев Самсонов, прижимая левой рукой книгу под пиджаком, кладет на стол револьверный патрон.

– Припас для тебя. Калибр родной. Девять миллиметров. Как у «Макарова» и «Узи».

– Чего вдруг?

– Самая пора застрелиться.

– В этом теле дураков не водится! – Дани постучал себя по груди.

– Тогда есть разговор.

– Давай. Не тяни.

– Ты мне карту с координатами Атлантиды. Я тебе книгу.

– Можно ещё разок взглянуть? Вдруг не я писал.

– А текст, что я тебе прочитал?

– Откуда мне знать, я ли писал, когда ЭТО в настоящий момент не написано? Кстати, какого она года издания?

– Жухнемся – узнаешь.

– Сначала скажи, как она к тебе попала?

– Пацанчик заходил. Чудный такой хлопец. Я бы его в пионеры принял. Папанина книга, доложил. Придёт к тебе на стрелку – отдай.

– Ну?  Я жду!

– Спасибочки! В обмен на тайну захоронения Атлантиды. Пацанчику так и сказал. И добавил для ясности: «ты мне книгу, а папе твоему фигу». Тут он хвать за обложку, и дёрг-подёрг. Рука соскользнула, и в глаз мне – бац! – зафитилил сгоряча. По сей причине сижу в подвале на пару с синяком и на улицу не высовываюсь.

– Пруха – не старуха. Где ваше не пропадало? – съязвил Дани и, машинально подтянув поясной поясок, направился к выходу.

 

                                                                4

За стойкой в баре пузач Грошик посверкивал моноклем, смешивая коктейль для Норы – обладательницы Даниного акростиха, синеокой красотуле, в чёрном приталенном костюме. И попутно толковал о смешиваемых «индегриентах».

– Хочешь привлечь молодого человека, закажи при нём «Сногшибательную блондинку». Индегриенты такие.

– ИнГРЕдиенты, – поправил Дани.

Грошик досадливо махнул рукой:

– Дани, душИ прекрасные порывы и не мешай вдохновению бармена. Итак, берём аператив «Перно».

– АПЕРИтив!

– Заткнись, балабол! Здесь тебе не Википедия для интеллектуалов с писательскими заскоками, а распивочная на любой возраст, кроме «до 16 лет».  Итак, – искоса посмотрел на Дани и поправился: берём аперитив «Перно». Заметьте не «Порно», именно «Перно». Наливаем. 30 грамм. Достаточно! – Тонкая струйка потекла в бокал. – Теперь берём ликёр «Адвокат». И не перебарщиваем. Точняк 60  грамм. Наливаем. Достаточно. – Тягучая струйка потекла в бокал. – На добавку лимонад. По вкусу, либо доверху. И ломтик апельсина, либо вишенку для украшения. Прозит!

Нора воткнула пластиковую трубочку в бокал и театрально, закрыв глаза, втянула пару капель напитка.

– Класс! Сногшибательно!

– Чисто по фирме!

И опять Дани не удержался:

– Фирмач грёбаный!  А смешать коктейль со льдом в блендере? Забыл?

– Дани! Сногшибательная блондинка, – указал на Нору, – и без  поучительных реплик, типа «я здесь был!» – полна признательности за твой прошлогодний акростих. Не утруждай мозги! А если начистоту… она предпочитает градусы не разбавленные. Правильно я говорю, Нора? – подмигнул, уронив монокль на ладонь.

– Ты всегда говоришь правильно, но не всегда грамотно, – воздушный поцелуй, и Нора двинулась с бокалом к своему столику в углу, у окна.

Теперь можно  и посекретничать с Грошиком.

– У меня к тебе разговор, – сказал Дани, – вернее, не к тебе, а к Сене.

– Это которому Сене?

– Племяшу твоему.

– Сбрендил? О чём с ним говорить, с малолеткой? По нему тюрьма ещё только скучает.

– В смысле: кто в тюрьмах не сидел, тот не гражданин?

– Помнишь? Хвалю! Так какого лешего он  понадобился?

– Понимаешь, – помялся Дани, подыскивая разумные слова, чтобы не выглядеть идиотом.

–  Я пойму. Выкладывай.

– Он меня давеча поздравлял с Нобелевской премией, стопарик – за счёт заведения – от твоего имени кстати. Но вот незадача. В каком году – нобелевка, не сказал. А ведь интересно…

Грошик поспешно налил Дани до краев водки. И, поперхнувшись, сам выпил.  Но мигом очнулся, исправил ошибку – и протянул приятелю стаканчик.

– Опохмелись! А то глюки…  На то они и глюки. Сам испытывал.

– Понимаешь…

– Я-то понимаю, но и ты пойми.  Сеня тебе никак не мог набулькать ни сто грамм, ни двести. Он в России-матушке, и ему совсем немного лет, чтобы самостоятельно репатриироваться в Израиль. А братан мой, природный батяня его, покуда не созрел для столь серьёзного поворота в жизни. Тянет срок и ждёт изменений к лучшему. Как мы с тобой построения коммунизма.

– Но он же за этой стойкой, – совсем потерянно пробормотал Дани.

– Дались тебе эти глюки! – буркнул Грошик, испытывая неловкость из-за профессиональной оплошки: грохнул рюмашку клиента. – Удовлетворись «Сногшибательной блондинкой», «индегриентов» полный комплект.

– А нальёшь?

– В руки тебе и без налива даётся.

– Чего? – вяло переспросил Дани.

– Оборотись к окну. –  И подтолкнул приятеля к угловому столику. – Иди! Нора тебя не съест. А то застоялся из-за отлучки своей прекрасной половины.

– В Питере она. Командировка.

– Вечно она у тебя в командировке. Иди-иди! – подтолкнул. – Нельзя же так мучить себя.

Дани и шагнул, непроизвольно проворачивая в голове некий текст, тут же ускользающий из памяти.

Из сомнамбулического состояния его вывела Нора.

– Хочешь?  Погадаю!

– На пальцах?

– На кофейной гуще, – повернулась к бармену. – Грошик, кофе клиенту!

– А о чём намерилась гадать?

– Дани, я всё слышала.  Нобелевка тебе пригрезилась. Вот и определим: это сновидческий прогноз, или чепуха на постном масле.

– Да не приснилось мне! – вспылил Дани. – Вот тут мне и сказано было. И свидетельница есть. Кто? Жена моя Люба. На твоём месте сидела, когда я вошёл сюда какой час назад.

Нора отпила коктейль, наклонив голову над бокалом, чтобы спрятать невольную смешинку в глазах. И будто в раздумье, хотя её и распирало от смеха, промолвила:

–  Какие свидетели, Дани? Жена твоя в «шлихот», а по-русски в «послании». И пусть не во глубине сибирских руд, но столь далече, что из её окна Невская краса видна, а из нашего окошка только Сирия  немножко.

– Но Сеня…

– Сеня там же, дожидается возвращения батяни из мест не столь отдалённых.

– Тогда… Тогда… Да вот не более часа назад! Лев Самсонов.

– Из подвала?

– Он самый! Мало что говорил, книгу мою показывал. С Нобелевским тиснением.

– Ах, вот оно – что? Тогда, уважаемый товарищ, разрешите представиться. Нора Самсонов – в Израиле, как известно, жена носит фамилию на мужской лад, без женского окончания.

– Ты?

– Честь имею, хотя не в чести мне такое звание.

– Его жена?

–  Подруга дней его суровых, но не старушка дряхлая его. Во мне жизни на хорошую сотню лет, а жизни нет. Он же, этот Лёва-обнова – клинический случай. Сам такой, и любого с ума сведёт. Ищет придуманную Платоном Атлантиду, и не видит над собой небо в алмазах. 

– Я бы предпочёл небо в алмазах.

– Тогда поехали.

– На небо?

– К тебе.

– Белый танец? Дамы приглашают?

– Ко мне дорога закрыта. У меня в подвале Лева-обнова. Крутится, наверное, по привычке у зеркала, примеряет купленный по случаю костюм. Старый мне сбагрит, как обычно, чтобы выглядела на все сто – по нынешнему раскрою моей женской фамилии. Отчего-то ему любо, чтобы ходила я в мужской одежде.

– А гадание?

– Я и без кофейной гущи вижу – интуиция средневековой ведьмы! – судьба тебя не обманет. В 2020-м – и вознаградит. Приглядись к цифрам. 20 плюс 20 даёт в сумме 40. А 40 – магическое для еврея число. Помнишь? Только через 40 лет блуждания по пустыне еврей обретает Израиль – свой, истинный! Не на выездной визе, как в семидесятых, а в душе.  Так оно выглядит  –  исполнение желаний.

– За исполнение желаний! – Дани поднял рюмку.

– За исполнение желаний! – откликнулась Нора. – Поехали! К тебе, полагаю, визы не требуется?

– У нас без паспортного контроля. И таможенного досмотра.

 

                                                              5

Сквозь сон, будто из иного измерения, где видел себя в зеркальной комнате – сотни отражений! – точилось в мозг:

«Пусть посидит тишком в укромном закутке, будто только родился. И определит на досуге, почему младенцы не начинают говорить сразу после рождения?»

– Почему?

Знакомый ангел-хранитель поясняет:

– По той причине, что всё ещё находятся под впечатлением прошлой жизни и могут о ней рассказать.

– Научные изыскания говорят: дети до 3-5 лет способны вспоминать о минувшем, а потом, с развитием разговорной речи, эти навыки в них угасают.

– А что подсказывает самостоятельное мышление?

– Самостоятельное мышление подсказывает: наш язык стоит на страже рубежей, отделяющих жизни одну от другой. Это заложено в нас как сокровенная тайна, и мы, не догадываясь о том, храним её из рождения в рождение. Видимо, в будущем нам предстоит воочию увидеть все наши минувшие жизни, и разом уразуметь: кто мы на самом деле. А пока что при рождении та же механика, как и при выходе из сна. Откроешь рот: слово-другое, и все видения убегают прочь, включая королеву внеземной  красоты, которая является избраннику разве что по великим сновидческим праздникам.

– Твоя королева у тебя за спиной, под стёганым одеялом.

Медленное осознание действительности. И на переходе к реальности, в полупросыпе новый вопрос, тут же исчезающий из головы.

Однако знакомый ангел с ходу выхватывает позывные не сформулированного до конца вопроса, и с лёгкостью потустороннего оракула проясняет ситуацию:

– Грошик звонит. Хватай трубку, а то разбудишь свою ненаглядную.

Сон улетучился. Тапочки на босу ногу. И бегом в салон, краем глаза примечая, как Нора перекрывается подушкой, чтобы трезвонящая по телефону реальность не домогалась её тела.

– Алло! – полушёпотом. – Грошик, это ты? Какого чёрта?

–  В погонах.

– Что?

– Чёрт в погонах. А проще, в следственном отделе полиции. В майорском отличии.

– Ты убил  кого?

– Это ты меня убил. Зарезал без ножа.

– Хватит придуриваться! Я в голом виде и в тапочках. Мне в кровать надо. А не на кладбище.

– Забудь о сиськах! Хватайся за руль и гони сюда. До тебя есть вопрос у товарища следователя. Передаю трубку по назначению.

Басовитый голос, не терпящий  возражений:

– Шми Яков. Они роцЕ лирОт отхА. ТагИя махЕр. Ешь шейлА. (Моё имя Яков. Я хочу видеть тебя. Прибудь побыстрее. Есть вопрос).

– Ма шейлА? (Что за вопрос?)

– СудИ. (Секретный).

– Аваль. (Но).

– Бли штуёт. О хавЕр шелхА ло йёцЕ ми по. (Без шуток. Или твой друг не выйдет отсюда).

Руки – в ноги. И тишком, чтобы не разбудить Нору, вползай в походняк-одёжку: полотняные брюки, безрукавку-куртку с десятью накладными и внутренними карманами, сандалии, затем вали на улицу, в малышку-машину, и «крепче за баранку держись, шофёр».

Выжав скорость, Дани рванул к выезду из Гило и понёсся вниз. У квартала мимо Катамон свернул направо и мимо Колокольного парка покатил к центру Иерусалима на Русскую площадь. Голова разбухала от ниспосланного – с небес, что ли? – текста: «Дожили! Абракадабра решила повелевать миром. А что для этого надо? Ничего, кроме подчинения.

– Требую подчинения! – сказала Абракадабра, входя во власть, и мир подчинился ей.

А почему? Потому что мир был – этот. Тот мир вряд ли ей подчинился. Там власть Божья».

Трезвый голос: «Ты ещё не там. А попадёшь туда, кто за тебя выгравирует на памятнике эпитафию? Какую? Хотя бы такую: здесь лежит интеллект, разменный на 125 поллитровок водки с прицепом в три тележки пив».

Дани отмахнулся от назойливых мыслей, выискивая место для парковки – платные забиты, и бесплатные с гарантией угодить под штраф.  

У часовой мастерской собрата по «милуиму» – службе резервистов – Габриэля Хаимошвили нашёл свободный пятачок. Под красочным объявлением: «ремонт часов, минут, секунд, мнений». Огляделся, нет ли поблизости какого-то униформиста, цепляющего на ветровом стекле, под дворником, угрожающие бумаженции с цифирками и ноликами. Нет? Ну и отлично.

 – Не боись, кацо! – Габи – большая голова, большой живот, большая улыбка во всё лицо – выглянул из-за двери. – Скажу – моё авто. Недавно купил, скажу. Да и не будет Шмулик пакостить у меня под носом. Учую – ноги оторву. И нечем будет ходить. А ведь ходим как? Под одним Богом ходим!

– Габи! – засмеялся Дани. – А в полиции у тебя, в отделении на Русской площади, случаем, приятелей нет?

– Как нет, когда есть? Какого размера тебе надо?

– На размер майора.

– Это по должности рав пакад. Запомни, чтобы умным выглядеть в полиции. А по паспорту как его?

–  Яков.

–  Если ты ищешь Якова Прайсмана, чтобы говорить по-русски, то войди прямо, где вход, поверни направо и – в третью дверь. Тук-тук, прибыл по вызову в самое точное время, какое устанавливает за малую плату Габи Хаимошвили.

– Фамилия что-то знакомая.

– Русская! И не опаздывай – возвращайся с победой. А я тебя тут подожду, если тебя не на пожизненное.

– Брось! Думаю, минут на пять. Какое-то недоразумение. С барменом Грошиком.

– Э, кацо! С Грошиком похлеще будет, чем недоразумение. Поговаривают, заявился в банк с поддельными деньгами.

– Что ты несёшь?

– Слухи не несут, они сами разносятся. Ровно двадцать минут назад, плюс тридцать пять секунд, – Габи отвернул рукав пиджака, посмотрел на золотую стрелку, бегущую по циферблату столь же богатых часов, – заходил ко мне на ремонт их пакад – капитан. И говорит: Грошика взяли с поличным. А поличные – что? Деньги, отпечатанные типографским способом, но при этом фальшивые. А? Как тебе такой расклад? Деньги – типографские, не кустарного производства, и при этом тянут на десять лет без всякой переписки.

– Грошик не писатель. Ему не страшно без переписки, – отшутился Дани.  Но на душе стало неуютно. Что за маразм? – Ладно! Я пошёл по адресу.

– Но вернись. И порадуй старика хорошими известиями.

– Грошика вытащу и порадую.

– А я пока распечатаю бутылочку.  Грузинское вино лучше поцелуя прекрасной девушки, вай-вай! – чмокнул копку пальцев.

– Лады! Я в Фейсбуке вчера прочитал: учёные выяснили, что бокал красного вина приравнивается к одному часу занятий спортом.

– А на ум не пришло, что будет после десяти бокалов? Будешь лежать, как после нокаута. И в фантазиях предполагать, что занимался боксом.

– Я и занимался. Ты ведь знаешь.

– И Яша Прайсман знает. Если ты направлен к нему, то будь спок. Это тот Яша, что «в каждом кулаке по нокауту». Из твоего репортажа в «Секрете», двухтысячный год, когда мы ходили в милуим. Помнишь?

– Так бы и сказал сразу, что я натаскивал его как охотничью собаку.

– Да, но когда это было? Пятнадцать лет тому.  Он совсем молодой был, как моё вино.

– Ладно! Надеюсь, твоё вино останется молодым до тех пор, пока я вернусь.

– Проверим. У него запас выдержки на десять лет.

 

 

                                                             6

В коридоре полицейского управления, как в российской казарме, у тумбочки  дневального – зеркало в рост человека. Возле него прихорашивалась девушка, явно местного производства, в офицерской форме, с пистолетом на боку. Поправляла причёску, припудривала синяк под глазом.

– Я хорошо выгляжу? – спросила у Дани, смахивая пушком пудру с носа.

– Йофи – как говорят в Израиле. Бьютифул – как говорят в Америке. А по-русски? Так просто дара речи лишился.

– Мой начальник может накричать. Именно по-русски. Но словами из татаро-монгольского ига.

– Ага, – догадался Дани, о каких словах идёт речь. – И за какие прегрешения такое неуважение к человеческой личности?

– За то, что забыла: человеческая личность – неприкасаема, а я морду подставила под кулак.

– Личико, – поправил Дани.

– Для тебя – личико, для него…

–  Яша Прайсман?

– Он самый!

– Вредный?

– Хочет меня видеть только в лучшем свете.

– А ты?

– Шми Орна, мое имя – Орна. В вольном переводе: «Свет пожалуйста», – представилась девушка. – И я хотела, как лучше.

– Понятно. А вышло как всегда, как говорил Черномырдин.

– Не как всегда, но вышло. Я хотела сильнее понравиться Яше, пошла в  секцию бокса. 

– Там тебе и под глаз!

– Я тоже.

– Не сомневаюсь. А теперь?

– Накричит!

– Сообразительная.

– Я не замужем.

– Даю слово, выйдешь! – заметил Дани. – Беру над тобой боксёрское шефство, месячишко тренировок и сама набьёшь ему морду. А сейчас пойдём, – и толкнул дверь в кабинет следователя.

При первом взгляде схватывало: в грозном на вид майоре полиции Прайсмане всё ещё легко угадывался озорной Яшка, мечтающий попасть в армию в звании чемпиона Израиля по боксу. Сколько литров пота выжал из него Дани, и не припомнить. Но однажды, шлепнув по привычке кулаком по ладони, сказал: «Баста! Ты готов, парень». И не ошибся.

Далёкий, двухтысячный год. Смена эпох. Толкования о календаре племени майя, мол, человечество на грани гибели. А что для всего человечества один человек? Ноль без палочки! Вот и выпал Яшка Прайсман из памяти, как призвался в бригаду «Гивати», и вся его жизнь – перекати-поле, вывернувшее в полицейский участок – прошла, понятно, стороной, как проходит осенний дождь, если вспомнить Есенина. Но стоило увидеть, как он, подражая, стукнул кулаком по ладони при появлении давнего спарринг-партнёра, и мгновенная вспышка высветилa былое.

– А ты заматерел! – сказал Дани, садясь на стул рядом с барменом Грошиком.

– Думай, что говоришь, – буркнул Грошик. – Тут каждое слово может быть использовано против тебя.

– Разве я похож на недотёпу с одной извилиной, и той прямой, как Невский проспект?

–  Отчего же не хватаешься за голову? – нагнетал обстановку Грошик.

– Не понял.

– Думающие люди хватаются за голову. И не потому, что она болит. А чтобы лишний раз показать, что они думающие. Впрочем, и не думающие люди тоже горазды хвататься за голову. Но чтобы убедиться, что она до сих пор на плечах. Сказывают, повелось это у тех и других со времён Ивана Грозного. Опричники изображали из себя думающих и хватались за голову, как только царь на них косо посмотрит. А не думающие вряд ли поспевали за опричниками перехватить косой взгляд повелителя. Вот и лишались голов, склонных к мысли, что невинную голову меч не сечёт. 

– Ага! – понял Дани, куда клонит Грошик. Но всё равно мыслью не докопаться до причины вызова. А ведь причина – серьёзная, вроде как манипуляции с фальшивыми деньгами, иначе не погнали бы сюда без промедления.

– Итак? – начал Прайсман.

– Понятия не имею, – в тон ему ответил Дани, вспомнив о диссидентском прошлом.

– А напряги память.

– Мне нечего скрывать.

– Тогда начнем, – сказал полицейский.

Начало выглядело уморительно. Прайсман раскрыл лежащую на столе папку и осторожно, держась за уголки ассигнаций, чтобы не оставить отпечатков пальцев, выявил на свет белый две пятидесятишекелевые ассигнации зеленоватого цвета с портретом поэта Шауля Черняховского.

Дани вопросительно посмотрел на него. Но помня, что инициатива наказуема, промолчал.

Вопрос задал полицейский.

– Узнаёшь?

– Они все на одно лицо.

– Тогда послушай. От знакомства с историей никто не умирает. Итак…  Пятидесятки должны были появиться в обороте 1 января 2014 года. Но наша служба установила, что они недостаточно защищены от фальшивомонетчиков. Посему было принято решение усилить степень их защиты. Для этого рядом с портретом Шауля Черняховского напечатали его стихотворение «О арци молодети – О, родина моя!», но такими маленькими буковками, что прочесть его могли только через лупу.

– И что? Кто-то украл это стихотворение? – не выдержал Дани. – Поэтому и вызвали меня на дознание, чтобы установить плагиатора?

– Не спеши поперек батьки в пекло! – пробурчал следователь. Повернул голову к Орне: – Прокатай пальчики на этих купюрах. И опять к Дани: – Дело не в стихах.

– Понятно, когда разговор о деньгах. Гонорары теперь не платят…

– Вместо гонорара, Дани, набегает выигрышный шанс получить небо в клеточку.

–  За что? Стихи не ворую, деньги не печатаю.

– Не врубаешься? Грошик, поясни ему, а то, как в анекдоте: у одного папы было два умных сына и один боксёр.

– В русском варианте – футболист, – уточнил бармен. И активно жестикулируя, будто на пальцах разъяснял ситуацию, повёл скороговоркой. – Дани! Вчера эти деньги я получил от тебя за выпивку. Собрал потом всю выручку и понёс в банк. Двухсотки приняли, сотки приняли, а эти – указательный палец направил на следователя – заарестовали. Уличили меня в подделке, и – «выводи на сообщников». А какие у бармена сообщники? Разве что клиенты.

– Меня назвал?

– А от кого я получил эти башли?

– Но и я их не печатал.

– А от кого получил ты?

– Сдача. Купил арктик пацану, и с двухсотки мне накапало.

– Где купил? Докладывай товарищу начальнику, и на свободу с чистой совестью.

– Да-да, где купил? – оживился Прайсман.

– В Гило. На игровой площадке. У детского садика. Там, где остановка  автобуса 71-го маршрута.

– Чего ты мелешь? Какой киоск? Там никакого киоска!

И впрямь! – задумался Дани. – Нет же там киоска. Однако купил мороженое именно там. И сдачу получил не иностранной валютой.

Он потерянно замолчал, не соображая, что сказать в оправдание. Псих, вышедший из ума? Или? Но что ни скажи, всё сработает против. И в первую очередь  – правда.

Тут как раз и вернулась Орна.

– Пальчики чистые. В нашем банке данных не значатся. Кроме… Но это потом, для сюрприза. Купюры, согласно химическому анализу, тоже чистые. Никаких следов подделки. И при этом однозначно… – выразительная пауза – фальшивые. Там, где серийный номер, что-то несусветное.

– Вот на это и обратили внимание в банке, когда сдавал наличку, – пояснил Грошик.

– Да-да, – поспешно кивнула Орна. – Серийный номер на порядок выше, чем сейчас в обиходе. Я позвонила в Госбанк, назвала номер купюр. А мне – не поверите? – заявили, эти номера выйдут в обращение через два года, в 2017-ом, пока не отпечатаны. Так что же получается?

– Именно! Что у нас получается, Дани? – сумрачно выдохнул Прайсман. – В  несуществующем киоске ты получил несуществующие деньги?

– Сегодня несуществующие, – поправил следователя Дани.

– Не хочешь ли ты сказать, что при получении несуществующих денег находился в несуществующем будущем. В 2017 году?

– В 2025, – Дани снова скорректировал слова дознанщика.

Тот покрутил пальцем у виска.

– Хорошо, что я уже оставил бокс.

– И глупо сделал, мог поехать на Олимпиаду!

– А вот тебе придётся дать подписку о невыезде.

– Я ни в чём не виноват!

– Ну да, ты не виноват! Виновато будущее. Вот мы и выясним, какое оно – криминальное или не очень?

– Нормальное будущее. Мэры городов взятки берут как обычно. А те, кто домогается министерских постов, идут под суд тоже за домогательства, но сексуального толка.

– Прекрасно разрисовал, дорогой мой спарринг-партнёр. Когда у тебя персональная выставка? Или твоя картинная галерея по-прежнему на кладбище? Кстати, там, в будущем, среди могил, моё пристанище не обнаружил?

– Отчего же? – Дани двинул в разрез, машинально повторив вспыхнувшее с подачи сына в мозгу. – Настанет день, и с журавлиной стаей ты полетишь к бескрайней синеве. Дата – 2025 год.

– Бандитская пуля? – пошутил Прайсман, вспомнив фильм Рязанова «Старики – разбойники», хотя его охватил нервный озноб, явно не настраивающий на веселье.

– При разминировании!

– Чтоб тебя! Ну, и поговорили.  Ладно, а что за сюрприз, Орна?

– Не поверишь!

– Если ему с дьявольскими бреднями о путешествии во времени приходится верить, то тебе сам Бог велел.

– На одной из полусотен твои отпечатки.

– Свежие? Но я касался только уголков ассигнаций.

– Старые, Яша… Из будущего. Лет семь, не менее. Отправная точка 2025 год. Значит,  полусотней ты расплачивался  в 2018.

– Ну и чудеса еврейского сыска! Самого себя брать на подозрение? – сыронизировал Прайсман.

– А ты не подозревай! – поспешил на мировую Дани. – Чего проще? Выведи себя из-под подозрений. Заодно и всех нас. Мы деньги не печатаем. Мы их пропиваем.

– Оно и правильно, – добавил Грошик.  – Не жизнь, а сплошная мистика. К тому же не подозрения красят человека. А… – умело щёлкнул себя по кадыку.

Дани тут же перехватил инициативу:

– К тому же Габи Хаимошвили зовёт на сабантуй. Бутылку грузинского вина открыл. И посматривает на часы, дуется на секундную стрелку, слишком  прытко бежит.

– А что?  – откликнулся Прайсман.

И все согласились. А что, действительно? Почему не выпить, когда душа требует. Не на том же свете пить, когда живёшь на этом!

 

                                                                7

Однажды Дани поинтересовался у знакомого ангела: не входит ли в его планы при частых командировках на Землю стать, наконец, падшим ангелом?

– А что для этого требуется? – полюбопытствовал ангел.

– Влюбиться!

– Я и так всех люблю.

– Не в духовном смысле влюбиться, – пояснил Дани. – А в плотском.

– Это что?

– Это так основательно, чтобы девять месяцев спустя у тебя появился ребёнок.

– Ангел?

– Нет, не ангел. Живой человек…

– Которому ничто человеческое не чуждо?

– Вроде того.

– А в Бога он верит?

– Когда как. На данном историческом отрезке не очень.

– Как же он после всего этого поверит, что его папа – ангел?

 «Поверить можно», – подумал Дани, чувствуя себя влюблённым ангелом. Вот откроет дверь, войдёт в квартиру, и…  Но какая любовь, какие порывы и взлёты, когда полный раздрай души? Нора – да! – дома и полна ожидания. Но что за вид? Как партизанка на допросе. Руки связаны, ноги связаны, сидит на диване с кляпом во рту. А напротив Гоша, за чашечкой кофе, с книжкой, чтобы за чтением скоротать время.

– Что произошло?

– Это целая история!

– Гоша!  Давай, но покороче!

– Покороче будет так. Спускаюсь по лестнице к другу моему – догадываешься, к кому – на первый этаж. Вдруг дверь открывается и выявляется в полный рост девица, красоты приличной. Деликатес, если в высоком штиле. Но это при случайной встрече на улице. А тут, в твоей квартире? Непорядок в танковых войсках! Сверяюсь по блокнотику памяти. Здесь живет мой давний друг – догадываешься, кто? Жена его Люба в долгой отлучке, в Питере. Значит, выходящая наружу женщина – не жена и не Люба. Затолкал её назад, в квартиру. И спрашиваю в согласии со всеми культурными правилами: «кем изволите быть?» А она сумочкой, что на ремешке, хрясть мне по чайнику. И пошла-поехала, в ширь своих энциклопедических познаний, по моей личности. И насильник я, и наглец, тюрьма по мне плачет! Покушаюсь, видите ли, на невинную, то бишь абсолютно трезвую девичью плоть. Ну, за плоть я её и схватил, повязал – не вырвешься, как учили на курсах самообороны по борьбе с терроризмом, а то ведь и по старой боксёрской привычке мог в нокаут послать, без возврата. Затем сумочку проверил. Что там такого ценного? А там связка ключей, денежки и – внимание на все сто! – старинная картa. Дани, та, что ты прячешь от дурного глаза. За каким интересом ей твоя карта? А? Мне не ответила, только ругалась, пеной исходила. Вот я бурлящий рот и запечатал. Теперь пусть тебе ответит за свой воровской подход к чужому имуществу.

Гоша отложил книжку, поднялся и вынул кляп изо рта пленницы.

– Воровство? Какое воровство? – закричала Нора, брызгая слюной. – Взяла на время. Для Лёвы. Он посмотрит,  и сразу назад принесу.

– Посмотрит под копирку? – схохмил Гоша.

– Не с тобой говорю!

– А мне и говорить ничего не надо, – сказал Дани. – Всё ясно, без оправданий. Катись по адресу к своему Лёве, пусть изучает под микроскопом вместо карты чужих головастиков с хвостиками.

Он забрал карту и ушёл в спальню, где, как полагал прежде, у него  надёжный тайник в шкафчике с книжной полкой.

Через час после изгнания местной Соньки Золотой Ручки позвонил её муженёк.

– Не забывай, Дани, о книге! Она по-прежнему в надёжных руках. И не вырвется, пока не образумишься. А на закуску предлагаю из неё вкусный кусочек, под стать сегодняшнему дню, – и зачитал, с выражением, как учили в пятом классе при подготовке литературного монтажа по произведениям советских писателей. – Когда мне исполнилось 13 лет, мама сказала:

– Бармицва!

Папа сказал:

– Совершеннолетие! По еврейским законам тебя теперь можно женить.

Молодых подруг у папы не было. На старых его подругах я жениться не хотел. Но в школе всем девчонкам рассказал, что теперь имею право жениться. И не поверите, стал получать любовные записки. В одной мне назначалось свидание у ЗАГСа. Я смутился и не пошёл. А  потом жалел. Вдруг пропустил настоящую любовь?

Лев Самсонов приглушил голос и, словно выдавая доверенную тайну, повторил последнюю фразу:

– Вдруг пропустил настоящую любовь?

Дани не удержался, выстрелил экспромтом:

– Любовь отпросилась по малой нужде. Ушла и за облаком скрылась. А ты в телевизор смотри на вождей, роняя из глаз своих сырость.

 

                                                              8

Экстремофилы – существа, выживающие в экстремальных условиях – некогда прибыли на Землю в космическом контейнере и породили всё живое.

Спрашивается, зачем?

Ещё можно было бы спросить: есть ли жизнь после смерти? Прибудут ли к нам в ближайшее десятилетие братья по разуму? И самое насущное, как дожить до зарплаты?

Но спросить не у кого.

Когда появились экстремофилы – около четырех миллиардов лет назад! – мы ещё не родились.

Когда наступят последние дни для нашей планеты и средняя температура поднимется, по предсказаниям учёных, до ста градусов по Цельсию, нас уже не будет.

Но что характерно, экстремофилы вновь заявятся и опять начнут всё с нуля. Однако некому будет, как и в первый раз, задать им вопрос: зачем?

Им вопрос не задашь. А себе? О происхождении всего живого? Скучно? О появлении человека? Нет никакого смысла. Появился и появился. Но что ждёт этого человека в будущем – это интересно. Однако болгарской предсказательницы Ванги нет, а сам вряд ли способен ответить на этот вопрос. Кто же способен? Кладбище! Понятно, у каждого – свой срок. И на надгробии каждого даты. А среди них и те, что вырублены им, Дани Ором, в период работы кладбищенским художником. В датах и заложена разгадка. Ведь после премиальных денег за Нобелевку вряд ли он вернулся к этой профессии.

Такова предполагаемая картина поиска. Остаётся обнаружить последнюю свою надпись, вырубленную зубилом на камне, и финита ля комедия – определится с ориентировочным сроком получения премии.

Но как сегодня перекинуть в будущее?

– Сын!

– Да! – раздалось в ушах.

– Что же ты меня бросил?

– Я не бросил тебя, отец! Я отправил тебя на поиски мамы.

– Но она умчалась в Питер, не дождавшись встречи со мной.

– Хочешь, я отправлю тебя вслед за ней в Питер?

– Лучше отправь меня на кладбище! За 2025-й год. Нужно кое-что выяснить.

– У мёртвых? Мёртвые не говорят.

– Не будь наивным, сынок!

–  Что ж, главное – желание. А много ли откроется  радости в нём…

Недоговоренная фраза повисла в воздухе, так и не дойдя до Дани, сидящего у недавно поставленного памятника – вытиснeнный профиль омоложенной Любы, цветы и камушки на мраморном саркофаге.

Зажёг свечку, поместил в тайничок под изголовьем, закрыл дверку на щеколду.

Боже мой! Вот сынок удружил. Это ли мне было нужно? Получается, в баре Грошика я видел Любашу накануне гибели в теракте? И упустил реальную возможность спасти ей жизнь. Только и всего – не пустить на концерт. Только и всего! По смыслу даже не поступок, а просто мужская прихоть. Мелкая эгоистическая выходка, повязанная ревностью: «столько не виделись, а приехала, так сразу не к мужу домой, а на концерт!»  Выглядит по-дурацки, но это под одну сторону судьбоносных весов, а по другую – спасённая жизнь. 

Потерянно, с трудом вникая в происходящее, скорее машинально, по  привычке, Дани обходил могилы. И ни одной «своей» после 2020 года. Неужели и впрямь интуиция средневековой ведьмы не подвела Нору? Впрочем, теперь, после реального соприкосновения со смертью родного человека, всё остальное теряло былое значение: напиться бы и свалиться в беспамятстве.

Дани очнулся. Ознобло передёрнулся, будто его продуло дуновением кладбища. Посмотрел на Гошу, вживаясь в настоящее. Прислушался к телевизору.

«От просмотра порнофильмов, – размеренно выводил диктор, – у мужчин уменьшается размер головного мозга. Так установили учёные из берлинского института развития человека общества Макса Планка».

Гоша пожал плечами:

– Подумаешь, мозг уменьшается! Зато первичный мужской признак, по определению других учёных из института сексологии, увеличивается. Не все академики Бехтеревы, чтобы думать о мозге. Пусть мозг сам о себе думает. Кстати! – Гоша поднял указательный палец над головой, чтобы он был ближе к небу. – Исследуя мозг, академик Бехтерев пришёл к выводу, что мысль материальна и существует отдельно от тела. Следовательно, и после конца жизни она продолжает существовать, давая человеку бессмертие. Так что нет никакой разницы, большой мозг или маленький, если кто-то, управляющий мыслью, может просто её отключить даже при жизни своего подопечного. Впрочем, подчас это и происходит, если посмотреть на наших политиков, да и на историю людей непредвзято – без желания её приукрасить.

– Гоша не морочь мне голову! Неси лучше водку.

– Где?

– В морозилке. Будем пить. За мысль, что существует отдельно от тела. И при этом полна любви к нам. За мою Любашу!

После третьей рюмки в мозгу опять возник голос сына.

– Отец, не впадай в панику. Учись управлять будущим.

– Будущее как настоящее: приходит, и никуда не деться.

– Э, нет, отец! Будущим управляет человек.

– Эффект бабочки?

– Вроде того. Я тебе специально показываю будущее, да такое, чтобы хотелось его исправить.

– Например?

– Гибель мамы.

– А как? Как исправить? Отменить теракт?

– Самое простое решение – это не позволить маме пойти на концерт «Звёзд Белых ночей».  Не пусти её и всё!

– Я об этом думал. Но остальные? Мой друг Яша Прайсман? У него ведь та же дата на надгробье!

– Ты не волен запретить полицейскому выполнять свой долг. А полицейский не имеет права отказаться от выполнения приказа. Поехал на разминирование, и осечка…

– А если предварительно оповестить – допустим, через прессу – о предстоящем теракте?

– Ни одна газета такой прогноз не напечатает.

– Что же делать?

– Спасать маму!

– Сын! Что за наказание ты придумал для меня? Спасая Любашу, я обрекаю других людей на смерть.

– У тебя есть право выбора, отец.

– Право есть. А выбор…

– Вот поэтому твою Нобелевскую книгу я и отдал не тебе. Иначе, зная содержание, у тебя был бы выбор: писать её или не писать. А, не зная содержания, ты, придёт время, напишешь её.

–  А этот стервец Лев Самсонов будет меня по-прежнему шантажировать?

– Пойми, отец! Это не столько шантаж, сколько напоминание о том, что ты действительно написал книгу, удостоенную Нобелевской премии.

– Ладно, Бог с ней, с этой премией. Когда я тебя увижу?

– Не могу обещать.

– Но я ведь тебя уже видел в натуре.

– Отец! Может, я теперь говорю из такого далёкого будущего, когда тебя нет. Поэтому ты не видишь меня.

– Спасибо, на добром слове, сынок, – болезненным сквознячком просквозило сердце. – А какой это год на дворе, если не секрет.

– Секрет. Не положено. Но ориентировочно, для знатоков, сто лет Победы уже отметили. Ты поймёшь.

Дани пришёл в себя от толчка в грудь.

– Что с тобой? – спросил Гоша, склоняясь над диваном.

– Да, ничего. Отключился маленько.

– С тобой это сегодня второй раз. Смотри, как бы в больничку не угодить.

– Брось! Всё нормально. Просто это реальный признак, что надо опять возвращаться на ринг – для поправки здоровья. Да и первенство Иерусалима на носу.

– По-твоему, есть ещё порох в пороховницах?

– Ринг покажет, Гоша.

– Тогда приглашай меня в комментаторы.  – И зачастил: – Искромётные, одухотворённые атаки нижутся одна на другую. Вдохновенный удар в живот! И следом за ним заключительная точка этого великолепного произведения, поставленная неотразимым кулаком по хрустнувшей от негодования челюсти.

– Гонг, Гоша! – Дани прервал импровизацию приятеля. – Хватит трепаться. Наливай!

– Вперёд! В молодость!

– Долой старикачество!

 

                                             Продолжение – в следующем номере

 

Ефим Гаммер – прозаик, поэт, журналист, художник. Родился в 1945 году на Урале. Жил в Риге. Окончил Латвийский госуниверситет, отделение журналистики.
           С 1978 года – в Израиле. Работает на радио «
Голос Израиля» – «РЭКА».

           Автор многих книг стихов и прозы. Публикации в израильских, российских, французских, американских литературных журналах, альманахах, сборниках: «Литературный Иерусалим», «Новый журнал», «Север», «LiteraruS», «Дальний Восток», «120 поэтов русскоязычного Израиля», «Алия», «Бабий яр», «Алеф», «Лехаим», «Семь сорок» и других.

         Лауреат многих литературных конкурсов и международных конкурсов художников в СШАЕвропеАвстралии.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

К списку номеров журнала «ВРЕМЕНА» | К содержанию номера