Мальчик и девочка, близнецы двенадцати лет, спали в кроватях, поставленных рядом, крепко держась за руки. За окнами было темно, ухали порывы ветра, и было слышно, как раскачивались виноградные плети, обвивавшие крыльцо, и трещала сухая кукурузная солома, оставленная неубранной с осени.
Марьям–ханум, укоризненно покачав головой, расцепила руки детей, отчего те немедленно проснулись. Марьям–ханум была женщина необычная, потому что в наших краях, где у мужчин бывало по две – три жены, она одна имела целых трёх мужей, правда, не единовременно, а по очереди. Каждый из них был усатым красавцем с чёрными глазами, с каждым она прожила примерно по году, и каждый, в своё время, взяв кинжал и винтовку, отправился на нескончаемую войну, которую вели между собой древнейшие народы Земли, от Кавказа до аравийских песков. Ни один обратно не вернулся, а детей Марьям–ханум родить не смогла. С годами образы трёх мужей срослись у неё в один, а имена их потеряли всякие особенности. Состарившись, она стала нянчить чужих отпрысков, превратившись в живой кладезь знаний о сглазе, детской бессоннице, изгнанию духов из внутренностей, лечении золотухи методом оборачивания в баранью требуху и прочих ценных вещах. Сейчас, глядя на подростков, она думала: "Не стоит им разрешать спать, держась за руки. Они выросли уже, на девчонку свахи посматривают. Мать их глупая женщина, говорит, мол, ни одной ночью друг без друга они не могли заснуть, и до сих пор так. До скверных слухов недалеко, надо было ещё в раннем детстве приучить их спать в разных комнатах".
Глядя на недовольные лица близнецов, похожих, как две половинки одной дыни, Марьям–ханум сладко улыбнулась, уселась на пол, подоткнула под себя подушки и произнесла нараспев:
– Уай, мои красивые, уай, цветочки лесные! Почему не спите?
А сама подумала, что у близнецов, столь похожих, не только слюна одинакова на вкус, но и сны наверняка одних оттенков.
– Сейчас бабушка Марьям вам сказку расскажет, чтобы вы спали, как ангелы! Только повернитесь на бок, ручонки под головы положите! Как царевич Бахрам Гур, непобедимый воитель, сразил дива–оборотня и на принцессе Турана женился, да только, если за руки будете держаться, слова не скажу.
Дети, послушные в предвкушении сказки, повернулись и затихли. Лунный свет, падая через окошко, отражался от висящего на стене, до блеска начищенного блюда для "хончи", ложась круглым пятном на ковры.
– Однажды приехала принцесса Турана к царевичу Ирана, доблестному Бахраму Гуру. А принцесса была высока, черноглаза, черноброва! Влюбился в неё наш Бахрам Гур, и задумал жениться. Принцесса была не против, и стали они готовится к свадьбе. Но жил в горах злой див–оборотень! И незадолго до свадьбы стал он людей похищать и убивать, чтобы торжество испортить. Узнал царевич про этого дива, наполнилось его львиное сердце яростью, взял он свою железную саблю, и отправился на битву. Царевна Турана заплакала, подбежала к принцу и говорит: "Бахрам Гур, не иди на оборотня сам, пошли слуг, я не переживу твоей гибели. Ведь див сорок вершков ростом, у него когти тигриные, а копыта как у буйвола, шерсть – медная проволока, и стрелы его не берут".
На что царевич отвечал, что если сам дива не убьёт, то руки её не заслуживает, и ему грех будет дома сидеть, слуг на смерть отправляя…
Дети одновременно засопели, стали засыпать.
Бахрам Гур на белом царском коне мчался по полю, заросшему высокой персидской ромашкой, то с одной стороны, то с другой, пятнами, виднелись крестьянские покосы, и царевич подумал, что запах свежескошенной травы напоминает запах гниющих медуз, выброшенных штормом на морской берег. Ещё он думал о том, как овладеет принцессой Турана в брачную ночь, и о подарках, которыми её засыплет. О диве он не думал, так как в сердце, переполненном любовью, нет ни единого места, куда бы мог вселиться страх.
Через пару часов пути поле кончилось, и принц увидел на опушке леса развалины Башен Забвения, где огнепоклонники оставляли своих мертвецов, и тут же, рядом, в домах без крыш и дверей, обитали прокажённые. В дома они входили по лестницам, похожим на те, что используют могильщики, еду им приносили и оставляли возле порога, а воду они набирали сами, в каждом таком доме было по колодцу. Обычно прокажённые не смели оттуда выходить, так как известно, что и тень их способна передать болезнь.
Тут принц услыхал, что его окликают по имени. Повернув коня, он узрел странную человеческую фигуру, стоящую возле одного из домов. Человек этот был коротконог, на лице его была полотняная маска, с длинным журавлиным клювом и грубо намалёванным круглым ртом, а в ушах, вместо серёг, висели большие бронзовые бубенцы, и весь он был обмотан разноцветными тряпками и верёвками.
"Прокажённый" – понял принц.
– Как ты посмел выйти из дома, ведь тебя могут забить камнями?
– О, принц, смерть не так страшна. Есть вещи и пострашнее, есть и поважнее. Даже ты это знаешь.
– Любовь?
– Нет, принц, смерть превосходит любовь, хотя сейчас тебе этого не понять. Слишком ты молод. Мне надо развеять одно твоё заблуждение, Бахрам Гур. Весь мир знает, что ты намереваешься убить горного дива. Но ты наверно думаешь, что это чудовище сорока вершков ростом, с тигриными когтями, медной шерстью, и так далее? Всё это старушечьи сказки, принц. Оборотень не таков. Он принимает облик того, кого убивает, поэтому всегда выглядит как человек. Но отличить его от человека можно, потому что колдовской силы дива не хватает для полного превращения, и одна человеческая часть становится уродливой, как будто искажается. Внимательно гляди на всех встречных, принц!
– А может, ты и есть див?
Прокажённый тихонько засмеялся.
– У меня не осталось ни единой неизуродованной части, уверяю тебя. И вот ещё. Оборотня нельзя убить никаким оружием. Только показав ему его отражение в зеркале, ты сможешь его умертвить. Видишь, у самой дороги большой камень? Под ним лежит зеркало, достань его и возьми с собой, это твоё единственное оружие. А коня тебе стоит отпустить, он не пригодится.
С этими словами прокажённый с необыкновенным проворством взобрался по лестнице и скрылся в доме.
Принц, подумав, отпустив коня, достал из-под камня круглое тусклое зеркало с ручкой в виде ласточкиного хвоста и спрятал его на груди, под кольчугой, затем двинулся по тропинке, ведущей к лесу. Сначала деревья попадались молодые и зелёные, росшие близко друг к другу, потом деревья стали крупными и старыми, и росли они уже не так кучно, а в самой середине леса, где тропинку было уже не разглядеть, а можно было лишь угадать, деревья были древние, с дуплами и множеством сухих ветвей.
"Похожи эти деревья на нашу жизнь, в ранней юности дела малые, зато их много и делаются они скоро, а чем дольше живёшь, тем дел меньше, однако они велики и быстро их не переделать", – подумал принц. Вдруг посветлело, это сомкнулись листья стыдливых мимоз, и стала видна Луна средь несущихся рваных облаков, то возникающая, то пропадающая, как будто жмурился в небесах желтоглазый сыч. Длинные лишайники, свисающие с вековых стволов, развевались, как пустые рукава, касаясь лица, дорога становилась всё круче, и попадались среди деревьев тускло светящие гнилые пни, затем лес расступился, а земля стала плотной и гулкой. Перед Бахрамом Гуром предстала неглубокая лощина, лишенная травы, посреди которой зиял округлый чёрный лаз, и кругом были разбросаны разрозненные белоснежные позвонки и рёбра, и тут ветер стих, и белые нити тумана протянулись по земле, как дымок из кальяна. Царевич просунул руку под кольчугу, нащупывая зеркало, а туман всё усиливался и прирастал, окутывая всё вокруг.
Внезапно в самой середине тумана началось движение, образовалась плотная тень и двинулась к царевичу, тот же, по привычке, выхватил саблю, позабыв про зеркало.
И как забилось его сердце! Ведь выбежала его возлюбленная, принцесса Турана! Бахрам Гур глядел с изумлением, как она бежит к нему, протягивая руки, словно плывя над белёсой кромкой тумана. Покрывало упало с её головы, и чёрные косы, перевитые жемчужными нитями, упали на плечи.
– Любимый мой, ты нашёл меня! Див похитил меня, когда ты уехал из дворца, а я знала, Бахрам Гур, что ты придёшь и спасёшь меня!
Царевич вложил саблю в ножны, и протянул руки навстречу ей, и счастье наполнило его сердце, принцесса, подбежав, обняла его, прижавшись, он ощутил запах её благовоний и наклонился, чтобы поцеловать, и принцесса потянулась к нему, и между её пухлых, прекрасных губ царевич увидел зеленоватые, рыбьи зубы, тонкие, как гвозди…
Марьям–ханум, между тем, прервалась. Почтенная старушка извлекла запечатанную склянку с вином, тайком купленную в харабате, и сделала несколько хороших глотков, не подумайте чего лишнего, только для того, чтобы промочить горло, а тем временем дети во сне снова взялись за руки, и видели они сон – один сон на двоих. Марьям-ханум снова расцепила руки детей, отчего те проснулись, перевернула их в разные стороны, и, позабыв место, на котором прервала рассказ, начала заново.
"Приехала царевна Турана к нашему принцу, достойнейшему Бахраму Пуру. Принцесса была черноглаза, грудь её высока, бёдра круты и походили на набитые голубиным пером исфаганские подушки, а уста её напоминали надкушенный гранат. Царевич Бахрам Гур тоже был красавец, у него были глаза серые, как сталь, усы цвета пшеницы, такие длинные, что он завязывал их узлом на затылке, и высокая, как башня, белая шея. Он влюбился в прекрасную принцессу Турана всем сердцем, и решил на ней жениться. Время свадьбы уже было назначено, и тут пришли страшные вести про дива–оборотня, который убивает людей, желая испортить грядущее торжество. Узнал царевич про злого дива, наполнилось его львиное сердце яростью, взял он свою железную саблю, и отправился на битву. Царевна Турана заплакала, подбежала к принцу и говорит: "Бахрам Гур, прежде, чем ты поедешь на битву, приди ко мне в шатёр и овладей мной, ведь ты можешь погибнуть, и не изведаем мы того наслаждения, которое заслужили, любя друг друга столь сильно…"
Тут старушка приложилась к склянке снова, и сама стала клевать носом…
Весть о возвращении царевича летела впереди него. Въезжая в городские ворота, царевич был засыпан рисом и лепестками роз. Ликование было всеобщим, особенно, когда принц вытряхнул из мешка отрубленную голову дива, в уродливой маске, с длинным журавлиным клювом и грубо намалёванным, круглым ртом, с бубенцами, вставленными в уши вместо серёг. После этого принц пожелал немедленно войти к своей возлюбленной, прекрасной принцессе Турана, которая ждала его на пороге своего шатра, ведь она не смыкала глаз всё это время, не ела и не пила. Задёрнув полог шатра, Бахрам Гур скинул шлем, сбросил абу, надетую поверх кольчуги, и увлёк принцессу на ложе. В одно мгновение он сорвал с неё одежды, сделав это грубо, но царевна не ощутила боли, так велико было её желание. Боль пришла к ней чуть позднее, и была эта боль недолгой, сменившись незнакомым прежде ощущением, словно горячее кунжутное масло разливается в её недрах. Через несколько бесконечно тянувшихся минут, царевна, повернувшись, поглядела на Бахрама Гура, лежавшего рядом, и увидела, что тот заснул, прикрыв руками лицо, а на его ладонях, вместо мизинцев, было ещё по одному большому пальцу…
Марьям–ханум проснулась, увидела, что близнецы спят, но за руки не держатся, ухмыльнулась и подумала:
"Сны близнецов различаются настолько, насколько различны они сами. Слава Аллаху, что абсолютно похожих близнецов не бывает. А эти-то видят сны разные, ведь они всё-таки разного пола".
Тут старушка в два глотка осушила склянку, спрятала и уснула крепко-крепко.
А Бахрам Гур всё мчался по полю высокой персидской ромашки, укрывавшей коня по грудь. То с одной стороны ромашкового поля, то с другой, проплешинами, виднелись крестьянские покосы, и царевич подумал, что запах свежескошенной травы более всего напоминает запах солёной рыбы, приснившейся человеку, испытывающему жажду. Ещё он думал, как овладеет принцессой Турана в брачную ночь, и о подарках, которыми её засыплет. О диве он не думал, так как в сердце, переполненном любовью, нет ни единого места, куда мог бы вселиться страх.
Через пару часов пути поле кончилось, и принц увидел на опушке леса развалины Башен Забвения, где огнепоклонники оставляли своих мертвецов, и тут же, рядом, в домах без крыш и дверей, обитали прокажённые. В дома они входили по лестницам, похожим на те, что используют могильщики, еду им приносили и оставляли возле порога, а воду они набирали сами, в каждом таком доме было по колодцу. Обычно прокажённые не смели оттуда выходить, так как известно, что и тень их способна передать болезнь.
Тут принц услыхал, что его окликают по имени. Повернув коня, он узрел странную человеческую фигуру, стоящую возле одного из домов. Человек этот был коротконог, на лице его была полотняная маска, с длинным журавлиным клювом и грубо намалёванным круглым ртом, а в ушах, вместо серёг, висели большие бронзовые бубенцы, и весь он был обмотан разноцветными тряпками и верёвками.
– Кто ты, посмевший окликнуть меня? – сурово спросил царевич.
– Я тот, тело которого истлело раньше души.
– Душа нетленна, неизвестный.
– Это такая же глупость, как и то, что у дива, якобы, тигриные лапы, буйволиные копыта и медная шерсть, о принц.
– Откуда тебе известно, что я еду убивать дива?
– Тебе не это надо знать, Бахрам Гур, а совсем другое. Например,как выглядит див, и как его можно убить, не так ли? Знай, царевич, что мне тебя порадовать нечем. Дивы неуязвимы для человеческого оружия, потому, что тела, как такового, у них нет.
– Неужели, несчастный, ты пытаешься меня запугать?
– Нет, я всего лишь пытаюсь сказать, что убить дива ты ещё можешь, но сам при этом обязательно погибнешь, царевич. Мне очень жаль. Если же ты дива не убьёшь, тот, приняв твой облик, войдёт в твой дворец и овладеет твоей любимой, а потом погубит её.
– Что же мне делать? – спросил принц, и впервые в его голосе прозвучала тоска и тревога.
– Во-первых, ты должен поцеловать меня.
– Ты проклятый безумец, смерть тебе! – вскричал принц, выхватывая саблю.
Прокажённый тихонько захихикал.
– Чем ты грозишь мне, мёртвому наполовину? Принц, ты же скоро погибнешь, не всё ли равно, кого ты поцелуешь перед смертью? А поцелуй человека царской крови может излечить проказу, это всем известно. Кроме меня тебе никто не поможет.
– Чем докажешь свои слова?
Вместо ответа прокажённый снова тихонько засмеялся, махнул рукой, обвязанной цветными тряпочками, и пошёл к дому.
– Стой, вернись.
Бахрам Гур спешился, бросил поводья и хлестнул коня по крупу, после чего тот ускакал прочь. Снимая шлем, принц стал приближаться к прокажённому. Тот стал развязывать тесёмки своей уродливой маски, и вскоре скинул её, открыв покрытое струпьями, перекошенное синее лицо, с проваленным носом и дырой в щеке, сквозь которую проглядывали зубы. Пригнувшись, принц ощутил зловоние и закрыл глаза.
– Нет, красавчик, будь добр, открой глаза, только настоящий поцелуй способен исцелить!
Тут прокажённый с необыкновенной ловкостью подпрыгнул, вцепился принцу в голову и прижался к его устам своими, а царевич застыл в ужасе и смятении.
– Слушай, принц, говорю один раз. Оборотня нельзя убить никаким оружием. Только показав ему его отражение в зеркале, ты его умертвишь. Видишь, у самой дороги камень? Под ним лежит зеркало, достань его и возьми с собой, это твоё единственное оружие.
С этими словами прокажённый быстро взобрался по лестнице и скрылся в доме.
Принц достал из-под камня круглое тусклое зеркало с ручкой в виде рыбьего хвоста и спрятал его на груди, под кольчугой. Затем он пошёл по тропинке, ведущей в лес. Сначала деревья попадались крупные и старые, и росли они поодаль друг от друга, а в самой середине леса, где тропинка уже не была видна, а лишь угадывалась, деревья были молодые и зелёные, и росли они густо.
"Похожи эти деревья на нашу жизнь, в ранней юности года тянутся долго и кажутся огромными, а чем дольше живёшь, тем короче и быстролётнее становятся года", – подумал принц. Вдруг посветлело, это сомкнулись листья стыдливых мимоз, и стала видна Луна средь несущихся рваных облаков, то возникающая, то пропадающая, как будто жмурится в небесах янтарноглазый журавль, длинные лишайники, свисавшие с вековых стволов, развевались, как пустые рукава, задевая царевича. Дорога становилась всё круче и круче, среди деревьев попадались папоротники, похожие на зелёные фонтаны, вскоре лес расступился, а земля стала плотной и гулкой. Перед Бахрамом Гуром предстала неглубокая лощина, лишенная травы, посреди которой зиял округлый чёрный лаз, а вокруг были разбросаны разрозненные белоснежные позвонки и рёбра, и тут ветер внезапно стих и белые нити тумана протянулись по земле, как дымок из кальяна.
"Странно, я как будто это уже видел", – подумал принц. Он достал из-за пазухи зеркало, двинулся к лазу и стал в него спускаться. Сделав пару шагов на ощупь, принц почувствовал, что глаза привыкают к темноте, тем более, что логово дива оказалось просторным, с несколькими отверстиями, через которые проникал лунный свет. Самого дива в пещере не было. Оглядевшись, принц увидел, что стены, на высоте чуть более сорока вершков, исцарапаны огромными когтями, наподобие тигриных, и весь пол истоптан буйволиными копытами и посыпан шерстью, похожей на медную проволоку. Принц вытащил зеркало, оно было тусклым, и ничего не отражало, Бахрам Гур тщательно протёр его рукавом абы и стал ловить лунный свет. Зеркало прояснилось, но вместо своего отражения царевич увидал в нём комнату, залитую светом ночи, там, на двух ложах спали, крепко держась за руки, мальчик и девочка, красивые и похожие друг на друга, как два гранатовых зерна, а рядом, на куче подушек, дремала горбоносая старушка в странном одеянии. Принц улыбнулся, отложил зеркало, и стал дожидаться возвращения дива.
Хонча – блюдо из сухофруктов и орехов, подаваемое на Новруз.
Аба – просторная верхняя одежда жителей Ирана.
Харабат – христианский квартал в городах Среднего Востока.
Восковая ригидность
Ты не молод уже, ты и не стар ещё, но уверенно катишься под горку. Во всяком случае, прислушиваешься к сердечному ритму, сердце то скачет, то замирает, раньше такого не было. Раньше серый этот свет ты счёл бы ослепительным. Раньше, ещё недавно, тебе казалось, что он чисто золотой, этот свет, и в каждого, кто здесь живёт, втёрлась толика золотой пыли.
Улица короткая и прямая. Провал двора, как зевающий рот. Древние ворота кузнечной работы распахнуты навсегда. Облака низкие и пробегающие необыкновенно быстро. Облупленный амур подглядывает за тобой, откуда-то из подбалконного пространства, ты дёргаешься и смотришь туда, глаза его пусты. Это ощущение бывает лишь тут.
Г-споди, говоришь про себя, неужели я снова в этом месте? Холодом пробирает, и маски кругом, одни рот кривят, другие смеются, третьи – злятся, четвёртые словно плачут.
Сейчас ты постоишь, закуришь, это чтобы успокоить сердечный галоп, поглядишь наверх, тут, за переулком, через три шага, откроется Исаакий, как обмотанная фольгой сахарная голова, которую выставляют на Новруз. Ты всегда ходил этой дорогой, и, когда в первый раз прошёл, случайно, не выбирая путей, и Монферранов купол впервые тебе открылся, ты застыл, как молнией поражённый, словно кататоник, настигнутый припадком, и питерские прохожие огибали тебя безмолвно.
Очнулся ты не скоро, стемнеть успело. Ты понял, как выглядел, и устыдился себя.
Когда-то ты поступил на факультет, готовивший космических врачей. На отделение биофизики. Прежде там был сумасшедший конкурс, пять человек на место, это мужское царство, были, как правило, всего две-три студентки на группу, почти всегда это были девственные отличницы, тучные или, наоборот, тощие, в огромных очках, изрытые угрями, которые только к третьему курсу начинали понимать, что жизнь теплится и за пределами биомеханики. Вокруг были победители олимпиад, медалисты и просто вундеркинды. В год моего поступления бушевал российский новоиспечённый капитализм, а конкурс упал до трёх человек на место. На следующий год был серьёзный недобор, и пришли подмосковные медсёстры. Щебечущие синицы с глазами-пуговицами, с менталитетом хоккеисток на траве и с надеждами перевестись на лечебный факультет. Они красили ногти на лекциях, обсуждали мальчиков и не пропускали ни одной пьянки.
На следующий год сошла с ума самая умная девочка на курсе. Золотая медалистка. Вообще-то сумасшествием было тут никого не удивить. Нагрузки запредельные были, плюс ко всему контингент специфический. На моём потоке с ума сошли двое, один развёл на крыше общежития костёр в виде стрелы, чтобы встретить летающую тарелку, другого увезли прямо с экзамена по морфологии, переучился. Напал на преподавателя с кулаками.
А та самая умная девочка сошла с ума как-то невыразимо трогательно. Она была некрасивая, на редкость некрасивая, кореянка, они бывают красавицы, а эта вот нет, с огромным плоским лицом, и вообще, вся плоская, маленькая, из Казахстана. По имени Аля Хван. Влюбилась в самого красивого мальчика на курсе, москвича, вальяжного такого, спортивного. Вышла к доске на математике, посмеиваясь, стёрла лапласиан, смешно подпрыгивая, написала "Петя, я тебя люблю", повернулась, посмотрела серьёзно и застыла, как обесточенный робот.
Это был кататонический ступор, никто этого не знал, все долго смеялись, преподаватель тоже сначала посмеялся, но потом все испугались, прибежали люди с клинических кафедр, и всё стало ясно. Восковая ригидность.
Вот и ты, наверное, так стоял.
У тебя на родине, в Южном городе, где не существует личного пространства, тут же подошли бы, принялись теребить и участливо заглядывать в глаза, брат, сказали бы, брат, что с тобой, дорогой? Южные города, они для жизни, для комфорта, это чтобы посадить во дворе розовый куст, фонтанчик устроить, вишню есть из кулька, или, к примеру, винную ягоду, а этот, северный, он для другого предназначен, вот так, брат.
И ты стоял и думал о своей девушке. И о себе. Не замечая дождя и ветра. О том, что ты – медалист и вундеркинд, ты сейчас – сорокалетний, в общем-то, нищий, со смешным багажом в три статьи по биофизике мембран и в три недописанных романа, и твоё единственное богатство – молодость – истрачено практически до нуля. Ещё ты думал о том, что твоя нынешняя девушка – твоя ровесница, с тем же уровнем биологического износа. Она показала свои молодые фотографии. У тебя поначалу дух захватило от восторга, когда ты её увидал, тогдашнюю. Она необыкновенная была. Её стальные глаза в сетке морщин, глаза, в которых навечно засела усталость – прежде сияли, в них словно копилась безграничная сила юности, возвышенная синева в них переливалась. А потом она показала фотографии своих мужей. Без всякого тепла, с раздражением даже. Они просто завалялись там, в альбоме. Один, в белом костюме и таких же туфлях, торчал столбом среди пляшущих в ресторане, глядя перед собой глазами землеройки. "Это мой первый муж". Второй муж сидел на корточках перед мангалом и держал на отлёте шампур с мясом, раскрыв рот, изображая, в шутку, что собирается откусить. И она, твоя девушка, тут же. Рядом, хохочет. Юная. Ни грамма потасканности. Видны зубы, все свои, как на подбор. А вот первые непуганые совки в стране фараонов. Она, в купальнике. Грудь стоит. Пальмы. И первый муж снова. С краю кадра. Опять в белом костюме и туфлях. Он, наверное, в нём и мылся. Со злым и надменным лицом, такое фирменное выражение было у мелких бандюков той эпохи. Оба мужа мускулистые, приземистые. Спортивные. С бесподобно тупыми лицами. Оба умерли. Похожи, по идее, друг на друга, женщины часто выбирают похожих мужиков. Ничем не похожи на тебя. Вернее, ты на них ничем не похож. Она беременела от одного. То ли от первого, то ли от второго. Не выносила. Детей у неё больше быть не может.
А представь себя тогдашнего. Вундеркинда, с медалью. С первого курса, или со второго. Представь, что ты, в то время, подошёл бы к ней, такой шикарной красотке, и попробовал познакомиться? Ты, со своим провинциальным еврейским выговором, ты, умеющий щёлкать интегралы, зависящие от параметра, и этим гордящийся, в чудовищных полосатых штанах с начёсом, которые раздобыла на базаре твоя южная бережливая мама, не понимавшая в упор, что защита от холода – не единственное предназначение одежды. Ты, никогда не видавший женского срама. Весь тонкий и с тонкими руками. Не умеющий драться. Не державший в руках суммы больше червонца. Плакавший над андерсеновской "девочкой со спичками". Представил?
Выходит, время уровняло тебя с ней. Одно лишь время. А это неправильно, вернее, ты не сможешь этого принять. Никогда не примешь.
Ты понял это, глядя на купол Исаакия. Кстати, вначале ты подумал, что смог бы посчитать его объём. Это всё время твоя первая мысль. Ты просто дурак. Так тебе и надо. Людям нужно другое, понимаешь? Другое. Они смотрят и видят всюду блага, деньги видят. Особенно женщины. И если у них не получилось найти живучего денежного мужика, они, в конце, чтобы в одиночестве не остаться, заводят такого, как ты. Ты же биофизик. Можешь плиту починить. Да ты и чинил эту плиту. На питерской кухне. Разобрал, почистил, так, что врубился духовой шкаф, который лет сто не действовал. И холодильник чинил. С паршивой овцы хоть шерсти клок.
Ты постоишь, а потом всё-таки пойдёшь. Занырнёшь в раззявленные ворота модернового дома, выйдешь в кирпичную кишку, где в щелях, местами, где осыпалась извёстка, понатыканы окурки, а стены исполосованы граффити, и там, дальше, пройдя ещё немного, совсем немного, ты окажешься на дивной площадке, окружённой домами. Ты купишь там бутылку пива, сделаешь глоток и отставишь.
Со всех сторон бетонные ангелы будут глядеть на тебя глазами потерявшей рассудок Али Хван, рассматривать уже нагло, не скрываясь, и ты подумаешь, что теперь огромный этот город, напоминающий кардиограмму (кардиограмму?), обложил тебя со всех сторон, затянул, и вовсе свет тут никакой не золотой, а ртутный, мертвящий, как в предбаннике патологического отделения, делающий всех вокруг неживыми. Ты прислушаешься к своему сердцу, а оно будет колотиться необыкновенно сильно, этот движитель жидкой соединительной ткани совсем разойдётся. Так же оно билось, когда ты впервые был с женщиной – то была подмосковная медсестра, с младшего потока, у неё была налаченная чёлка и пластмассовые серьги кольцами. И подумаешь, что теперь ты в таком особенном возрасте, прежде которого люди оплакивают то, что не сумели совершить, а позже – то, что совершить уже никогда не смогут. И ещё подумаешь, что девушка, которую ты встретишь в будущем, стройная, как чинара (что такое чинара) с тёплыми, южными глазами, похожими на глаза твоей матери, когда-нибудь превратится в металлическую сваю, торчащую на краю канала, там, где плещется опалесцирующая влага цвета жёлчи (что такое желчь). И отойдёт навсегда, какому-нибудь приземистому пожилому парню, с глазами, как у испуганной землеройки. И что чернильный этот свет (что такое свет) пробивающийся через отверстия в куполе (куполе, куполе) возможно, когда-нибудь будет исчислен – достаточно лишь составить правильную дифференциальную систему (систему, систему). Итак, составляем первое, самое первое уравнение системы.
Пройдёт ночь, и на площадку выйдут первые окрестные питерцы, с таксами и болонками, будут огибать тебя со всех сторон, это такая тут дифракция, это тебе не Южный город, тут не спросят даже сигарет.
Ты же будешь сидеть, никого не замечая, впервые по-настоящему счастливый.
