Вглубь глазниц. Стихотворения

* * *

Олегу Демидову

 

Я так любил те посиделки.

Залезешь в Химки: шпроты, ром,

и вот – уже родился мелкий

Олегович. С набитым ртом

в минуты счастья и восторга

я поднимаю стопку – вам!

 

Хочу сказать: «Давай, Серега!»

Сам говорю: «УРА, братан!»

А Катя! Катя, Катерина

поставит воду, завтрак, снедь.

И в этой жизни – жизни длинной

не стоит говорить за смерть.

 

 

* * *

Стихи по осени читают,

а пишут, верно, в феврале;

планшет, состряпанный в Китае,

поймал кузминскую «Форель».

 

Смотрю в очередное небо.

Вновь лаком стал ручей до льда.

Нажму на клавишу «отмена» –

и не уеду никуда.

 

Пусть веер северный и пальцы

не смажут зрение слезой:

мы пешеходы, постояльцы,

уходим в сумрак золотой.

* * *

Земляничные поляны Ленинграда

воскресают в памяти отца –

группа «Мифы», «Зоопарк», Давид Тухманов,

Первомай и свежая фарца.

 

Ну вот. Играет песенка сначала

/трамвай «ЛМ» перебирает провода/:

– Опять исчезли в облаке тумана

все голубые города.

 

 

* * *

С Разъезжей свернул на Марата,

но Uber я брать не хочу,

ведь есть по три сотни на брата,

и музыка есть – и лечу

 

на мифологический Невский.

В айфоне обратный билет.

К чему уезжать? Было б не с кем

идти за черту на просвет –

 

то дело другое. В лиловый

здесь воздух окрашен. Узор

моей памяти – только слово;

продолжается разговор –

 

и мы продолжаемся. Значит

и сеть перспективы верна:

филолог, дурак, неудачник –

вразвалочку. Сквозь времена.

 

Достигнут небес постранично,

их впишут в локальный реестр.

Те трое, минуя Аничков,

уходят. Играет оркестр.

* * *

Когда круженье остановится,

а дождь исчезнет навсегда:

прошепчешь русскую пословицу.

Иные встанут города

 

перед тобой. И будет линия

тянуться в солнечном столбце.

Ни на Дворцовой, ни на Минина,

ни в сводках премии «Лицей» –

 

такое больше не отыщется.

Ну а пока – закроем дверь

и вновь перечитаем Лившица.

<…> лежат окурки на траве,

 

идет прохожий по периметру,

не замечая – выше – нас.

Ты обернулась зримой римлянкой,

мне счастье – я живу сейчас.

 

Но даже в этом есть свой минимум.

Сложи сама себя в столбце.

Ни на Дворцовой, ни на Минина,

а лучше где-нибудь в конце.

 

 

* * *

Вот человек строкой цепляется за корку жизни, юность, двор.

Покуда титры не кончаются, он режет красный помидор.

И так вкусна его яичница! Но выйдешь в солнечный квартал,

где в хлебном Клавдия Ильинична, а человек уже пропал.

Ни седина, ни данность возраста, сплошной монтаж. Одна деталь:

вот он лежит на дне автобуса, и тот его увозит вдаль.

Верха деревьев пересвечены. Воздушных линий перебор

опять молчит. По праву вечности не происходит ничего.

* * *

От Покровской до Монмартра,

где живут твои друзья

/пару снимков – и обратно/,

не добраться мне. Нельзя.

 

Слегонца прокрутим Бреля.

Клик – представлю сам себе –

слепок раннего апреля:

прочерк, звездочка, пробел.

 

Вновь таксистка Женевьева

отвезет на Одеон.

Там был Паунд. И с припева

загрустит аккордеон.

 

Есть мгновение простое,

неприметное. Прочти.

В ресторане сядут двое,

что невидимы почти.

 

Огоньки горят как флоксы,

просит трубку господин.

Он, наверное, с Покровской –

и, должно быть, не один.

 

Покутят, пройдут сквозь двери,

разойдутся по домам.

Вглубь глазниц врастает время.

Опускается зима.

 

29.VIII.18

 

Он заводил свой рижский «Айдес»,

сам на «квадраты» вел друзей.

Им говорил: «Опохмеляйтесь!»

И был для них как Моисей.

Из крепких рук картофель падал,

когда в квартире шли звонки.

Но каждый знал – он где-то рядом;

он раньше был. И есть-таки.

 

От скороходовских ботинок

коробка желтая была,

коробка полная пластинок.

Слепая преданность битлам

несла его, безумца Ржевки,

в свободных дней круговорот,

где музыканты, их коллеги,

играли «Girl» и «Поворот».

 

Теперь ни адреса, ни строчки.

Для нас любая скрыта весть.

<нрзб> лишь ряд отточий –

и тишина нездешних мест

перетекает в данность света,

сухой ледок, живой металл.

«Карету времени! Карету!», —

он повторил. И вдруг отстал.