Становясь всё медленней и длинней. Стихотворения

***

Становясь всё медленней и длинней

в окруженье инея и теней,

с точки зренья воздуха, мы на дне.

С точки зренья воздуха – так видней.

 

Человек с замёрзшей водой в ведре

осязаем воздухом поутру.

Он не понимает, что он в игре,

что уже заканчивает игру.

Он идёт над речкой и смотрит вбок,

осязает воздух плечом, плащом.

Видит – берег прячется. Видит – бог.

Видит всё, не думая ни о чём:

сновиденья времени, гнёт идей,

опыт милосердия и тоски,

видит – гнев предсмертия рвёт людей

на куски, как лев, и кусков куски.

Исчезает сердце, скулит во сне,

просит – новым именем назови,

не досталось и не осталось мне

долга долгой старости и любви.

 

Мы давно и просто спустились с гор

и c вершины города смотрим ввысь,

потому что самый большой простор

никогда не требует – поднимись,

заслужи, покайся, дрожи и чти,

подчинись, пожертвуй и докажи.

С точки зренья воздуха, всё в пути –

даже прокажённые гаражи,

облака, идущие по тропе,

и цветы с отрубленной головой,

эти понимают – они в судьбе

и насквозь, наотмашь пьяны судьбой.

 

Человек с замёрзшим огнём внутри,

к горизонту лестницы-поезда,

октябрей любимые пустыри,

городов размытые невода…

Посторонний тысяче бед и дел,

выдыхая в воздух бесшумный смех,

пока шёл, он тысячу раз успел

поменять местами себя и всех.

С точки зренья слова, он глуп и глух,

как другие, хуже любых ли был.

Затаив дыханье, рассеяв дух,

он увидит то, что всегда любил.

Он на четвереньках во мраке лет

полз по бритвам битв и ножам камней,

а сейчас его догоняет свет

этих блёклых, травленых чудо-дней.

Жизнь тогда казалась гнилой, больной,

непролазно, грязно, бессвязно длясь.

А теперь вот светится за спиной,

целиком пропала – и вся нашлась.

 

 

Сирены

 

Мы ещё не действуем как повстанцы,

но по-чернокнижьи уже поём:

как умеешь бедствуй, катайся, майся,

а потом бросайся к нам в водоём.

 

Здесь воздушны устья – зовут сирены, –

высоко в истоках, легко на дне.

Черноптицы в белых кустах сирени

как заплаты ночи на полотне.

 

Мы ещё не созданы, осторожны,

письмена на лбу, в рукаве, в груди.

Как же до тебя добираться сложно,

медленно под снегом сама иди.

 

Дети пелены, девы снегопада,

стынет под ногой полынья-луна.

Нас почти не слышно, почти не надо,

наша седина красоте равна.

 

Наши голоса: заведи будильник,

выключи плиту, воскресенья жди.

Отмени любовь, обмани бессилье.

Медленно по свету иди, иди.

 

Нет тебе уже никакого дела

до вопросов, как у кого дела.

Ты сейчас читаешь изнанку тела,

а обложка выцвела добела.

 

Ты одна настолько, чтоб быть из наших,

кто на картах мира ненаходим.

Ты же слышишь звон, ты же знаешь тяжесть.

Медленно по следу иди, иди.

 

Мы же самозванцы и альбигойцы,

и уже заметны, уже слышны.

Медленно навстречу иди, не бойся,

ты нас отпросила у тишины.

 

Талый алый снег превратится в сажу,

если ты увидишь, что впереди.

Ты жива настолько, что будешь наша,

ветрено и слепо иди, иди.

 

***

Падчерицы вольного эфира

ради тишины отвергли песню.

На задворках солнечного мира

в одиночку радостней, чем вместе.

 

Как на фотографии, из центра

в чисто поле выйти подчистую,

выбрать путь поистине бесцельный,

торжество покинуть, торжествуя.

 

Ты давно не деятель, не житель,

не руководитель, не приятель.

Дух твой избегает общежитий.

И объятий. И мероприятий.

 

По лесным декабрьским зимовьям,

по цветным сентябрьским осеньям.

Самым честным. Тесным. Самым горьким

будет долгий путь до запустенья.

В четырёх шагах от вечной ночи

движется, слова перебирая,

еле освещаемая точка:

"Нету у сияния окраин".

 

Повернувшись к празднику спиною,

всё быстрей, слова перевирая:

"Я купила дорогой ценою

то, чего хотела, выбирая.

 

Есть одно лишь солнечное сердце,

расширенье, самоизлученье.

На задворках свет всегда вечерний.

Нет предела этому свеченью.

 

Прохожу сквозь тени полутенью.

Вижу и держу перед собою

сферу света – память возвращенья,

музыку, не знающую сбоя".

 

***

Где-то между цирком и трамваем,

между МРТ и ЭКГ,

ходит-бродит смерть сторожевая

на одной изрезанной ноге.

 

Белый коридор пересекая,

сквозь узлы вытягивает нить.

Забирает или отпускает,

всё не может предопределить.

 

Тесная палата, воздух спёртый.

Каждая как будто о своём:

наши силы были иллюзорны,

наши были поросли быльём.

 

Наши цепи сгнили и распались,

а потом цветами проросли

в жёсткую негнущуюся память

женщины, больницы и земли.

 

Тридцать первый, шестьдесят четвёртый...

снятся предвечерние миры –

деревянный бок аэропорта

или школа на верху горы.

 

И они нащупывают снами

то, что наяву идёт ко дну, –

старую скамейку, белый камень

и неисцелимую вину.

 

И пока они неровно, робко

боль, как мель, перебегают вброд,

их так и не сбывшаяся лодка

завершает свой водоворот.

 

Санитар поправит покрывало.

Хоть ты нить тяни, хоть оборви,

эти тлен и горечь – переправа

перед наводнением любви.

 

Шарик на нитке

 

Пасмурный серый – это ловушка,

это полушка полуулыбки.

Только и света – чья-то игрушка,

сонное солнце, шарик на нитке.

 

На тебе солнце – как мы кидались,

как предлагали свитки и слитки.

Как мы влюблялись – и распадались,

но собирались с третьей попытки.

 

Как торопились – бегали с нами

ветры, как волки, по белу лесу.

Горы покрыты снегом и снами.

Годы не знают этой завесы.

 

Как мы боялись и отрекались,

но возвращались с энной попытки.

Близкого блеска малая завязь –

робкое солнце, шарик на нитке.

 

Как мы влюблялись – и унижались,

но расставались – и восходили.

Мы засыпали – и рассыпались,

но возникали – и говорили.

 

Новое небо полностью ясно,

кверху уходят лестницы дыма.

Мы исцелились несопричастно.

Мы проиграли непобедимо.

 

Ржавые сёстры, зависть и жалость,

обе красивы, как на открытке.

Я отпускаю – не удержалась.

Он улетает – с первой попытки.

 

Солнце нечестных и неизвестных,

незаменимых, незнаменитых.

Солнце невинных, солнце неверных,

Солнце невечных – шарик на нитке.

 

Canción de Luna y Cosecha 

 

Каждую ночь над бесплодными землями ветер поёт о луне.

Каждое утро восходят над временем горы в прозрачном огне.

Крепко ты сомкнут, свод ночей и дней.

Что же здесь вырастет в голоде, в холоде голых, как небо,

камней?

 

Тенью по тени глаза твои помню и тёплым дождём по воде.

Ветер поёт нам о саде, который возможен над нашим нигде.

Низко ты согнут, сумеречный лес –

как мы здесь выросли, в голоде, в холоде голых, как камень,

небес.

 

Что бы ни сеял, печаль или радость, вырастет только любовь

там, на ступенях бесплотного сада, выше вершины любой.

Надо сделать шаг. Если сделать шаг,

лунная лестница льётся и движется, музыкой можно дышать.

 

Тот, кто всё дальше уходит в молчание здесь, где пространства молчат,

небо бросает зерно обещания песней взойти в этот сад.

Он идёт всю жизнь. Сад растёт всю жизнь.

Лестница ждёт, и зовёт нас, и движется,

так и поднимемся ввысь –

за песнями песня, за мыслями мысль,

за песнями песня,

за мыслями мысль.