Люблю, когда поют солдаты. Стихотворения

+  +  +

На недавнем московском аукционе 

ходил такой слух, что боюсь записывать:
в записной книжке Виктора Цоя
есть телефон Юрия Айзеншписа.

Но не того Айзеншписа земного,
что сбежал из нашего мира тесного,
а воздушного, облачного, продувного –
Айзеншписа небесного.

Его зовут Джурджус ибн-Ишмаэль,
и по сути он демон, вернее, джинн.
До наших полуночных земель
он раз в год долетает: таков режим.

Человек, который купил эту книжку,
навалив на себя Эверест долгов,
вырывает заветную страничку,
а все остальное бросает в огонь.

А потом он звонит со своего сяоми,
наугад подбирая префикс верхнего мира:
Отзовись, ангел мой, отзовись, черт возьми!
Ангажируй меня, ангажируй!

Дай мне голос тяжелый и гулкий, как шпала,
дай такую походку, чтоб с ходу в бой.
Подари мне судьбу – и тогда, пожалуй,
я, чем смогу, расплачусь с тобой.

Сделай меня одним из вас
и возьми мою ненужную зрелость, старость.
Я готов встретить свой ЛАЗ, ЛиАЗ, 
ПАЗ или что там еще? Икарус.

Айзеншпис хохочет – в его неприютном мире
так мало бесхитростных развлечений –
и дарит просителю жирный анальный чирей,
не поддающийся никакому лечению.

А книжка выпархивает из огня,
невредимая, непрочтенная, в серной вони.
Помни меня, ищи меня
на следующем аукционе.

+  +  +

Бенедиктов – это звучит солидно.

Бенедиктов – это звезда столицы.
Ходит гордо, смотрит молодцевато.
Реформатор, визионер, новатор.

Ну, а Пушкин… даже по звуку: «Пууушкин».
Полевой зверек, шерстяные ушки.
Староват и ростом жене по сиськи.
Неприметный прыщ на земле российской.

Бенедиктов – мощь, Бенедиктов – буря.
Бенедиктов – солнце в густой лазури.
Бенедиктов, волн повелитель юный,
поведет в Америку наши шхуны.

Ну, а Пушкин – это пурга, телега.
Это вьюга нам наметает снега.
Темнота, метель, без огня селенье.
Синоптическое недоразуменье.

+ + +

Люблю, когда поют солдаты,

играет верная гармонь.
У них получены мандаты
на сокрушительный огонь.

На одиночный и на кучный,
на шквальный, будто ветр ночной,
неумолимый, однозвучный,
трассирующий, разрывной.

Но за минуту до сраженья
еще и более того
люблю, когда поют мишени
срединой круга своего.

Поют фигуры из картона,
пока не вздыбилась земля
и полутонны, килотонны
не докоснулись ковыля.

Люблю, когда в весеннем парке,
где каждый ищет свой досуг,
девица в форме санитарки
поет на камеры подруг

про то, как поступью чудесной
идет десантный батальон
и как в печурке бьется тесной
огонь – огонь – огонь – огонь.

+  +  +

Он широк, он русский человек,

много в нем лесов, полей и рек,
компетенций, навыков и знаний.
Ночью, погасив в квартире свет,
ходит он по кухне как хозяин.

Он широк, как мамин сибиряк,
папин коми, тетушкин уралец.
А когда ненастье при дверях,
сорван крюк и мрак на землю бряк,
он кричит ура. Не вру, ура ведь?

Видел я его на Поварской,
лик его сиял над мелюзгой 
от ноздрей до самых до окраин.
Он табак покуривал донской
и читал газету «Киевлянин».

+ + +

Было время, когда я снимал номера

на проспекте, сбегающем вниз.
Было время, когда меня стриг Антуан,
подававший надежды стилист.
Подавал, подавал, да и двинул в бега –
в Монсегюр или прямо в Инту,
и директор салона, любитель Дега,
провожал его в ночь, в темноту.
А ко мне в номера приходили друзья –
волк и заяц, слонёнок и ёж.
Укрывались от града, огня и вождя,
говорили то правду, то ложь.
Я нестриженным целую зиму ходил,
а когда растопило снега,
я бестрепетно выбрал одну из Людмил,
что наделал любитель Дега.
В голове моей ножниц летал махаон,
все ненужные мысли состриг.
Я услышал сирени малиновый звон
и смородины синий язык.
Я, смирясь с этим шумом, вошёл в этот гул
и забыл, как нелепый навет,
что на снежной вершине стоит Монсегюр
и шахтерское братство навек.

РЕЧФЛОТ

Поговори чуть-чуть со мной,

мне холодно весной.

Возьми меня в свой флот речной,

в свой дивный флот речной.

Хотя бы юнгой в экипаж,

пусть я уже не юн.

Работу мне любую дашь,

хоть вычищать гальюн.

Я век стоял на берегу,

терял часы и дни.

Уже я видеть не могу

плавучие огни.

Какой оклад, какой расход –

расскажешь мне потом.

Возьми меня на теплоход,

идущий под мостом.

Где чардаш бьется о фальшборт

и палуба в дыму.

Где кровь шампанская течет

сквозь Тверь и Кострому.

Не отходи, побудь со мной,

мне сердце успокой.

Возьми меня в свой флот речной,

не нужен мне морской.

Хоть крысой в трюм меня впиши,

хоть судовым червем.

Последней браги для души

из Волги зачерпнем.

Потом глумись и веселись

весь бесконечный век.

Но хоть до Астрахани, плиз,

не списывай на брег.