Дмитрий Мельников

Под радикально черным небом. Стихотворения

 

***

 

На лице твоём убитом

проступает, именит,

до поры от света скрытый

всесоюзный инвалид.

 

Жаль, глаза его запали,

рот открыт, но ни гу-гу,

сам предвидел ты едва ли

столь счастливую судьбу.

 

После жизни, после жизни

те, кто в бой послал тебя,

сядут на гражданской тризне

под немолчный шум дождя.

 

И когда, припомнив имя,

пьяный ротный засопит,

ты воссядешь между ними,

тёмным саваном прикрыт.

 

Был ты длинный, был короткий,

был из плоти и кирзы,

стал ты рябь в стакане водки

после капнувшей слезы.

 

Тенью, вызванной из праха,

среди тех, чья жизнь – беда,

ты возвысился до знака

неизвестного солда…

 

Та история случайна,

это всё приснилось мне:

дом пустой и день печальный,

дождь и тень твоя в окне.

 

***

 

В лёгкой курточке осенней,

совершенно одинок,

и без дома, и без денег

к остановке вышел Бог.

 

Сел на мёрзлую скамью,

ясными повел очами,

выдохнул печаль свою,

словно и не знал печали.

 

А к утру окостенел,

снежною оделся ризой,

муку смертную стерпел

за смотрящих телевизор.

 

Выдохни печаль свою,

это просто сказка, это

так, быличка к декабрю,

мерой солнечного света,

 

злата, серебра, пшена

жизнь, Христом озарена,

наградит тебя за веру –

ты не плачь, не надо слёз.

 

Медленно с дерюжки серой

поднимается Христос,

весь дрожа, идёт из морга

в куртке «Мадэ ин Китай».

 

Видел ты живого Бога?

Ну, смотри, запоминай.

 

***

 

Ещё там мальва красная цвела

сухими и горячими цветами,

и девочка красивая жила

с огромными лучистыми глазами.

 

И я ходил, вздыхая, под окно

светить осколком зеркала в квартиру,

но девочке той было всё равно,

как остальному сказочному миру.

 

Потом дорога пыльная была,

потом сады и огурцы на рамах,

потом был снова Киев, сосны, мгла,

потом отъезд, и заболела мама.

 

Я жизнь свою, как сон, пересмотрю

и некий смысл в ней угадаю снова,

скажу тебе ещё раз, что люблю,

и оттолкнусь от берега родного,

 

и в лодку с человеческим товаром

сойду и лягу на сырое дно.

А девочку ту звали Оля Хмара.

Зачем я это помню? Всё равно.

 


***


 

Огромной в веснушках ладонью,

прогнав от лица комарье,

паромщик на старом пароме

укажет, где место твоё.

 

Закурит кривую цигарку,

и, глядя на реку, вздохнёт,

и даст тебе хлеба буханку,

и платы с тебя не возьмёт.

 

И будет тот хлебушек сделан

из сладкой, как сахар, муки,

и будут то справа, то слева

мерцать на реке огоньки.

 

И рыбы, и птицы, и звёзды,

и в сумерках летних сады –

всё будет простым и серьёзным,

живым и бессмертным, как ты.

 


***


 

Мне лес казался чёрною дырой,

под треск в печи я начинал второй
пузырь и хоронил своё веселье,
и медленно писал тебе письмо,
в котором всё шутить пытался, но
в меня уже вползла змея похмелья,
и тяжесть, и сердечная тоска.
Клубы и нити снежного песка
на лес летели. Я смотрел на лес.
Вдруг силуэт поднялся и исчез,
и снова промелькнул за снегопадом,
и канул за деревья в полутьму.
«Какого чёрта ему в роще надо?»–
подумал я и подошёл к окну.
Медведь огромный с головой косматой
на костыле шагал сквозь бурелом,
с неуставным подшитым рюкзаком
он был похож на старого солдата.
Мой острый взгляд почувствовав спиной,
он вдруг остановился, оглянулся,
и мне махнул тяжёлою рукой,
и закурил, и улыбнулся.
«Пишу тебе сказать, что я живой,
скучаю и люблю тебя, как прежде,
медведя встретил с третьей мировой,
поговорили о любви и смерти.
Поговорили с ним за нашу жизнь,
о мёртвых и о выживших немногих,
и дружно под конец на том сошлись,
что лучше жить, хотя бы и безногим.
И он пошел к себе сквозь бурелом,

а я к соседу, чтобы ехать в город,

а снег кружил и падал день за днём,

кружил и падал мне за ворот».

 


***


 

С тех пор три дня прошло, как Осоргин

переселился в новую квартиру:

прозрачные полы и потолки

и нет ни стен, ни ванны, ни сортира.

Он к ящику почтовому сошёл,

достал из щели свежую газету

и как-то легкомысленно прочёл

статью о том, что отменили лето.

В подвале на четвёртой полосе

он странное увидел объявленье,

что очень соболезновали все

родным и близким старшего по смене

электриков Осоргина Д. Б.

«Так это – я?» – он вздрогнул, и скривился

от жалости мучительной к себе,

и на ступеньки тяжко опустился.

Он понял, что соседние дома,

в которых свет горит, не существуют,

нет новостройки этой, лишь зима,

пустыня и такие ветродуи,

что просто с ног сбивает. Но зато

не надо через день ходить за хлебом,

старик в домашних тапках и пальто

сидел под радикально чёрным небом,

и умершие жители Москвы,

сто тысяч лет прожившие в хрущобах,

не поднимая буйной головы,

с одной великой целью в жизни, чтобы

джакузи, и стиралка-автомат,

и дивный вид из окон открывался, –

пред ним всё шли, как будто бы парад,

и Судный день никак не начинался.

 

К списку номеров журнала «МЕНЕСТРЕЛЬ» | К содержанию номера