Что связывает коммунизм и либеральную демократию

  Не надоела ли свобода американцам?

 

Фразой подзаголовка с вопросительным знаком начиналось послесловие к моей статье «Хотят ли русские свободы», опубликованной в минувшем году в номере 2(6) журнала «Времена». Речь в постскриптуме шла о странном явлении, наблюдаемом в последние годы в странах Запада, которое можно определить как добровольный тоталитаризм – отказ от подлинного либерализма, ограничение гражданских свобод, в  частности, свободы слова, и внедрение квазилиберальных принципов тотального равенства и упрощенно понимаемой социальной справедливости.

Моя новая статья в этом номере журнала развивает мотивы, намеченные в упомянутом послесловии. Вслед за ней публикуются (в моем переводе) фрагменты книги Рышарда Легутко* «Демон в демократии: тоталитарные соблазны в свободных обществах» (Ryszard Legutko. The Demon in Democracy: Totalitarian Temptations in Free Societies. Encounter Books. New York, London, 2016), а также выдержки из интервью с профессором Легутко, состоявшегося через полгода после выхода его книги в свет и через две недели после американских президентских выборов 2016 года.

Автор этого интереснейшего труда описывает происходящие в западных обществах тревожные изменения, но не ограничивается этим. Великолепное знание мировой истории и философских течений Запада позволяет ему пойти вглубь и обнаружить корни очевидных для многих, но труднообъяснимых явлений. А именно –   изначально таившиеся в демократии тенденции и импульсы, которые присущи не только ей, но и тоталитарной идеологии, которая, казалось бы, абсолютно противоположна демократической концепции общества. Эти тенденции получили мощный толчок в результате молодежных революций, прокатившихся по западной Европе и Америке в 60-е годы ХХ века.

Профессор Легутко предсказывает два возможных исхода драмы, переживаемой сегодня в западном мире. Как увидит далее читатель, один из них –  оптимистический, другой – не очень…

Мне представляется необходимым пояснить, что слово «либеральный» автор книги толкует большей частью не в его классическом, позитивном понимании, а в том значении, какое оно приобрело в последние десятилетия – левый, лево-радикальный, progressive. Как заметил известный американский политический комментатор Деннис Прагер, последним истинным либералом в США был убитый в 1963 году президент Джон Кеннеди –  антикоммунист, поборник свободы, снижавший налоги ради процветания экономики (см. книгу: Dennis Prager. Still the best hope. Page 4).

-----------------

*Рышард Легутко (род. в 1949 г. в Кракове) – польский философ, историк, писатель, государственный и общественный деятель. Профессор Ягеллонского университета (Краков). Многие работы Легутко переведены на европейские языки, но нашему читателю он практически неизвестен. Настоящая публикация впервые представляет этого незаурядного мыслителя русскоязычной аудитории.

 

Таким образом, когда Легутко говорит о либеральной демократии нашего времени, он имеет в виду демократию левого толка, близкую социалистическим принципам.

 

                                     ПРИЗРАК БРОДИТ ПО АМЕРИКЕ…

 

Казалось, августовский путч навеки похоронил коммунистическую мифологию. Не торопитесь, ты ее в дверь, она в окно, теперь окно американское. Заступник американского пролетариата Берни Сандерс … поднимет упавший в России факел.

 

                                                                                                                 Эдуард Бормашенко

 

                                                                                             Беги от кумачёвых их полотен,

                                                                                             От храмов их, стоящих на костях…

 

                                                                                                             Александр Городницкий

 

 

            Уезжая из СССР, я бежал от маршей. Так я говорил своим американским студентам, пытаясь объяснить, чем отличается закрепощенная культура от культуры свободного общества. Оба тоталитарных монстра XX века, говорил я им, Советский Союз и Германия, шагали в свое прекрасное будущее, увлекаемые подхлестывающим ритмом марша. Пристрастие к маршам сохранялось в России и в послесталинские годы, над страной продолжал звучать лапидарный, туповатый и лживый «Гимн Советского Союза». И настал момент, когда чаша моего терпения переполнилась…

  «А почему в Америку поехал? – продолжал я. — Не догадываетесь? Потому что, в отличие от большинства стран, вы, американцы, сделали своим гимном не марш, a мелодию английской застольной  песни в плавном и гибком ритме медленного вальса! Америка с самого начала росла на ритмах раскованных, синкопирующих, свингующих. Даже ваши марши – не те, что были заимствованы из имперской культуры британцев, а собственные, возникшие на родной почве, –  звучат без тени милитаризма, легко, если не легкомысленно: под них не печатать шаг хочется, а фокстрот танцевать… Только поистине свободный народ мог создать такой национальный гимн, такие марши, такую музыку. И если ценишь свободу, мечтаешь о ней – бросай всё и вали туда!»

Студенты слушали эти мои рассказы с интересом, но и с некоторым скепсисом: их больше занимали и волновали изъяны своей страны, ее проблемы и болевые точки, нежели пороки далекой России, которые, в моем изложении, казались им порой чрезмерно сгущенными. При всем при том, предлагаемые ими решения американских проблем не выводили страну за рамки существующего строя, молодые критики властей требовали прекращения войны во Вьетнаме, выступали за расширение гражданских прав и ликвидацию остатков расизма, ратовали за экономические реформы. За более решительные, коренные преобразования выступали считанные единицы.

40 лет промчалось с тех пор, и я с трудом узнаю новую Америку. Она сильно сдвинулась влево. Опросы общественного мнения вызывают оторопь и отчаяние. Более 50 процентов молодых респондентов заявляют, что капитализм плох, его следует заменить социализмом. То есть отказаться от принципов свободной экономики, лишь слегка регулируемой государством, и ввести систему плотного государственного контроля, цель которого – перераспределить доходы, прижать высокими налогами чрезмерно преуспевающих и за их счет подкинуть благ отстающим.

 

Промежуточные выборы ноября 2018 года преподнесли нам сюрприз, граничащий с шоком: в Палате представителей впервые в истории Америки собралось значительное число политиков социалистического толка, которые тут же принялись выдвигать поражающие воображение проекты. Самый удивительный из них –  к 2030 году полностью отказаться от ископаемых источников энергии. Для чего? Чтобы спасти планету от капризов климата, а человечество – от неизбежного вымирания. Уголь, нефть, природный газ, ядерные электростанции заменим ветряками и солнечными панелями. Выбросим на свалку свои автомобили, воздушный транспорт заменим сетью скоростных железных дорог. Ликвидируем крупный рогатый скот – коровы бесцеремонно загрязняют атмосферу вредным газом метаном. Стоимость затеи под названием Green New Deal? Автор проекта, молодая дама, называющая себя «демократической социалисткой» и ставшая кумиром нескольких миллионов участников социальных сетей, говорит, что обойдется он в триллионы и триллионы долларов. И предлагает покрыть часть этой суммы, отобрав у богачей 70 процентов их доходов.

Другая молодая конгрессвумен считает, что для оплаты этого и других захватывающих дух проектов (среди которых – национализация всей системы здравоохранения и бесплатное образование) миллионеры должны отдавать государству гораздо больше – до 90 процентов заработанных денег. В том же ключе высказываются иx однопартийцы постарше – демократы, которые включаются в президентскую гонку 2020 года. Сражаясь за внимание и симпатии избирателей, они стараются всячески перещеголять друг друга, доказывая, что их идеи – смелее, радикальнее, левее предложений их конкурентов.

С трибун всё чаще и громче звучит риторика, знакомая до боли, до тошноты. Не думал я и не гадал, что под конец жизни, половина которой прошла под властью утопии, придется снова встретиться с ее зловещим призраком. Нечто подобное испытал Наум Коржавин, приехав в Италию в начале 1974 года и увидев на улицах Рима демонстрантов с кумачовыми полотнами и прочей осточертевшей символикой. Когда мы познакомились перед его отлетом в Бостон, он вписал в мою записную книжку такой стишок:

 

            Везде, хоть бейся, хоть кусайся,

Здесь серп и молот, как в Москве.

И это мне серпом по яйцам,

И молотом по голове.

 

Сегодня социалистический вирус медленно, но верно проникает в плоть и кровь Америки, а почему, в силу каких объективных причин – непонятно, ибо остается она, при всех ее болячках, противоречиях и проблемах, самой свободной, богатой и мощной страной Западного мира. Безработица снизилась до минимума, зарплаты растут, покупатели, судя по опросам и предпраздничным продажам, уверенно смотрят в будущее. И тем не менее, эмоции и симпатии многих моих сограждан дрейфуют всё дальше влево, к иллюзиям и мифам Совдепии.

.

 

                                                                   ***

Публицист и физик Эдуард Бормашенко полагает, что коммунистический миф, по сравнению с традиционными религиями, «плосок, скучен, примитивен». «Всем развитым религиям,  – пишет он в статье, из которой я взял эпиграф к этим заметкам, – давным-давно известно, что препятствием к раю на Земле служит неисправимо кривая душа человека, а кто же выпрямит кривое? – спрашивал еще царь Соломон. А вот Марксу с Лениным это было невдомек. Они в самом деле были уверены в том, что, если отнять и поделить, всё как-то само-собой образуется. Оглушающе пошлая уверенность».

Согласен: рецепт устройства рая на Земле посредством «отнять и поделить» – примитивен, плосок и пошл. Но скучен ли? Так, как он изложен в «Капитале», да, скучен. «Товар-деньги-товар». «Прибавочная стоимость». «Пауперизация: абсолютное и относительное обнищание пролетариата». (Это марксово предсказание осуществилось! Только не в загнивающем капитализме, а в безнадежно загнившем советском социализме!). Бодяга такая, что скулы сводит. И если бы основоположники ограничились сухой теорией и не сочинили бы свой знаменитый «Манифест», воспитавший многие тысячи адептов коммунизма, марксизм непременно увял бы и заглох. У скучных идей недолгий век, а коммунистической миф живет себе и здравствует. Одна из причин этого в том, что у проповедников земного рая хорошо подвешены языки. Они умеют рекламировать свой товар.

 

                                                                     ***

«В нашей стране полно денег, – провозгласил недавно мэр Нью-Йорка Билл Де Блазио. – Полно их и в нашем городе. Но находятся они не в тех руках!» Зажигательная тирада мэра, который когда-то оказывал активную помощь никарагуанским сандинистам, была встречена бурной овацией.

         “In the wrong hands!” В плохих, «неправильных» руках. Из которых деньги следует забрать и передать в правильные руки. Трудовые, мозолистые. В полном соответствии с марксистко-ленинским учением о классовой борьбе. У основоположников этот рецепт спасения человечества звучал несколько иначе: «Экспроприация экспроприаторов». Осенью 1917 года, в канун октябрьского переворота, Ленин обнародовал свою вариацию классического лозунга: «Грабь награбленное!» И вскоре получил нагоняй от не в меру щепетильных товарищей по партии, шокированных допущенными Ильичем «непарламентскими выражениями». Ленин с ними решительно не согласился. В лозунге «грабь награбленное», заявил он, «я не могу найти что-нибудь неправильное, если выступает на сцену история. Если мы употребляем слова экспроприация экспроприаторов, то почему же здесь нельзя обойтись без латинских слов?» Так и есть, Владимир Ильич, спите спокойно, всё было правильно, лозунг сработал отлично. Как и другой ваш шедевр: «Власть – народу! Землю – крестьянам! Фабрики – рабочим!» У противников вашей революции не было таких лозунгов, как не было и агитаторов большевистского калибра.

         «Красные армии разбили белых… отчасти потому, что ораторская

подготовка заменяла в Красной армии артиллерийскую подготовку, – заметил

однажды философ Григорий Померанц. – Мне рассказывал товарищ по нарам,

солдат 1920 года, какое потрясающее впечатление производил приезд оратора

№ 1 или № 2 (то есть Троцкого и Ленина – В.Ф.). Речь равна была по силе пятистам орудийным стволам, сосредоточенным на километре прорыва… Короче: красные победили белых потому, что овладели искусством красноречия».

Красные учились этому искусству у революционеров прошлого, в частности у тех, кто совершил Великую французскую революцию. Ее лозунги и призывы –  лаконичные, броские и волнующие («Свобода! Равенство! Братство!» «Мир хижинам, война дворцам!»), как и ее песни, оставили заметный отпечаток на риторике русских социалистов. Они подхватывали и пускали в дело лозунги, обращенные не столько к разуму, к логике, сколько к чувству, вселяющие бесстрашие и лютую ненависть. «На воров, на собак, на богатых! / Да на злого вампира царя! / Бей, души их, злодеев проклятых! Засветись лучшей жизни заря!»  – призывала народ русская «Марсельеза», написанная революционером-народником Петром Лавровым в 1875 году.

Жаль, не туда смотрели русские революционеры, не к тому источнику приникли. Обратись они к урокам американской революции, начавшейся за 14 лет до французской, куда счастливее сложилась бы судьба России.

Вспомним, как начинается важнейший, ключевой документ этой революции, Декларация независимости, написанная Томасом Джефферсоном летом 1776 года:

«Мы исходим из той самоочевидной истины, что все люди созданы равными и наделены их Творцом определенными неотчуждаемыми правами, к числу которых относятся жизнь, свобода и стремление к счастью».

Звучит красиво, но сдержанно, без эмоциональных излишеств. Сжато, в одном коротком предложении, изложена суть задуманного отцами-основателями общественного устройства. В центре которого – гражданин, наделенный неотъемлемым правом на жизнь, свободу и стремление к счастью. Да, Творец создал людей равными, но равенство это – в одинаковых для всех правах и в равных возможностях. Каждый волен строить свое счастье – и он сам, а не государство, несет ответственность за достигнутый им уровень процветания. 

         Современный американский консерватизм зиждется на принципах, записанных в Декларации независимости, и на законах, вошедших в Конституцию. Между тем, американские левые считают, что многие из этих принципов устарели и что Конституция есть не нечто застывшее и неизменное, она – “living document”, нуждающийся в непрерывном обновлении. Ее следует менять, а не просто изредка дополнять в принимаемых конгрессом поправках. Менять фундаментально, приспосабливаясь к меняющимся ценностям американского общества и способствуя его прогрессу. При этом левые безоговорочно верят в неостановимость прогресса и принципиальную решаемость всех проблем человеческого бытия. “We shall overcome!” – поется в песне, ставшей неофициальным гимном американских левых.

         Феномен политической корректности, бросившей дерзкий вызов свободе слова, этой основе основ всех американских свобод, есть, по существу, причудливый продукт этой веры. Ибо происходящая сегодня у нас Великая чистка языка – чудовищное лингвистическое самооскопление – зиждется на убеждении, что все несправедливости и несовершенства жизни (кроме, пожалуй что, неизбежности смерти) безусловно устранимы. Достаточно вообще не называть неприятное явление, или ловко переназвать его, – и дело сделано, изъян исправлен.

Крайне неприятен, к примеру, тот факт, что не все люди рождаются одинаково умными. Булат Окуджава, как известно, посчитал этот факт забавным и поучительным: в мире, мол, «на каждого умного – по дураку, всё поровну, всё справедливо». На самом же деле, полагают приверженцы левой идеологии, никаких таких «дураков» не существует, обидное словечко родилось в отсталом, грубом, эксплуататорском обществе прошлого. Не дураки это вовсе, а  люди, которым для того, чтобы дотянуться до умных, нужны дополнительные интеллектуальные усилия. Посему и называть их следует так – intellectually challenged. И инвалидов у нас нет, вместо них есть physically challenged, «обладатели физических ограничений». А кто такие mentally challenged в американской версии новояза? Правильно, бывшие «душевно больные». 

Левая риторика проникнута бодростью упругих мажорных маршей, ее простые, легко доступные формулы зовут вперед, к лучшему, более справедливому будущему, где все богаты, здоровы, красивы и счастливы. Риторика консерваторов более сложна и напоминает музыку, где есть и мажор, и минор, свет и тень, консонансы и диссонансы. В нее надо вслушиваться, думать, сопоставлять, делать выводы. Она рассчитана на людей, обладающих здравым смыслом и готовых нести на своих плечах бремя свободы и личной ответственности за свою судьбу. На людей, не склонных поддаваться беспочвенным иллюзиям и понимающих, что успеха в этой жизни можно добиться только ценой собственных усилий.

Сегодня левые переживают период бури и натиска, они более пассионарны, чем их идейные противники. В активе консерваторов – реальные факты, цифры, статистика, показывающая, что послеобамовская экономика, освобожденная от высоких налогов и множества ограничительных правил и предписаний, преуспевает значительно лучше прежней. Однако эти данные дружно замалчивает пресса, почти сплошь поддерживающая левых демократов и не скрывающая своего отвращения к республиканцам. Мощной питательной средой левизны служат также школы и университеты, в которых, за редкими исключениями, преподают сторонники левых идей, многие из которых симпатизируют марксизму.

Есть еще один фактор, работающий в пользу левых – демографический. Америка принимает ежегодно миллион легальных иммигрантов, которые медленнее усваивают американские ценности, чем это было в прошлом. Наша страна перестала быть плавильным котлом. «И слава богу! – радуются поборники «прогресса», навязывающие нам безумие политкорректности. – Приезжающие должны сохранять свою культуру, свои ценности, свой язык!»  Попробуйте публично высказаться за то, чтобы дети иммигрантов успешнее и быстрее овладевали английским языком, как это недавно сделал ветеран американской тележурналистики Том Брокоу, – левые радикалы моментально навесят на вас ярлык расиста! Попробуйте выступить за быстрейшую культурную ассимиляцию новоприезжих – и вам объяснят, что вы неисправимый расист, белый супрематист и враг священного принципа под мудреным названием «мультикультурализм».

И дело здесь отнюдь не только в идеализме этих крикунов. Помимо склонности к иллюзиям и политическому романтизму, ими движет простой расчет: чем хуже новые граждане усвоят такие свойства американского характера как индивидуализм, свободолюбие, неприятие иждивенчества, предприимчивость, тем лучше они будут вести себя возле избирательных урн. То есть отдадут свои голоса демократической партии и помогут навсегда оттеснить от власти республиканцев. «А почему бы не привлечь к этому благому делу мигрантов, нелегально переходящих нашу южную границу?» Эта светлая мысль родилась недавно в головах некоторых демократов, считающих, что пора покончить с дискриминацией «недокументированных» мигрантов и разрешить им участвовать в выборах. Потому как эти люди живут среди нас, трудятся в поте лица и платят налоги. По той же причине и укрепление границы нам ни к чему. Особенно же – при помощи стен или барьеров. Так что, братцы, Welcome to the United States! Устраивайтесь кто как может. И – голосуйте!

Отчаянная борьба демократов против возведения стены, обещанной Трампом своим избирателям в 2016 году, имеет еще одну цель: лишив президента возможности выполнить едва ли не главное предвыборное обещание, подорвать его шансы на переизбрание в 2020 году.

Надо же: идеалисты, мечтатели, прожектеры, а в вопросах власти – только держись. Тут они – реалисты, прожженные прагматики, мастера. Опасная комбинация, ленинский коктейль. И может быть, поэтому так тревожно на душе…

 

                                           ......................................................

 

            Вернемся теперь к книге Рышарда Легутко.

 

       ДЕМОН В ДЕМОКРАТИИ: ТОТАЛИТАРНЫЕ СОБЛАЗНЫ В СВОБОДНЫХ ОБЩЕСТВАХ

 

          ПРЕДИСЛОВИЕ Джона О Салливана, редактора журнала National Review,

вице-президента радио Свободная Европа и Свобода

                                                     (сокращенная версия)

 

На первых страницах этой важнейшей книги Рышард Легутко описывает странное явление, происходившее в странах Центральной и Восточной Европы после падения Берлинской стены в 1989 году: бывшие коммунисты легче и успешнее, чем бывшие диссиденты, приспосабливались к возникшим там либерально-демократическим режимам. Этот феномен заметили и другие, но объясняли его либо тем, что у бывших коммунистов было больше административного опыта, либо правилами переходного периода, которые требовали временного сохранения власти номенклатуры, либо тем, что именно коммунисты завладели приватизированными государственными предприятиями, благодаря чему получили больше влияния на СМИ и правительство.

Эти практические факторы, несомненно, сыграли свою роль. Однако они не объясняют, почему продолжавшееся доминирование старой номенклатуры встречало столь малое моральное сопротивление в посткоммунистических демократиях. Совсем наоборот: слегка перекрасившись в социал-демократов или либеральных демократов, коммунисты смогли возглавить происходившие в обществе дебаты и сформировать правительства! В Западной Европе бывшие коммунисты оказались более подходящими в качестве партнеров в области бизнеса или политики, нежели бывшие диссиденты. В Центральной и Восточной Европе дело выглядело так, будто демократы-антикоммунисты представляли большую опасность для новых демократических режимов, чем люди, еще вчера бывшие заклятыми врагами демократии…

Профессор Легутко известен как польский и европейский политический деятель и как талантливый философ, который одно время был редактором подпольного философского журнала движения «Солидарность», где проявил преданность правде и свободе. Выводы, к которым он приходит в этой книге, удивили его самого. Читая ее, мы узнаём, что за последние десятилетия либеральная демократия приобрела рад тревожных черт, роднящих ее с коммунизмом. Одна из них  – утопизм, вера в свою конечную  повсеместную победу. Обе системы прибегают к «социальной инженерии», пытаясь трансформировать общество в желательном направлении. Наталкиваясь на естественное сопротивление, они затевают бесконечную борьбу с всевозможными человеческими склонностями и пороками, в результате чего либеральная демократия, следуя за марксизмом, постепенно превращается в идеократию и, на словах проповедуя терпимость, всё менее терпимо относится к инакомыслию.

На первый взгляд всё это может показаться абсурдом. Однако, читая главу за главой, –  об истории, политике, религии, образовании, идеологии, –  мы получаем веские доказательства того, что трансформация свободного общества в несвободное происходит на самом деле. Именно трансформация. Ибо режим, описываемый в этой книге, уже не является либеральной демократией в том виде, как ее понимали, к примеру, Уинстон Черчилль, Франклин Рузвельт, Джон Кеннеди или Рональд Рейган. Их идеалом была мажоритарная демократия, опирающаяся на гарантированные конституцией свободы: свободу слова и ассоциаций, независимую прессу и другие свободы, необходимые для подлинных дебатов и честных выборов.

Одно из главных отличий новой модели демократии заключается в ее меньшей открытости. Она стремится подчинить общественные институты и политику своим идеологическим установкам, что проявляется, в частности, в наступлении на свободу слова – основу основ либеральной демократии. Другое отличие заключается в возросшей роли неизбираемых органов власти – судов, которые стремятся издавать законы вместо того, чтобы заниматься их интерпретацией, а также в усилившейся власти таких межнациональных институтов, как ООН и Европейский союз.

В результате избирателям становится всё труднее выбрать предпочитаемые ими политические решения, и это вызывает у них растущее недовольство новыми структурами власти. В западных демократиях назревает необходимость в дебатах о том, насколько законны эти новые структуры. Выдающийся труд польского философа поможет участникам диспута лучше понять, где мы допустили ошибки и как их можно исправить.

 

                                             АВТОРСКОЕ ПРЕДИСЛОВИЕ

                                                    (сокращенная версия)

Моя книга – об общих чертах, присущих коммунизму и либеральной демократии. Мысль о сходстве между ними пришла мне в голову в 70-е годы прошлого века, когда я получил возможность выезжать из Польши в страны Запада. Встретив там моих друзей, считавших себя преданными сторонниками либеральной демократии, я был поражен, что многие из них проявляли невероятную мягкость и даже симпатию по отношению к коммунизму. До этого мне казалось, что естественной реакцией либерального демократа на коммунизм должно быть безоговорочное и решительное осуждение.

Вначале я подумал, что этот анти-антикоммунизм, выражавшийся в терпимом отношении к коммунизму и жестком неприятии антикоммунизма, порожден либо страхом перед мощью СССР, либо желанием избежать глобальной войны, которую могла вызвать конфронтация с коммунизмом. Позднее я пришел к мысли, что это предположение не может полностью объяснить то невероятное возмущение, которое вызывал антикоммунизм у этих моих друзей –  возмущение, явно превосходившее по своему накалу негативные эмоции политического свойства. Наконец, я набрел на гипотезу, согласно которой коммунизм и либеральная демократия связаны какими-то более глубокими принципами и идеями.

Эта мысль, однако, показалась мне чересчур экстравагантной, и у меня не хватало ни решимости, ни знаний, чтобы заняться ее разработкой. Более того, я, житель страны советского блока, воспринимал Запад как наилучший из возможных миров. Сравнивать его с коммунизмом казалось мне чем-то вроде богохульства.

Мысль о сходстве этих двух систем вернулась ко мне в 1989 году, когда в Польше возник новый, посткоммунистический режим, и –  одновременно с зарождением либеральной демократии – в политической жизни страны видную роль приобрели сторонники коммунизма.  Они выдержали трудный «вступительный экзамен» и были приняты в новую политическую реальность, в то время как бывшие враги коммунизма были восприняты как угроза. Это было время, когда бывшие номенклатурщики уничтожали архивы, содержащие информацию об их деятельности, и занимали в руководстве политикой и экономикой лучшие позиции, чем мы, противники прежнего режима.

Гостеприимство, проявленное по отношению к коммунистам новой политической элитой Польши, носило, отчасти, тактический характер: она не хотела оставлять за бортом системы обширную часть польского общества. Но были и веские идеологические причины: уверенность, что коммунисты приспособятся к новым обстоятельствам и превратятся в лояльных и искренних игроков либерально-демократического действа. Так оно и оказалось: бывшие коммунисты великолепно адаптировались к новой системе и вскоре присоединились к ведущим адептам демократической веры. Те же самые газеты, которые годами призывали пролетариев всех стран соединиться для борьбы с капитализмом, начали с той же страстью звать народ на защиту либеральной демократии от сил тьмы, в частности – от антикоммунистов!

Вскоре в новой системе прорезались черты, которые большинство аналитиков проигнорировали, а некоторые, включая меня, посчитали весьма и весьма тревожными. Так, в начале 1990-х стало очевидно, что нарождающаяся либеральная демократия существенно сузила область дозволенного. Невероятно, но факт: в последний год существования коммунистического режима мы чувствовали себя более свободными, чем после воцарения нового порядка! Ощущение открытости всех дверей и доступности всех возможностей испарилось под напором новой риторики о необходимости определенных ограничений. Вслед за этим я пришел к еще более печальному выводу: эта ограничительная тенденция просматривается не только в посткоммунистическом мире, но и на протяжении всей истории западной цивилизации.

Эта моя догадка подтвердилась чуть позже, когда я стал работать в Европейском парламенте. Там, изнутри, мне открылось то, что ускользает от внимания многих сторонних наблюдателей. Если Европейский парламент должен отражать дух сегодняшней либеральной демократии, то в этом духе нет ничего хорошего: он содержит в себе много отталкивающих черт, сближающих его с коммунизмом. Даже при поверхностном контакте с институтами Европейского союза нетрудно ощутить удушающую атмосферу, присущую политическим монополиям, заметить специфику употребляемого там языка, превращенного в новую форму оруэлловской новоречи, увидеть бескомпромиссную враждебность ко всем инакомыслящим плюс ряд других особенностей, хорошо знакомых тем, кто жил под властью коммунистической партии.

И тут возникает вопрос: можно ли, в принципе, сравнивать две системы, одна из которых была преступной, тогда как вторая, при всех ее недостатках, предоставляет своим гражданам множество свобод и прочную правовую защиту? В самом деле, разница между вчерашней и сегодняшней Польшей настолько велика, что отрицать это может только сумасшедший. В новой, некоммунистической Польше действует несколько партий, отсутствует цензура, ее экономика гораздо более свободна, чем была при коммунистах, ее граждане, как и другие жители Восточной Европы, могут ездить в любые страны мира. В прежней Польше автор этой книги не смог бы ни опубликовать свои труды, ни получить работу в государственном учреждении, куда его пригласили после падения коммунистического режима.

И всё же, несмотря на фундаментальные различия между двумя системами, нам необходимо разобраться в том, почему им свойственны сходные черты, и в силу каких причин они становятся всё заметнее и глубже. Левые демократы охотно говорят об опасностях, которые угрожают демократии: о ксенофобии, национализме, нетерпимости, фанатизме. В то же время они полностью игнорируют тенденции, которые были присущи коммунизму и которые становятся всё более заметными в демократических обществах.

Остается предположить, что между либеральной демократией и коммунизмом имеет место своего рода взаимодействие. Наиболее очевидная связь между ними заключается в свойственном обеим системам стремлении переделать реальность, изменив ее к лучшему. Перед нами, говоря современным языком, модернизационные проекты: в обоих режимах господствует культ технологии, что проявляется в использовании социальной инженерии как средства переделки общества, изменения человеческого поведения и решения социальных проблем. При этом считается, что общество и окружающий мир постоянно нуждаются в строительстве нового и реконструкции старого. Например, в том, чтобы повернуть вспять течение сибирских рек, как это планировалось в СССР. Или в создании альтернативной модели семьи, что происходит сегодня в западных демократиях.

Далее, оба режима противопоставляют себя прошлому и подчеркивают свое стремление к прогрессу. Все происходящие события оцениваются с точки зрения их связи со старым и новым. Новизна ценится выше, к старому относятся с подозрением. Осуждаемое явление неизменно называется словом, указывающим на его принадлежность к старине: «суеверие», «средневековый», «отсталый», «анахронизм». Самые подходящие слова для похвалы – «новый», «модерный», «современный», «передовой». Всё должно быть новым: мышление, понятие семьи, образование, литература, философия. То, что не ново, следует модернизировать или выбросить в «мусорный ящик истории». Именно поэтому коммунисты – вечные борцы за прогресс против отсталости –  так быстро нашли союзников в либеральной демократии, где борьба за прогресс является ведущей идеей и где понимание противостоящего прогрессу устарелого прошлого – такое же, как у коммунистов.

Обе системы считают необходимым освободиться от тормозящих прогресс влияний религии и традиционной морали. Отказываясь от традиций, оба режима быстро теряют историческую память, отворачиваются от прошлого. Коммунисты, придя к власти и  объявив, что они начинают историю заново, принялись за искоренение памяти. Между тем противники нового режима повели борьбу за сохранение памяти о прошлом: они отлично понимали, что потеря памяти укрепляет коммунистический режим, так как беспамятство делает людей беззащитными и податливыми. Как навязанная властями амнезия помогает формированию нового человека, блестяще показано в антиутопиях ХХ века — «1984» и «Прекрасный новый мир». К сожалению, уроки, преподанные нам Оруэллом и Хаксли, были быстро забыты. Когда в Польше пал коммунизм и возникла либеральная демократия, память вновь стала одним из главных врагов. Новая власть объявила ее тормозом, затрудняющим модернизацию общества.

В этой книге рассматриваются эти и другие «переклички» между коммунизмом и либеральной демократией. В ней также ставятся два вопроса: 1. Лежит ли что-либо в основе этих, на первый взгляд, столь различных систем, что порождает совпадения между ними, и 2. Какие выводы могут сделать те из нас, кто живет в условиях западной демократии, но хорошо помнит годы, прожитые в коммунистических диктатурах.

 

                                                         ЗАКЛЮЧЕНИЕ 

О сходстве между коммунизмом и либеральной демократией можно судить с двух точек зрения – узкой и широкой. Узкий подход может привести к грустному выводу: современный западный мир так никогда и не понял по-настоящему опыт коммунистических режимов, а если и понял, то не воспринял его со всей серьезностью. Более широкий взгляд на проблему может привести к еще более грустной мысли: сходство между этими двумя режимами произрастает из одного общего корня, а именно –  из определенных, и притом не самых лучших, наклонностей человека Нового времени, которые неизбежно проявляют себя в условиях различных политических систем. Обе системы, коммунизм и либеральная демократия, искренне считались величайшей надеждой человечества, и это многое говорит об устремлениях и мечтах современного человека.

Как показано в моей книге, человек, послуживший вдохновляющей силой для обоих режимов, был посредственностью, причем не по своей природе, а, так сказать, по замыслу: от него с самого начала ожидалось, что он будет безразличен к великим моральным вызовам и глух к опасностям морального падения. Это понимание человеческой природы, возникшее в противовес классической и христианской концепции человека, смогло за несколько столетий вытеснить все другие точки зрения. Как для коммунизма, так и для либеральной демократии человек  – существо, наделенное обыкновенными, заурядными качествами, благодаря чему он воспринимает мир упрощенно и поэтому склонен низводить искусство, идеи и образование до своего понимания, более узкого по сравнению с человеком предыдущих эпох.

Позволю себе поделиться личными наблюдениями.

Поляки смогли увидеть коммунистического человека во всем его великолепии, когда он приехал на советских танках и начал внедрять новый режим в стране, разрушенной и терроризированной в годы немецкой оккупации. Этот homo novus, необразованный, грубый, примитивный, презиравший традиции, историю, культуру, всё, что отличалось тонкостью, благородством, элегантностью, красотой и духовностью, принялся за искоренение общественных классов: землевладельцев, среднего класса, крестьянствa, аристократии и даже рабочего класса, чьи интересы этот новый человек якобы представлял. Он вручил коммунистической партии свою волю и свою душу и взамен получил от нее безграничную власть и такое понимание окружающего мира, которое казалось ему абсолютным. Он делал свою работу с ничем не смягчаемой беспощадностью. Польское общество прошло через глубокий и во многом необратимый процесс разрушения культуры. Общество огрубело, социальные нормы потеряли свою силу, красоту сменило уродство.

Казалось, что страной завладели варвары. Позднее коммунистический человек обрел некое подобие внешнего лоска, что, однако, ничуть не отразилось на его сущности. Принесенный им вред был необратим. Поразительные результаты советского варварства, запечатленные в польском языке во множестве красочных выражений, затронули все страны, оказавшиеся в руках коммунистов.

Когда коммунистический режим окреп и аппаратчики советского типа вышли на пенсию или были смещены, пришло новое поколение коммунистов, не менее вульгарное, чем их предшественники, но определенно не столь жестокое. Новые начальники стали насаждать коммунистическую новоречь, отвечавшую уровню их воображения и их умственным способностям. Нехватка образования не мешала им ловко лавировать в сложной системе коммунистической бюрократии и бороться за свою долю привилегий, материальных благ и власти.

Вторая волна варварства нахлынула на нас сразу же после падения коммунистического режима. Многие из нас наивно надеялись, что вслед за исчезновением старого режима будет восстановлена значительная часть уничтоженных им социальных структур, и что это попытаются сделать свободно избранные правительства вместе с избавившимся от пут обществом. По меньшей мере, думалось нам, появление свободного пространства поможет обществу – как это было в период Солидарности (1980-1981) – вновь устремиться к благородным целям, выброшенным на свалку коммунистическим режимом. Увы, тех, кто лелеял эту надежду, ждало разочарование. Вместо благих перемен мы увидели вторжение другого племени новых людей, неугомонных и беспощадных. Островки свободы, возникшие в результате краха старого порядка, были почти немедленно заняты людьми, которые, казалось, явились ниоткуда, к тому же в таком количестве, что их победа выглядела как блицкриг…

Они – и это поразило многих из нас – происходили из западной либеральной демократии и были как бы злой пародией на некоторые ее черты. Конечно, новый порядок отличался от старого, коммунистического, однако, при всех различиях, этот новый порядок выступил против тех же общественных структур, моральных норм и практики, против которых была направлена коммунистическая власть. Жизнь подверглась дальнейшей вульгаризации, а те немногие социальные нормы и практики, которые выжили при прежних варварах, стали объектом атак со стороны нового варварства. Уродство коммунистической Польши не исчезло, и красота оставалась такой же редкостью, как и прежде. В новых варварах не было прямого сходства с большевиками или советскими головорезами, хотя их некоторые взгляды порой напоминали взгляды их предшественников.

Их вульгарность была, так сказать, вульгарностью второго порядка, по сравнению с тем, что мы видели в коммунистической Польше: та вульгарность отдавала чем-то первобытным… То, что произошло в либеральной демократии, не было результатом отсутствия культуры и не пришло из сфер, лежащих за пределами западной цивилизации. В ней не было вульгарности коммунистов. Между тем, новое варварство либеральной демократии явилось продуктом Запада, который в определенный момент своей истории обратился против собственной культуры. Он потерял уважение к своим достижениям и проникся презрением к тому, что считалось приемлемым и приличным. Говоря упрощенно, коммунистическая вульгарность была докультурной, тогда как вульгарность либеральной демократии есть феномен посткультурный.

В обоих режимах заурядность человека компенсируется образом большой, хорошо налаженной системы, которая добивается общей цели – равенства для всех, мира, процветания и т.д., и тем самым освобождает людей от необходимости стремиться к идеалам, которые, с точки зрения данной системы, представляются излишними. Не удивительно поэтому то значение, которое придавал словам «коммунизм», «социализм», «марксизм» коммунистический человек и которое придает слову «демократия» человек либерально-демократический. Первый любил произносить такие фразы, как «но при коммунизме», «потому что при социализме» и т.п., а примененный им в споре «марксистский аргумент» считался окончательным и неопровержимым. Второй гордо произносит «но в демократии», «потому что в демократии», и «демократический аргумент» опровергает все другие аргументы. Слова «коммунизм» и «социализм», «коммунистический» и «социалистический» применялись первым так же часто, как второй применяет слова «демократия» и «демократический». При этом неумеренное использование этих терминов считается не признаком интеллектуальной и нравственной капитуляции, а проявлением независимости, мужества и решимости. Для заурядного человека полное отождествление себя с системой – простейший способ обретения веры в свою исключительность.

Вопреки широко распространенному мнению, мир сегодняшней либеральной демократии во многих важных аспектах не так уж сильно отличается от мира, о котором мечтал, но так и не смог построить коммунистический человек. Различия между ними несомненны, но не столь значительны, чтобы их мог с благодарностью и безоговорочно принять человек, живший в одной системе и затем оказавшийся в другой.

Мы вряд ли ошибемся, если скажем, что мечта современного человека осуществилась, или, по более скромному предположению, находится на пути к осуществлению. Он сумел избавиться от важных обязанностей, сильно затруднявших его жизнь, и, похоже, собирается разделаться с теми, которые еще остаются. Всё это, однако, нисколько его не печалит. Его не тревожит ни идеологическая вакханалия, которая парализует его сознание отупляющими стереотипами, ни политизация, ни стерильность культуры, ни триумф вульгарности. А если он и замечает всё это и испытывает дискомфорт, если он вспомнит, что нечто подобное происходило в коммунистических странах, он все равно сохраняет спокойствие и убеждает себя, что заменить нежелательные явления чем-либо иным невозможно, а если всё же попытаться это сделать, результаты будут катастрофическими – по причинам, о которых он даже не хочет думать.

Так что либеральные демократы по-своему правы, говоря о конце истории и о том, что если мы хотим сохранить удовлетворяющий нас порядок вещей, нам следует оставаться в рамках той же системы. Не исключено, конечно, что будут изобретены какие-то новые права, чтобы добиться еще большего равенства; что идеология феминизма и подобные ей идеологии выступят с еще более абсурдными притязаниями; и что люди, гордящиеся независимостью своего интеллекта, смирятся и проглотят всё это. Нас не удивит, если в литературе будет нарастать бессодержательность, если призывы к разнообразию станут еще крикливее, силясь прикрыть усиливающееся единообразие. Всё сказанное будет еще одной сценой в финале длинной драмы, начавшейся на заре новейшей истории. В этом финале осуществится и то, о чем мечтали и коммунисты, но, к великому сожалению их сторонников, так и не добились: полная интеграция, слияние человека с режимом и режима с человеком.

Мы не знаем, обогатится ли история человечества какими-либо новыми главами. Здравый смысл подсказывает, что это вполне возможно. Но речь идет не о новых импульсах, модах, переменах настроений, крупных событиях и других непредсказуемых факторах, которые всегда влияли на ход истории и на ее восприятие людьми. Дело в том, что истинный сдвиг произойдет только тогда, когда нынешний взгляд на человека исчерпает себя и обнаружит свою неадекватность. Это может случиться либо в результате нового опыта, либо благодаря возрождению импульсов, издавна дремавших в коллективном сознании, что позволит людям по-иному взглянуть на человеческую судьбу и мечты, при помощи которых они выражают свои устремления.

Такой ход событий, в принципе, вполне возможен, несмотря на то, что многие сегодня реагируют на эту идею с раздражением и насмешками. И прежде всего – те, кто разучился размышлять о загадочных странствиях человеческого духа и панически страшится покинуть безопасные пределы либерально-демократической ортодоксии.

Но существует и другая возможность. Не исключено, что развязка последней главы новейшей истории не имеет вариантов, а явится как воплощение подлинной, заурядной сути современного человека, который после множества приключений, провалов и подъемов, ликований и бедствий, после погони за различными химерами и потворства всяческим соблазнам, осознает, наконец, кто он есть на самом деле.

Если это произойдет, в человеческой истории не случится фундаментальных перемен. Останется единственный вариант – перемены к худшему. Такой финал станет для некоторых утешающим свидетельством того, что человек в конце концов научился жить в нерушимой гармонии со своей природой. Для других это будет конечным подтверждением того, что их заурядность непреодолима.

 

               ИЗ  ИНТЕРВЬЮ РЫШАРДА ЛЕГУТКО

редактору журнала The American Conservative Роду Дрейеру

 

Р.Д. Культурные институты Америки – особенно университеты, СМИ и развлекательная индустрия – исповедуют левую идеологию. В своей книге вы пишете, что «свобода вряд ли возможна, если она не опирается на наследие античности, на христианство, схоластику и многие другие компоненты западной цивилизации». Можем ли мы рассчитывать на возвращение к корням нашей цивилизации, если формирующие культуру институты так враждебно настроены по отношению к ней?

 

Р.Л. Это правда, что мы живем в эпоху почти полного господства одной ортодоксии, которой свято следует большинство интеллектуалов и артистической элиты, и что эта ортодоксия – своего рода либеральный прогрессивизм – всё менее связана с основами западной цивилизации. Это, пожалуй, более очевидно в Европе, чем в Соединенных Штатах. В европейских странах само понятие «Европа» постоянно отождествляется с Европейским Союзом. Сегодня фраза «нам нужно больше Европы» не значит, что нам нужно больше классического образования, больше латыни и древнегреческого языка, больше знаний о классической философии. Нет, это значит, что мы должны дать больше власти Европейской Комиссии… Неудивительно, что люди все чаще ассоциируют Европу с Европейским Союзом, а не с Платоном, Фомой Аквинским  или Иоганном Себастьяном Бахом.

Мы видим, что те, кто хочет укрепить влияние классической культуры или вернуть его в современный мир там, где оно утрачено, не находят союзников в либеральных элитах. Либерал скорее отстранится от классической философии и христианства, чем будет отстаивать их незаменимость в процессе воспитания западного ума. В конце концов, скажет он, эти учения созданы давным-давно в недемократическом и нелиберальном мире мужчинами, которые презирали женщин, держали рабов и серьезно относились к религиозным суевериям. Но дело здесь не только в либеральных предрассудках современных левых. Разрыв с классической традицией – отнюдь не недавний феномен: мы уже довольно давно находимся в мире, где этой традиции нет и в помине.

Вряд ли можно надеяться, что перемены к лучшему произойдут в условиях демократии. Если учесть, что во всех западных странах образование уже давно переживает кризис, сама мысль о возвращении классического образования в школы, где молодые люди едва умеют читать и писать на родном языке, покажется весьма сомнительной. И всё же я никак не могу согласиться с выводом, что мы обречены на жизнь в обществе, где новое варварство становится нормой.

Как же, в таком случае, мы можем повернуть вспять этот процесс? В странах, где образованием ведает государство, это могло бы сделать правительство, используя экономические и политические инструменты, стимулирующие желательные перемены. В Соединенных Штатах, я полагаю, роль государства в этой области значительно меньше, чем в Европе. Однако европейские правительства, включая консервативные, не добились пока заметного успеха в попытках остановить деградацию системы образования.

 

Р.Д. Вы пишете, что либералы более склонны сражаться со своими нелиберальными противниками, чем вести диалог с ними. Теперь даже некоторые левые признают, что их борьба за политкорректность, мультикультурализм и так называемое «diversity», «разнообразие», способствовала победе Трампа на президентских  выборах.

 

Р.Л. Либерализм, вопреки своим громким заявлениям, никогда не способствовал истинному разнообразию и плюрализму. На самом деле, он порождает единообразие и единодушие. Либерализм желает, чтобы либеральными были все и всё, и нетерпим ко всем и всему, что не является либеральным. Поэтому либералы видят повсюду врагов. Во всяком, кто не согласен с ними, они видят не оппонента, у которого могут быть другие взгляды, а потенциального или настоящего фашиста, гитлеровца, ксенофоба, националиста или, как часто говорят в Евросоюзе, популиста. И эта отпетая личность заслуживает осуждения, насмешек, унижения и оскорблений.

Либералы одобряют только такие выборы, в которых побеждает «правильная» партия.

           Либералы ведут атаку на тех, кого, как они считают, не следовало избирать, и на тех, кто за них голосовал. Это будет продолжаться до тех пор, пока не станет окончательно ясно, что перемены, происходящие в Европе и Соединенных Штатах, не являются временными и эфемерными, и что у нас есть жизнеспособная альтернатива, которая не улетучится тогда, когда демократический маятник качнется в следующий раз. Однако эта альтернатива всё еще находится в стадии формирования, и мы еще не знаем, каким будет конечный результат.

 

P.S.

Обнаружил в интернете новость из Вермонта: Заголовок статьи гласит: «Колледж Миддлбери отменил лекцию польского политического деятеля Рышарда Легутко. Провален еще один тест на соблюдение свободы слова».

 (https://reason.com/2019/04/18/middlebury-college-ryszard-legutko-speech/)

А мы добавим: «И получено еще одно подтверждение того, что диагноз,  поставленный профессором Легутко в его книге, верен и неопровержим». Как ни печально это сознавать, демон, затесавшийся в либеральную демократию, продолжает делать свое грязное дело…

 

Владимир Фрумкин – известный музыковед, журналист, эссеист. Закончил теоретико-композиторский факультет и аспирантуру Ленинградской консерватории, в 1957 году был принят в Союз советских композиторов.

Среди опубликованных работ – «От Гайдна до Шостаковича» (очерк истории симфонии), «Особенности сонатной формы в симфониях Шостаковича», «Песня и стих» (о музыкально-поэтическом стиле Булата Окуджавы). В начале 60-х годов стал заниматься исследованием и распространением песен Булата Окуджавы, Алексан-

дра Галича, Новеллы Матвеевой, Юлия Кима и других поэтов-певцов.

В 1974 году эмигрировал в США, где опубликовал два сборника песен Б. Окуджавы с нотной строчкой и буквенным обозначением гармонии (издательство «Ардис», 1980 и 1986). Преподавал в Оберлинском колледже (штат Огайо), в Русской летней школе при Норвичском университете (штат Вермонт), с 1988 до 2006 года – сотрудник Русской службы «Голоса Америки» в Вашингтоне.

В 2005 году в издательстве «Деком» (Нижний Новгород) вышла книга «Певцы и вожди», в которой автор размышляет о взаимоотношении искусства и власти в тоталитарных государствах, о влиянии «официальных» песен на массы и о возникшей после смерти Сталина альтернативной, свободной песенной культуре.

В. Фрумкин живет в Маклейне – вирджинском пригороде Ваiингтона/