Записные книжки

III

Читая – как я вчера, впервые зачитываясь – американца Джима Харрисона, воочию убеждаешься, что жанр, будто давно уже устаревший, на деле, все еще жив и процветает, в совершенно новых и неизведанных формах и конфигурациях, под влиянием невесть каких внешних (климатических и др.) «условий» – в далеких глубинках Соединенных Штатов Америки…

Вертикально-синусоидальное развертывание фразы – вверх-вниз, а не просто вперед, как обычно в прозе (прямолинейное жизнеописание героя – с самого дня рождения до смерти); повествуемое содержит в чреве будущее, зачатое в прошлом, и, отныне, оба момента должны быть максимально сближены, потому как нет времени ждать концовки для раскрытия «смысла», а нужен какой-то уже сейчас, на этой странице, абзаце, строке – смак.

Стиль, возвышающий жанр романа до уровня мифа, напоминающий – из другой оперы – поэтические мифологемы Понжа.        

*

Книжный магазин: кислородная подушка, к которой, время от времени – жадно, как ребенок к материнской груди – прилегаем.

*

Странно, как это нет еще русского перевода «Палинура мексиканского» Фернандо дель Пасо, 1977 (французский переводчик дает, видимо, маху своим «мехиканским»)...

С первой же главы, первой страницы, первых строк – сила, мощь; никак, перед нами – настоящая современная эпопея.   Сравнивают с Рабле, Джойсом, Фолкнером…

На редкость удавшийся, на мой вкус, сплав поэта и – философа…

*

Когда нам в руки попадает ворох книг – среди которых дюжина достойнейших внимания –  «надкусываем» и, если не бросаем сразу, откладываем и приступаем к другой (подобно волку, прокравшемуся ночью в овечий загон и загубившему не одну, не двух овец, а все стадо), то – вопрос:

действуем ли мы в силу некоего «садистского» чувства (непонятного в животном) или выработавшегося со временем пристрастия к каким-то особым – лакомым кускам туши?

*

Русское «ворох» и фр. vrac – нечто покупаемое/отпускаемое навалом: сегодня, с барахолки – ворох книг.

*

Читаю «Дневник сельского священника» Жоржа Бернаноса, одновременно начал «Кантерберийские рассказы» Чосера, а рядом уже раскрытый – «Декамерон»…

Великий итало-английский XIV!..

Тут же, но уже из XX – Эрнесто Сабато «О героях и могилах»… Один – аргентинец, долго числился кандидатом на Нобелевскую премию, а француз, подозреваю, и вовсе о ней не думал – жил совершенно другими интересами...

И – когда одновременно погружаемся в несколько самой разной «шерсти» книг (к «Дневнику священника», Чосеру и Сабато сегодня прибавилась «Окружная дорога» Анри Бошо, «Мемуары» Жозефа-Мари Муаре о наполеоновском походе в Египет, «Гептамерон» Маргариты Наваррской…) – в душе переживается некое помешательство: мистицизм Бернаноса подавляется цинизмом Сабато, проникнутые народной мудростью басни Чосера – случайностью исторических событий дневника наполеоновского капитана гвардии, а у бельгийца Бошо (Баухау?) – еще и релятивизмом смысла истории: были ли правы народы, выступавшие против гитлеровской Германии – в Бельгии и других странах Европы?

В итоге этого сотрясения, смешения чувств и дум, остаемся наедине с самим собой, голые, как андерсеновский король, сведенные к животному минимуму нашего здесь и сейчас существования.

*

Вычитал в книге Харри Мюлиса «Зигфрид», где автор задается раскрыть «загадку» личности Гитлера, что этой же теме посвящен «Доктор Фаустус» Томаса Манна, и вспомнилась другая фаустовская легенда – Булгакова о Сталине-Воланде.

*

«Мертвое сердце» – первый роман Дугласа Кеннеди (тоже с барахолки – специально взятый для жены)…

Казалось бы, первый, еще не искаженный поздними стилистическими маниями, завоевавшими автору дурной планетарный успех; ан, не дойдя и до конца первой части, уже все эти будущие «достоинства» – налицо... А как хотелось бы до конца полакомиться этим коротеньким – хрустким, как огурчик с огорода – дорожным романом…

*

Время считано, надо выбирать: за или против – классики, к которой уже никто ничего не добавит – или новоявленных дерзателей, возможно, критикой еще не раскушенных, и славе которых мы можем посодействовать одним нашим поднятием вверх большого пальца?

*

Разделаться, наконец, с этой мономанией чтения, забыть об ожидающей нас на полках нечитаной литературе, покончить с тратами на новинки, каждую неделю объявляемые в газетных и журнальных дополнениях – оставить лишнюю копейку молодым...

*

Сколько ни открывай себе новых книг – все они построены на  п е с к е  слов, и в какой-то момент, осыпаются перстью...

IV

PaulNougé, бельгийский сюрреалист – LAVISIONDEJOUEE («СОРВАВШЕЕСЯ ВИДЕНИЕ», 1933).

……………………………

«Неплохо бы было располагать всеобщей теорией видения, которая не противоречила бы фактам обыденной жизни…

Глаз продолжает видеть то, чего уже нет – звезду; на экране – исчезнувшее изображение; глаз не видит того, что слишком мимолетно – пулю, улыбку, или наоборот, медленно – рост травы, старение; узнает женщину, а это – не она, кошку, а это тапочка, свою любовь, а это – ничто… так что свобода глаза давно должна была бы нас насторожить.

Из этой «свободы», которая постоянно шла лишь нам в ущерб, пора бы извлечь, наконец, какую-то выгоду.

Штука, весьма неплохо удавшаяся фокусникам, правда, не без толики очковтирательства.

Так что, давняя мечта – сделать вещь невидимой, или самим нам сделаться невидимыми, не представляется отныне столь уж химерической. Причем, решение задачи никоим образом не связано с арабскими сказками... Достаточно представить себя с мешком свинца в руках, и райский сад, по которому пролегает ваш путь, перестанет существовать в ваших помутневших глазах, как и мы сами становимся невидимыми в свете прекрасной дамы, один вид которой способен утолить самый ненасытный мужской глаз. 

…Можно вспомнить еще историю «украденного письма» Эдгара По, и вправду, весьма поучительную.

Анатомия, физиология могут разыграть злые шутки над теми, кто верит им на слово; абстрактная психология и наука оптика нас буквально слепят.

Уподобление глаза зеркалу, темной камере, поистине чревато катастрофами.

Для видения недостаточно, чтоб освещенный предмет находился перед открытым глазом.  

Предметы не навязывают себя глазу, а лишь слегка пробуждают к более или менее четкому восприятию. Речи не может быть о какой-либо «пассивности» глаза. Видеть являет действие: глаз видит, как рука – хватает. Рука может быть в непосредственной близи от множества предметов, ничем, однако, не побуждаемая ими овладеть; открытый глаз скользит по бесконечным предметам, которые остаются для него физически невидимыми.

Видение – прерывисто.

Видим лишь то, что представляет для нас какой-то интерес. Интерес может возникнуть неожиданно и заставить нас обнаружить то, в непосредственной близости чего, не замечая оного, мы жили годы…»   

*

«Эстетическое» (или, этимологически – «чувственное»)

 – отнюдь не обманчиво (Декарт), хотя, кто станет отрицать, что глаз представляет нам землю плоской, солнце – кружащимся вокруг земли и железнодорожную платформу – от нас уплывающей, а – как начинал догадываться Кант – уже знание, уже разумение, но понимание «интуитивное», непосредственное, без всей этой (бесконечной, как только даем ей начаться) серии предпосылок, выводов, заключений, с помощью которых неискушенный ум до чего-то таки, как археолог до скелетов и оснований зданий докапывается, но – может ли человек довольствоваться скелетами!..

Так что искусство – куда отныне перекочевало понятие «эстетики» –  представляется не иначе, как самым средоточием Истины:

извлечь из всего данного (материала, момента…) то, что нас наиболее близко и жизненно (не только умственно) – затрагивает.

*

Смутно всеми ощутимая разница между западным искусством и всеми остальными — от Ближнего до самого Дальнего Востока, и на юг – вплоть до Африки и Океании... Но – как выразить эту разницу словесно? Трудов на эту тему — тьма, но есть ли у нас такая же тьма времени на их выяснение?

Возьмем хотя бы самые внешние — размеры картин, музыкальных произведений… Где японский Бах и его «Страсти», где Тициан, где Рубенс, где Пикассо!.. Не отнять, правда, у арабов «Тысяча и одну ночь» – но она-то у них и одна; у персов – Омара Хайяма, Хафиза; у хмеров — Ангкор-Вата…

Кому принадлежит Египет, Шумер?

Примат на Западе общественного начала над частным — откуда и монументальность форм, превосходящая настолько же миниатюрные формы Востока, сколь государство превосходит отдельного индивидуума. Феодальная Армения, Византия и вся христианская Европа (до конца Средневековья), не создала ничего выдающегося – до возведения, но уже не пирамид, а готических кафедральных соборов(и уже не как преддверий загробной жизни, а указателей рыночной площади)…

Феодальные — семьи, кланы не нуждались в искусстве, разве что в кулинарном («сие есть тело мое») и всякого рода прикладных – для женской половины дома.

Купцы же — равноправные продавцы-покупатели – целиком устремлены вон из замкнутого семейного круга – в простор безымянного «общества», и далее, глобального человечества; тут не побрякушки, не яйца Фаберже, а вещи полезные, универсальные, всем и всюду понятные и пригодные — в чем и состоит западное изобретение, философами названное – от слова «вкус» – искусством.

*

В Европе был один такой – Кафка, а вот, в Японии обнаруживаю – Кафу: однолетки, оба сотрудники страховых компаний, и оба – известное дело – сверхсексуально озабоченные…

Но – один рисует нам муки садомазохизма, распространенного тогда, в своей сугубо мазохистской разновидности, особенно в Центральной Европе (сам автор «Венеры в мехах»; определенно, Кафка, но и целая плеяда менее известных младших членов братии – Бруно Шульц, Давид Фогель, Макс Блехер…),

а у другого, синтоистали, таоиста или буддиста – не то что раскованность, а полное отсутствие чего-либо, от чего следовало бы «расковываться»: нет у азиатов понятия «первородного греха», отсюда и здоровое, нормальное, чуть ли не «галантное», а в корне даже подчиненное поведение с женщинами любых условий и сословий: гейшами, официантками и простыми проститутками – в домах свиданий, куда уважающий себя японец ходит так же регулярно, как англичанин курить трубку или играть в вист – в клубах, специально обустроенных для пользования мужской половиной общества.

*

Не забывать, иметь в виду (а ведь «советская»!..), что статьи БСЭ имели живых, индивидуальных (в стране поголовной коллективизации) авторов, и в них, порой, несмотря на усредненный стиль изложения, могли выражаться довольно оригинальные мысли. В статье Литература находим строки, явно исходящие не от литературоведа, а вполне сознательного автора, делящегося с нами не иначе, как собственным творческим опытом:

«Писатель не рассказывает и не размышляет о жизни, как это делают, например, мемуарист и философ; он творит, созидает художественный мир точно так же, как и представитель любого искусства. Процесс создания литературного произведения… связан с почти физическим напряжением и в этом смысле родствен деятельности художников, работающих с неподатливой материей камня, звука, человеческого тела (в танце, пантомиме). Эта телесно-эмоциональная напряжённость не исчезает в готовом произведении: литературный образ не только осознаётся, но и ощущается подобно восприятию предметного или музыкального образа; в нём закреплено творческое усилие, «преодолевающее» материал, зафиксирован творческий «жест».

*

Советская, или – ура-музыка!..

Акценты – обязательные тут и там – разбросанные по тесту пирога как «камешки» мальчика-с-пальчик – даже у Прокофьева...

*

Узнал из статьи литературного приложения газеты «Монд» (по поводу издания новых французских переводов Кафки в «Плеяде»), что всего его книг по сей день (с 1938 г.) в мире продалось ровным счетом 3 630 641 экземпляр... При его-то мировом успехе!

Руки опускаются – что-либо еще заставлять себя писать…

*

Серафимович – не Бедный, а закрепил-таки за собой место в пантеоне героев соцреализма!..

*

 «Неудачно выбрали себе девиз абсурдисты» – записываю в блокнот, еще не зная, что меня ожидает на стр.111 попутно читаемых «Воспоминаний» Артура Адамова: «нервировало уже само название «театр абсурда». И далее: «Жизнь не то, что абсурдна, а тягостна, нестерпимо, но всего лишь – тяжела».

Действительно – кто б от жизни ожидал «смысла», будь она нам хоть мало-мальски сносна, не говоря о том, чтоб мила и благосклонна – к чему человечество и пытается ее склонить – кропотливыми, терпеливыми, не всегда удачными, но уверенными шагами.  

*

Музыка, или ритм самой жизни – меняющийся первым, и меняющий все после себя.

Рок-н-ролл – с чего и начался развал Союза Советских…

*

По-армянски «сов» – голод (Армения, 1947), «хоз» – свинья, так что все эти «колхозы», «совхозы» отдавали чем-то неудержимо смехотворным в ушах – особенно, репатриантов, хватающихся за малейшую щепку – отвести душу и одержать хоть какой-то реванш над судьбой, сыгравшей над ними этакую злую шутку...

«Уни вермаг» – есть простыни,

«чуни дошаг» – нет одеял.

*

Крокодилы очень нежны с детьми, точнее, со своими детенышами… Организовывают на общественных началах ясли – ответственность за которые возлагает на себя одна из самых заботливых мам. (Из документального фильма).

*

Неприспособленность, неудержимая устремленность вперед – жизни.

На редкость урожайная, развешенная, как новогодняя елка золотистыми плодами – хурма...

Откуда-то вдруг – стая скворцов: в два счета очистят, гляди, всю эту роскошь…

По асфальтной дорожке, мимо дерева – паренек с баскетбольным мячом… Бум, бум, бум – вмиг разлетается во все стороны стая!

Но мальчика с мячом нет уже добрых десять минут, а скворцы и не думают возвращаться в эту сказочную зимнюю «кормушку»… Вперед, вперед и вперед!

Жизнь не знает попятных движений, и больно страшным показался им «баскетбольный мальчик»…

Так и мы: покидаем злачный Египет, свергаем батюшку-царя – лишь бы не застояться на месте – вперед, вперед, вперед!..

*

Не странно ли, что в Древнем Египте – той самой стране «молочных рек и медовых берегов», где жизнь текла, как безостановочный пир, лишь ритмуемый «перерывами», пользуясь которыми египтяне бросались в поля – жать (или сажать), в пустыню – строить пирамиды, в мастерские – ваять, в лаборатории – приготовлять косметику, снадобья; где, по весьма серьезным утверждениям историков, насчитывалось с сотню «выходных» в году – все вдруг приостановилось с приходом Иосифа, тезки нашего компатриота Виссарионыча, в два счета назвавшего на страну «семь казней» и повергнувшего весь народ в рабство.

А сегодня, нет ценнее: работать,работать и работать...

*

Чужестранец в проигрыше везде и всюду – держит-таки реванш, становясь на голову «хозяев» их лучшим – футболистом, поэтом, певцом, а того и гляди – вовсе императором, канцлером, «первым секретарем»...

*

Предпослать завершением всему моему писанию:

«От природы – еще до возникновения вопроса о смысле или абсурдности жизни, цель – в  целостности: не сохранении, а достижении, осуществлении, «исполнении» самих себя – половинчатых (неполноценных) от рождения».

*

Творчество не должно отличаться от прочих наших дел. Надо и честь знать...

Футболисты в тридцать, пенсионеры – в шестьдесят, лишь почему-то художники и поэты пишут и пишут, никак не остановиться: тормоза такого, как будто, в этих дисциплинах нет...

*

Минуту, а то и целых две вчера, искал по всей квартире очки – нося их на носу... Посмешище, благо, обошедшееся без свидетелей. Лишь – не сдержался, поделился хохмой с супругой. «Слишком много времени проводишь над своими текстами»...

Нос, то, на чем – с одного конца квартиры до другого – несутся очки.