Я умираю понемногу во всех этих мужчинах и мальчиках, уходящих из жизни. Kусочки откалываются от зеркала, в которое я, оказывается, смотрелась.
В щенячьи времена, в начале восьмидесятых, когда жизнь казалась тупиком, в меня был влюблен однокурсник. Влюблен тоже по-щенячьи, с обещаниями вечной любви и требованиями немедленного интима. Невзирая на непроходящую эрекцию, идеологически обоснованное неряшество и ужасающую бедность (мать его жила в селе, деньгами не то что не помогала, а ей еще надо было его стипендию отсылать), он был очень умный мальчик, слишком умный для своего времени и места. И все время хотел на Запад. Но не мог. А я могла, но не хотела; я была неправдоподобно советская. И подозревала его в том, что он надеется выехать "на мне" на внесоветские просторы.
Мы жутко ругались. Мы все время нашей дружбы ругались, а потом мирились, потому что немного было людей в моем окружении умнее его. Он понимал все. Но наступил момент, когда терпение мое окончилось. Кажется, последней каплей стали нескончаемые передачи “Солдата Чонкина”, совпавшие с подготовкой к экзамену по муз. литературе на втором курсе – оккупировав мою комнату на неделю, он слушал мой же транзистор, забравшись с ногами на диван, пока я в другом углу пела “с листа” темы, которые будут на экзамене. Музыка Верди, слова Войновича.
С. не был безразличен к результату экзамена, просто знал, что эти передачи никогда больше не повторятся. Вот этот пофигизм-фатализм с правильным расставлением акцентов и достал меня окончательно, а может, как сказала одна знакомая, он вообще был скрытый антисемит. В общем, я его послала рефлексировать и слушать "вражеские голоса" на чьей-нибудь другой территории.
Прокручиваем вперед на три, кажется, года (дневников моих больше нет, а на память не надеюсь). Я узнаю от бывшей однокурсницы (да-да, все мы доучились, невзирая на препятствия в виде бесконечных пирушек и экзистенциально обоснованных провалов на гос. экзаменах, и некоторые сразу поступили в консерваторию. Я не поступила по пятому пункту, а С. – потому что без взятки. Мне-то что, а он пошел в Советскую Армию…), что С. лежит в военном госпитале. Разбился. С парашютом прыгал?! Неизвестно, но разбился вдребезги. Если пойдешь, не подавай виду, что испугалась.
Иду, даром что знать его не желала. Тащу за собой ухажера, уж не помню какого по счету: "Подожди меня внизу, я на пару минут".
С. принял меня за привидение: я была принципиальная крошка, не отступалась от решений – вычеркнула так вычеркнула. Но, увидев его (весь загипсованный, включая кошачью, хитрую такую, физиономию), “включила” добрую самаритянку. Собирали его по частям в челюстно–лицевой и в ортопедии после того, как он ("Слушай, никому не говори, но сейчас я тебе расскажу правду, что там вышло") попытался покончить с собой. Пришел из самоволки, а сержант дал ему пощечину. Его нельзя было бить по лицу. Он не мог продолжать жить после того, как его ударили по лицу. Вот такой дурак.
Ни в какое кино я уже не попала в тот день. Или попала, не помню уже. Я, в отличие от С., вообще характерна тем, что после всяких потрясений собираюсь и живу дальше, как будто ничего не произошло. Но уж зато вечером, дома, я наревелась до сладостной икоты.
Рассказала маме, которая персонажа сего очень недолюбливала (хотя – кого из моих друзей она любила?). Мама сказала:
–Я не хочу больше о нем слышать. И ходить туда нечего, если тебя это так расстраивает.
Тогда она была в самом расцвете, никаких ментальных явлений не наблюдалось. То есть такой она была всегда.
Ладно. Я закрылась в пахнущей запотевшими трубами холодной ванной и доплакала там.
Через несколько недель гипс сняли и перевели его в психиатрию. Потому что только психи не позволяют бить себя по лицу. И раза два в неделю я ездила к нему в психиатрию тайно от родителей (с тех пор полюбила заводить второй и третий, тайные слои жизни). Никто, кроме меня, не знал, куда С. провалился после выписки. Я ездила через весь город на Слободку, возила нехитрые гостинцы: сигареты, какие-то консервы, купленные на пересадке, на Тираспольской площади. Не помню, сколько ездила – месяц? два? четыре?
– Знаешь, какие интересные люди лежат здесь, – говорил он и ругался, что мало еды принесла, и почему болгарские купила, а он курил "Космос". У меня больше денег не было, а ему плевать. Он забыл, кажется, что это он был в меня влюблен, а не я в него. А еще он тревожился, что нос так и не выправился, стал кривой и со шрамом, скулы тоже, симметрия нарушена, ну присмотрись… Я раздражалась и упрекала его в нарциссизме, эгоизме и прочих неизлечимых характерологических пороках. В это же время психиатры объявили его вылеченным и выписали с диагнозом "психопатия". Волчий билет в советской жизни.
Теперь мы виделись каждый день. Опять он мучил меня своей любовью (получай, фашист, гранату – наконец-то меня действительно было, за что любить), a я упорно знакомила его со всеми своими подругами. Кажется, он пытался соблазнить каждую по очереди, с минимальным успехом. Я не хотела знать.
Я не хотела знать, на что он живет. Я больше ничего не могла. Самой плохо было.
Потом, следующей уже весной, открылась музыкальная кафедра в Институте искусств в Кишиневе, и я потащила его туда, подавать документы. Подали благополучно – характеристику из психдиспансера не затребовали. Конфет “Вишня в шоколаде" купили, в Одессе их днем с огнем не найти было. В общем, он поступил и остался в Кишиневе.
И только наездами привычно пытался добиться взаимности, точечно наблюдал за моими влюбленностями и за депрессией, не на шутку втягивавшей в свою воронку.
Приезжал сначала каждые выходные, потом с пропусками. В очередной приезд, отводя глаза, сообщил, что, кажется, женился.
–Молодец, – скучно сказала я. Все-таки привыкла за столько лет. Но мы продолжали гулять по пляжу (только я, говорил он, называла пляжем зимний берег моря в лопнувших пузырях ледяной пены; зимой надо было говорить – "пойдем на море", но он скучал в своем Кишиневе по моему словечку “пляж”).
Следующие два или три года мне было не до него.
Он позвонил однажды летом 89-го, сказал, что в Одессе, что развелся, что хотел бы повидаться.
– Приходи, конечно, познакомишься с моим мужем.
Он пришел ко мне в гости, разговор втроем не особо клеился. Вышли с колясочкой погулять по знакомым кочкам микрорайона, сыну моему было что-то около года.Я жила по детскому расписанию и чувствовала себя иррационально, по-младенчески счастливой. Он меня такой не знал и больше не чувствовал, какая-то труха была между нами, размокшие звенья бумажной цепи.
– А помнишь, как я все это предсказывал в семьдесят девятом, а ты говорила, что я антисоветчик-утопист?
Говорила. Что уж теперь.
Пошел дождь, мы дали ему зонтик, который на следующее утро он обещался прислать с общим знакомым. Это была, как оказалось, последняя встреча. А еще через два года, так и не дождавшись возврата зонтика, мы эмигрировали. Потом он все шутил в письмах, что, если когда-нибудь вырвется к нам, то обязательно с зонтиком.
Мы переписывались довольно долго. Он все надеялся, что жизнь даст ему шанс. Обстоятельства снова сработали против него, когда распался СССР: оказавшись в Кишиневе, при новом переделе он остался за границей. Как украинец, ощутил дискриминацию, но – жил там по инерции, снова женился, на балетной, кажется (первый брак, скрепленный только потребностью в жилплощади и регулярной половой жизни, довольно скоро распался, не зря он не пригласил меня на свадьбу), работал в известном национальном ансамбле, один раз съездил в Испанию и прислал мне програмку на испанском. Он-то сам учил немецкий, довольно сносно читал на нем. Язык философии.
Накануне вторых зарубежных гастролей он выпил с сооркестрантом и поделился, что собирается “соскочить”. На следующий день С. стал невыездным. Жена забеременела и уехала к родителям – втроем на одну оркестровую зарплату им было не выжить. Драма художественной интеллигенции. Письма были полны долларовых значков и цифр. В те годы, справедливости ради, цифры приводились во всех без исключения письмах, от всех друзей и родни. На нас смотрели как на выживших. Теперь мы должны были спасать всех оставшихся?
И все равно – в случае с С. негласное состязание существовало изначально, и победа всегда оказывалась за мной. Будь он хоть ста пядей во лбу, у меня всегда находилось что-нибудь, чего не было у него. Даже когда ничего не было.
Потом был несчастный случай с его ребенком, девочка получила ожоги, кто смотрел за ней, как они перебивались, неизвестно. Я отправляла какие-то деньги, вносила их имена в иммиграционную лотерею. Звонила ему в общагу, в которой они, тридцатилетние люди, продолжали жить, кричала (почему, вопреки логике, хочется кричать, когда плохо слышно?) в чужое предрассветье из моей глубокой ночи:
– Сашу! Сашу позовите!!
–Яку Пашу? – спрашивали там спросонья, бросали трубку. В какой город я дозвонилась, в какую страну? Общий телефон, глубокая безнадега.
Я слышала отчаяние в его письмах, но не в первый же раз, не в первый же раз. Ну что можно было сделать? Усыновить его, что ли? Я и сама должна была выживать, работать черт знает где и кем.
Потом была какая-то лопнувшая афера: некто собрал деньги для загранпаспартов не помню куда и смылся. Деньги, кажется, были мои. Небольшие.
Спаси нас, ты умная, ты можешь. Но я спасала все меньше. Ему снилось, как я иду по ярко-зеленому лугу в чем-то белом (униформа сестры милосердия? –"Тебе бы пошлО!"
– "Xорошо хоть, не машу американским флагом!”) и он понимает, что теперь не погибнет. Военно-полевые сны с эротическим привкусом.
Когда он попросил денег на взнос в аргентинское посольство для какой-то там полумифической лотереи, я отказала. Очередная авантюра. Учись жить там, где ты живешь.
– Галка, но ведь едут люди и не возвращаются!
– Может, им не на что вернуться?!
Даже в письмах слышна была эта хнычущая интонация: "Га-алка". Мужчины не должны просить. Нельзя просить все время. И спасать его всю жизнь я тоже устала, честно говоря.
Вскоре я переехала из наемной квартиры в собственный дом; было много забот в связи с покупкой, оформлением бумаг и переездом, и отсутствие писем я заметила только через полгода. Обиделся. Постойте, а сообщила ли я ему новый адрес?
По телефону выяснила, что из общаги они съехали.
Еще лет через пять, когда интернет стал расходиться, как круги на воде, стала искать его в Сети. Никаких следов. Когда появились "Одноклассники", всплыл наш с ним общий друг, и мы стали искать С. вместе. И снова – никаких следов.
Иногда мне казалось, что он уехал в Аргентину и без моих денег. Я даже вглядывалась в лица буэнос-айресских нищих, когда была там в отпуске. Даже через столько лет я издалека узнала бы эти унылые усы и тонкий нос со шрамом.
Сегодня, через столько лет, я услышала то, чего, наверно, всегда боялась. Его давно уже нет. Покончил с собой. Такие новости всегда начинаются с воинствующе-печального: “Разве ты не слышала?..” Нет, не слышала. Не знаю, когда; не знаю, что было последней каплей. Надеюсь, не мой отказ спасти. Я очень надеюсь, хотя все довольно ясно. Годом раньше, годом позже… Но, наверно, я все-таки любила его немножко, иначе почему так больно?
Со смертью тех, кто смотрел на меня с восхищением или вожделением, постепенно крошится зеркало, и скоро меня совсем не станет видно. Как жить со всем этим?
Одесса–Нью–Йорк
