Время поэтов неровных

*  *  *

 

в перевёртыше обмер Рембо.

почему вспоминаешь об этом?

ждёшь трамвая с утра из депо,

едешь дядечкой смирным с билетом, –

 

а потом вспоминаешь, – и грусть

на полдня ты себе обеспечил.

...в переводе одно наизусть

из Рембо нашепчи – «Первый вечер».

 

покраснеешь, как юноша, ты,

от внезапного жара – неловко.

сколько мрака, огня, красоты!..

 

выходи – здесь твоя остановка.

 

 

*  *  *

 

Это устройство может работать быстрее,

а человек может быстро курить на ходу.

«Ладно, – он думает, – это пока не Корея» –

что-то опасное, верно, имея в виду,

 

что-то такое, что нам никогда и не снилось.

Так человек размышляет и дальше идёт.

Утро, листва, петербургская осень и сырость, –

что вы хотите от северных грустных широт?

 

А гражданин подключён к Петербургу горячим:

кто-то воткнул и оставил работать навек.

Ты заходи, – говорит ему небо, – поплачем.

Гасит окурок, заходит в метро человек.

 

 

*  *  *

 

ты насобачишься писать,

ты напечатаешься, парень,

забудешь первую тетрадь,

герой хтонических окраин.

 

и, может быть, тебя прочтут,

приятственное что-то скажут,

и руку второпях пожмут,

и снимут мордочку на гаджет.

 

а жолтая тетрадь твоя –

не нужно, не ищи – пропала.

сентиментальным быть, как я,

не надо профессионалу.

 

 

*  *  *

 

Время поэтов неровных,

время колючих.

Раз плодоносит шиповник,

осень на ключик

 

строго запрёт это лето,

как пережиток.

Время неровных поэтов,

дядек небритых.

 

Это вот я, скоро тридцать

мне на бумаге.

Спой, дорогая сестрица:

всё это враки.

 

Спой, что я тонкий подросток,

бледный, безусый,

выплывший из девяностых

юркой медузой.

 

Спой, мне немного обмана

на душу надо.

Знаю, что прежним не стану.

Тоже не рада?

 

 

*  *  *

 

отдай в починку армянину

хрустальную обувку ты

он скинет больше половины

ценитель женской красоты

 

а если сделать не сумеет

тогда другого позовёт

другой воскликнет три шесть девять

и туфля снова оживёт

 

Карен проводят с Хачатуром

и скажут заходи мы ждём

всё прочее литература

под вылеченным каблучком

 

 

ХЕРЕСНОЕ

 

Как будто не праздник, но всё-таки праздник:

и оттепель, и листопад.

И сахар, и херес стоят на согласных,

на общих согласных стоят,

 

на осени дымной, на осени дивной,

а также стоят – на своём.

История движется шумно, и ты в ней,

и всё как всегда кувырком.

 

Но нынче спокойно, есть херес покуда.

Смотри, он ещё не почат: –

откроешь, и выпьешь, а через минуту –

его позывные звучат.

 

Густая мелодия – в ней Пиренеи,

их сладкие ноты легки.

У нас, я не спорю, намного труднее.

Но чаще бывают стихи.

 

 

*  *  *

 

Мне всё ближе усталый Блок

с фотографии Наппельбаума,

а не бодрый какой-то блог.

Я из тех, кто живёт по-старому.

 

Я разглядываю её, –

оцифрованную, доступную, –

будто что-то в ней есть моё,

сокровенное и подспудное.

 

Двадцать первый жестокий год

века яростного двадцатого.

И предчувствует что-то, ждёт,

смотрит вдаль из окна Ахматова.

 

 

*  *  *

 

Человек превращается в пепел и пену.

Но покуда я жив, у судьбы попрошу

мне билет выдать фирменный антивоенный,

потому как совсем я с войной не дружу.

 

Я хочу, чтоб на нём не орёл был, а Леннон

с Йоко Оно на фоне огромных небес.

Но ударит меня лейтенантским коленом,

чтобы помнил, кто я и что делаю здесь.

 

Чтоб оправился я и опомнился сразу,

чтобы были все мысли просты и легки,

чтобы плыл в никуда барабулькой запаса,

чтоб на дно устремились вот эти стихи.

 

 

*  *  *

 

жизнь скручивает в рыбный ролл

(в бараний рог – по умолчанию).

вновь – утро, и процесс пошёл.

вперёд, внимание-внимание.

 

две кыргызстанки и узбек

колдуют над японо-яствами,

а за окном – московский снег:

над временами, над пространствами.

 

киоски, точки и ларьки

на карте – словно риса зёрнышки.

аванс с зарплатой далеки,

и в русской холодно сторонушке.

 

скажи: Ташкент, скажи: Бишкек –

и станет легче, тем не менее,

обыкновенный человек

в обыкновенном заведении.

 

 

АВГУСТ В ДЕРЕВНЕ

 

Трудному небу не нравится

едкий и медленный дым.

Слабое слово шатается

пьяницей, гостем ночным.

 

Сильного жду, полнокровного,

времени не тороплю.

Лето – свобода дарована

ласточке и воробью.

 

Ветреным, впрочем, любовником

август как был, так и есть.

И одиноким полковником

дождь отдаёт земле честь.

 

 

*  *  *

 

каждый предмет есть хранилище смысла,

ежели даже предмет – коромысло,

ежели даже предмет раскурочен,

ежели даже предмет между прочим

 

в тёмном чулане полвека хранится

и называется Толстою Спицей,

или, допустим, он – Гриб Для Носка.

что-то в нём есть – это наверняка.

 

чем-то он пахнет, к нему прикасались

Нежность и Радость, Тревога и Жалость.

чем-то он дышит, хотя бы и пылью:

«жаль, – говорит, – обо мне позабыли».

 

куплен ли, выточен, сделан руками,

преподнесён ли прекраснейшей даме,

найден, обменян, нашла ли собака –

в каждом предмете есть что-то, однако.

 

 

*  *  *

 

если я просплю, не тормоши –

может, жизнь во сне я проживаю:

в русском поле рядом не души,

только в небе туча дождевая –

 

это снится, это снится мне.

солнце не палит и ветер ласков.

хорошо с собой наедине,

вдалеке от пастухов-подпасков,

 

в море гречки, океане ржи

или в тёплом озере пшеницы.

если я просплю, не тормоши:

вряд ли это снова мне приснится.

 

 

*  *  *

 

у меня в портфеле –

 

старая книга Юнны Мориц,

маленькая книга Галины Рымбу,

избранное Максима Бородина,

репринтное издание «Тяжелой лиры» Ходасевича,

осьмушки листов для черновиков,

блокноты,

2 купленные по распродаже зубные пасты,

влажные салфетки,

2 упаковки корма для кошек,

транспортная карта,

трамвайные билетики,

карточка со ставками на футбол,

да-да, паспорт,

билет СРП,

рабочий пропуск,

портмоне,

ручка,

ключи от квартиры бабушки,

лекарства для бабушки,

пластиковые чайные ложки,

буклет филармонии –

 

всё вам

со мной ясно

 

 

*  *  *

 

будет ламповый усилитель

для винила, июль, вино,

полутьма (что я в ней не видел?),

а другое – не решено.

 

что другое? да всё – другое,

всё, что скрыл мимолётный джаз –

мир, и счастье, и нас с тобою,

непридуманных, горьких нас.