Борис Майнаев

Ордена Фабера. Рассказ

Я познакомился с ней по телефону. Это она ошиблась номером, но я был так поражен мелодией девичьего голоса, что уговорил ее встретиться со мной. Когда незнакомка положила трубку, я понял, что сделал ошибку. Дело в том, что местом встречи я выбрал конечную остановку тринадцатого троллейбуса. Там всегда было столько людей, что даже знакомые могли затеряться. Где, уж, тут говорить о встрече с девушкой, с которой знаком по голосу. Ругая себя и моля провидение дать нам свидание, я добрался до места.

Остановка была полна и гудела от человеческих голосов.

«Как она сказала,– вспомнил я,– на мне будет платье из шифона с крупными цветами по всему полю»?

Из подошедшего троллейбуса вышла высокая девушка в платье с рисунком, похожим на тот, о котором говорила моя телефонная знакомая. И тут я снова разволновался. Та, которую я ждал, могла быть на голову выше меня, как эта девица, сейчас «рубившая» асфальт четкими, солдатскими шагами. Она могла быть толстой коротышкой, костлявой кривоножкой или слепой и горбатой старухой.

Девушки и женщины разных лет, одетые в платья, сарафаны, брючные пары из шифона с цветами по всему полю, шли и шли. Кто-то приезжал,кто-то уезжал. Так прошло больше получаса. Так долго я не ждал никого.

«Все,– решил я,– свидание сорвалось и нечего топтать этот горячий асфальт».

Но, едва я собрался уходить, как увидел ангела, вышедшего из-за ствола огромного платана. Изящная шатенка с огромными чайными глазами и улыбающимся с капризной складкой в уголке ртом. Это была она, девушка моей мечты. В ее взгляде было что-то такое, что я понял: это была та, кого я ждал. Она протянула мне руку, и я решился прикоснуться к ней губами.

– Аля, – этот музыкальный голос мог свести с ума любого Дон Жуана. – А я все смотрю, какими глазами вы провожаете всех этих девушек, и ругаю себя. Тоже мне, придумала опознавательный знак: платье с цветами. Да в этом шифоне сейчас ходит полгорода.

– Ничего страшного, – ее тонкие пальцы сжали мою ладонь, и я все простил.

Нет, не простил, а просто забыл. Забыл от того, что мир, нормальный мир, исчез. Люди, машины, улицы, да и сам город исчезли. Казалось, что нас только двое, и это для нас светит солнце и поют птицы. Я не помнил ни себя, ни того, что делаю или должен делать. Я даже не знал, живу ли я или нет.

Сейчас мне кажется, что мы все время куда-то шли. Пахло чайными розами, и звенел колокольчик. Иногда я приходил в себя, и мне казалось, что я пью сладкий мед. Но через миг я понимал, что это губы, пухлые девичьи губы источают медовую амброзию. И еще было небо,которое то принимало меня в свои объятья, то опускало на землю. Теперь земля былапо-настоящему грешной. Кто-то курил, и кислый запах застарелой пепельницы пытался вытеснить розовый аромат. Иногда я чувствовал, что прохожие смердят потными телами или алкогольным перегаром. Слышались мужские голоса. Они были не только хриплыми и грубыми, но и грязными от бесконечного сквернословия. Временами какие-то старухи, непонятно как оказавшиеся рядом с нами, рассуждали о падении нравов в среде современной молодежи. Но мед ее губ снова и снова стирал, как ластиком, из моей памяти все дурное.

Неожиданно темнота упала нам на головы. В ней была прохлада и опасность, тянущая в бездонную пропасть. В ней была и боль, и сладость. Хотелось утонуть в ней и хотелось остаться, остаться в мире ее губ, ароматов, и серебряного звона ее голоса.

– Нет, – тонкая рука потянула меня в сторону, – в наш парк в такое время нормальные люди не ходят. Нам надо домой. Мы и так почти всю ночь проплутали по городу. Тут, неподалеку есть автобусная остановка. Я как раз успею на трехчасовой, дежурный маршрут.

Я вздохнул, но не успел ничего сказать.

– Нет, – она прижалась ко мне и чуть коснулась губами уголка моего рта, – не волнуйся, – я никуда не исчезну и, вообще, я всегда буду рядом с тобой…

Автобус был почти пуст. Водитель отключил в салоне свет, оставив работать лишь крохотные лампочки над дверями. В этом полумраке мы и создали свой мирок в уголке заднего сидения. Вдруг городские огни отпрыгнули назад, и мы погрузились в темноту.

– Мы едем в «пригородный», – узкие, горячие ладошки баюкали мою правую кисть, – а эти женщины, делающие вид, что дремлют и не видят нас, работницы птицефабрики. Сейчас, – она прижалась к моему плечу, – я покажу тебе наш дом. Папа недавно покрыл его металлом, и наша крыша блестит в этой темноте.

Автомобильные фары выхватывали из темноты спящие дома и аккуратные палисады, огороженные невысокими заборчиками из крашеного штакетника.

– Сказочный городок?!

Она чуть сильнее прижалась ко мне:

– Тут немцы живут. Ты разве не слышал, это «Маленький Люксембург». Так чужие зовут наш поселок, по-настоящему он называется «Рот фронт». Сходим, – она вскочила и потянула меня к выходу.

Двери автобуса, почему-то с сожалением и причмокиванием, выпустили нас наружу. Теплота знойного дня уже отступала, но рассветная прохлада еще не совсем спустилась с гор. Спутница вела меня вглубь селения:

– Сейчас, – девичий голос был полон волнения, – за этим поворотом…

– Ты где была!? – Темнота сгустилась, и я увидел троих парней.

– Брат, – шепнула она и, чуть опередив меня, прикрыла собой.

– Отойди с дороги, – зазвенел ее голос, – илия все расскажу маме.

Я снял с руки часы, приготовившись к драке.

– Ну!– Теперь она приказывала. – В сторону.

– Может, я хочу познакомиться с человеком, который всю ночь был с моей сестрой? – Я не мог рассмотреть лица ее брата, но по голосу понял, что он не передумал сейчас же кулаками отвадить меня от собственного порога.

– Идем, – она потянула меня к ближайшему дому, – я не хочу, чтобы этот дурак испортил нам настроение. Посидим на веранде, подождем, пока соседская шпана разбредется по домам.

Упоительно пахло розами.

Низкая калитка, без единого протеста, впустила нас и отгородила от преследователей.

– Галя, ты? – Впереди вспыхнул свет, и я увидел высокую женщину в домашнем халате. – Я, тут, все глаза просмотрела. Сашку послала тебя поискать.

– Да, что со мной будет, мама?! Сашка – дурак. Мама, посмотрите, я не одна.

Мне показалось, что глаза женщины, встречающей нас, стали похожи на прицел автомата.

– Так вот с кем моя принцесса забыла о родном доме? Добро пожаловать, – она, не отводя от меня своего взгляда, распахнула перед нами дверь, – я, тут, блинов нажарила, пока тебя ждала. Завтракать рано, обедать не к сроку, будем считать это поздним ужином. Там и расскажешь, дочь, с кем это ты всю ночь провела. Да и я посмотрю на первого парня, заставившего тебя забыть о времени.

Я, по-прежнему, чувствовал грудь, прижимавшуюся к моему правому плечу.

– И отпусти руку гостя, – что-то в голосе хозяйки ободрило меня, – дай ему спокойно подняться в дом.

– Простите, но…

Мать Гали усмехнулась:

– Для добрых людей наш дом всегда открыт или вы чего-то боитесь?

Это уже походило на вызов.

– Спасибо, – я поклонился, – простите за беспокойство и столь поздний визит.

– Ничего, – она широко распахнула дверь и отошла в сторону, – розы мне вы подарите в следующий раз, если он будет. Прошу.

Просторная веранда пахла персиками. На столе, стоящем в центре, возвышался самовар. От удивления я приостановился:

– Он настоящий?!

– Не совсем, – она тепло улыбнулась. – Этот электрический, но, если вам нравится пить чай из самовара, то я могу принести настоящий. И кедровые полешки у меня заготовлены.

Теплая рука Гали коснулась моей щеки:

– Я, на секунду…

– Амалия Францевна, – представилась хозяйка, – сын, надеюсь, не успел кулаками помахать и испортить вам настроение?

Я привстал со стула, на который она усадила меня и представился.

Теперь я смог рассмотреть женщину. У нее было сухое, ассиметричное и, тем самым, привлекательное лицо. Халат был несколько свободен, но не скрывал подтянутой, спортивной фигуры.

– Первый раз вижу молодого человека, на целую ночь лишившего нас любимой дочери. – Мужской голос, неожиданно прозвучавший из темноты, в которую ушла Галя, заставил меня вздрогнуть. – Вы работаете или учитесь? И сидите, не скачите над стулом, или вы военный?

– Так точно, – я щелкнул каблуками туфель, – инженер-лейтенант.

В дверном проеме показался невысокий, кряжистый мужчина в красном, сшитом из китайского шелка, домашнем халате. Золотые драконы на рукавах, пялились на меня раскосыми глазами, изрыгая из распахнутых пастей огненные языки пламени.

– Так, вы танкист или строитель? – Хозяин дома медленно, не выпуская меня из поля зрения, прошел к столу и занял место напротив меня. Острый взгляд из-под густых бровей, казалось, ощупал меня с ног до головы. – Яков Фабер, стекольщик высшего разряда. Все витрины городских магазинов стеклил я со своей бригадой.

– Я электронщик, – коротко ответил я. Мне было стыдно, что своим появлением, я разбудил весь дом. – Прошу простить за столь раннее вторжение.

Узловатая, сильная рука сжала мою ладонь и коротко тронула бок самовара:

– Прекрасно, он еще горячий. Давно с моей Алькой знаком?

Я взглянул на часы:

– Семь часов десять минут.

Он усмехнулся:

– Самый раз это отметить. Амалия, – хозяйка, было, собиралась сказать что-то резкое, но передумала, – принеси нам выпить и захвати мою шкатулку.

– Ты, на часы-то смотрел, гостя напугаешь?

Густая, рыжая бровь выгнулась, и я понял, кто в доме хозяин. Женщина, не говоря ни слова, повернулась и пошла в дом.

– Папа! – На пороге веранды с тарелкой, с нарезной ветчиной, – появилась Галя. Она успела переодеться. Теперь на ней был легкий сарафан, подчеркивавший высокую грудь и длинную шею. Глаза девушки сверкали гневом, – папа, Сереже через пару часов на службу надо, а ты тут со своей выпивкой.

– Ничего страшного, – возразил я, – у меня не использована неделя отпуска, который я могу взять в любое время.

В коридоре вспыхнул свет, и мы увидели хозяйку дома с тяжелым подносом в руках. Больше всего мое внимание привлекла квадратная бутылка с золотым двуглавым орлом на боку.

– А вот и наша амброзия, – хозяин улыбнулся, – сам гоню из винограда. Горит, «собака», градусов семьдесят будет.

Я смотрел на него и не мог определить возраст. Когда рукава халата съезжали к локтю, я видел витые узлы мускулов человека физического труда. Лицо и манера вести разговор принадлежали лидеру, решительному и способному взять на себя ответственность в любом деле. Он тоже рассматривал меня, и я не мог понять сделал ли он какой-нибудь вывод. Женская половина дома была на моей стороне. Галя сидела рядом со мной, и я не уставал любоваться точеной красотой ее лица. Ее мать, бесконечно подкладывавшая в мою тарелку разнообразную снедь, неотрывно следила за мной. Лицо женщины открыто выражало согласие или протест. Так мог себя чести открытый и добрый человек.

После третьей рюмки хозяин дома, в очередной раз погладив рукой резную шкатулку, проговорил:

– Лейтенант, а я вот старшина дивизионной разведки. Две войны отмахал: финскую и отечественную. – Он распахнул шкатулку. – Пять орденов, семь медалей, груда всяких грамот и благодарностей от командования. Все, что могли дать комдив и командарм, все получил. Даже двое золотых часов со словами благодарности, но это уже в Германии. Самая дорогая награда вот, – он достал из шкатулки и положил на стол орден Красной Звезды. – Это декабрь сорок первого, бои под Москвой.

Я знал, что в начале войны Сталин приказал убрать из армии всех немцев, не взирая ни на звания, ни на заслуги. Как же он, Яков, да и еще с такой знаменитой фамилией, как Фабер?!

Хозяин налил нам по четвертой. Легко коснулся моей рюмки и одним глотком осушил свою.

– Все было, как всегда, в нашей армии, в нашей стране: круглое носят, квадратное катают. Вот и меня в тот момент меня в большей степени использовали как штабного переводчика. Но неожиданно кому-то срочно понадобился язык, но ни батальонная, ни полковая разведки добыть его не смогли. А я всегда считался отчаянным парнем, – он усмехнулся, – да и что мне было терять? Что с женой и сыном я не знал. Ни писем, ни весточек из дома не приходило с самого августа. Одним словом, сам не понимал для чего живу и не дорожил ни собой, ни своей жизнью.

Комдив вызвал нашего майора и меня к себе, а сам на меня не смотрит. Таким генерала я никогда не видел, а ведь я его знал лично еще по финской кампании?.. Ставит он нам задачу, а по комнате кругами ходит начальник особого отдела. Ходит и, глядя на меня, как кот, облизывается. И понимаю я их отношение ко мне, о приказе насчет немцев знаю. Слушаю я комдива, и до меня доходит, что в этот раз я даже погибнуть не могу, потому как, где-то в тылу моя семья. Всем сердцем чую, что чуть что не так пойдет, жена и сын за меня ответ держать будут.

Фабер шумно выдохнул, взял орден в руки и долго что-то там рассматривал.

Галя с мамой отвернулись, и было непонятно: они не хотят меня видеть или плачут?

– Лейтенант! Наш был помоложе вас, – в ровном, сильном голосе хозяина прозвучало что-то, заставившее меня выпрямиться и отложить вилку. – Он был убит прямо за линией наших окопов. Шальная пуля. Остались мы впятером и, хотя многое вместе пережили, я впервые почувствовал, что мои товарищи мне не верят. Не верят и все думают только об одном, как бы меня там положить, чтобы и самим целыми остаться и задание выполнить. А старший-то я. Лейтенант погиб, я и командую, а они, приучены к дисциплине, скрипят зубами, а слушают. Так до гитлеровской траншеи, опасаясь друг друга, и добрались. Подвернулся нам там офицер. Мы его тихо спеленали и назад поползли.

– Вдруг слышу, впереди немецкая речь. Мы замерли, и дышать перестали. Слышу, о чем там говорят и понимаю, что это тоже разведгруппа. Они тоже тащат «языка», но нас не заметили. Приказываю своим: двое слева, двое справа, а один остается с пленным. Выползли мы противнику в тыл, вижу, они отдыхают. Ну, и взяли их в ножи. Я был мастером по этому делу. Троих заколол. Вернулись мы, мне этот орден и вручили. Мы там и нашего офицера, артиллериста спасли. Это его гитлеровская разведгруппа к себе тащила. За него была особая благодарность от командования.

Он снова взялся за бутылку.

– Так всю войну и прошел в дивизионной разведке. Комдив потом стал командармом, но меня помнил и контрразведчикам не отдавал и в тыл, – Фабер, почему-то, склонил голову, – не отправлял. Наградил всем, чем мог сам, не посылая бумаги наверх. Ну, и я, – он не успел договорить, как Амалия Францевна перебила мужа:

– Он там, на фронте братьев резал, а Сталинские псы в тылу над нами издевались.

Слово «братья» резануло мой слух, но я решил, что хозяйка оговорилась, назвав так гитлеровцев. Она, жена орденоносца, фронтовика, не могла так считать. Но с другой стороны, услышав ее звенящий от ярости голос и, увидя ее глаза, полные непролитых слез, я понял степень ее правдивости. Женщина промокнула фартуком нос и продолжила:

– Это был теплый, солнечный день, и я, как сейчас помню, собралась печь кухен с яблоками. Жили мы вдвоем с Хорстом, старшеньким нашим. Ему тогда уже шел пятый год. Фабер с тридцать девятого служил, а мы жили в собственном доме в самой свободной стране в мире.

Последние слова можно было смело брать в кавычки – столько в них было иронии и боли.

– Так вот, стою я в домашнем халате на кухне и тесто замешиваю. Сын, где-то на улице играет. Слышу, автомобильные моторы рычат, взглянула в окно, а там целая колонна ластвагенов, грузовиков, подъехала. Ну, подъехала и подъехала. Вижу, что на одном из них стоит офицер и держит в руках рупор. Он и заговорил, приказывая всем немедленно выходить из домов. Я, дура, и вышла. Как была в халате и тапочках на босу ногу, и вышла. Муж-то до армии в хозяйстве парторгом был, членом интернационала. К нам Ульбрихт и Пик запросто захаживали, да и власти всегда с уважением к Фаберу относились, вот я и вышла, даже руки от теста не очистив. А там солдаты прикладами, как скот, наших односельчан в машины сгоняют. Я, было назад, да сержант, здоровый такой, раскормленный, ударил меня и в машину загнал. А там наши бабы кричат, рыдают, волосы на себе рвут. Я, было, попыталась с одним из офицеров заговорить, а он меня матом обложил. Мол, фашистское дерьмо, еще радоваться должна, что Советская власть нам милость оказывает и, как собак, не расстреливает у забора.

Тонкие пальцы хозяйки дрожали, но слезы, только что стоявшие в ее глазах, высохли. Я всем сердцем понимал ее боль, но в голове, снова и снова, грохотало: «Братьев резал…». Фашисты, убившие половину моей семьи, были ей братьями! И высказать свое мнение, возразить женщине было нельзя. Она искренне верила в то, что сказала. Вот и муж, фронтовик, герой, наверное, устал спорить с женой и просто не слышит ее слова. По крайней мере, сейчас он продолжал, не глядя на нее и не отвечая, есть и пить.

– Вы ешьте, ешьте, – она что-то подложила в мою тарелку, – эту ветчину мы сами солили и коптили. И свинью сами выращивали. У нас в хозяйстве и пяток свиней, и пара телок, и гуси, и куры…

Она тяжело вздохнула и продолжила:

– Врага он резал! Тоже, мне, герой! Я там в этой суматохе, чуть сына не потеряла, хорошо, соседка его увидела и в нашу машину подсадила. Ордена ему давали…

Женщина взяла со стола бутылку и, наполнив до половины чайный стакан, медленно выцедила его.

– Вы представляете, как я, в халате и тапочках, с сыном в одной рубашонке, ехала через полстраны в телятнике?! Стыдоба! Родина, твою мать!..

Я собрался, было, возразить: «мол, Родина это одно, а люди, обличенные властью», – другое, но увидел Алины глаза и промолчал.

– А ему, как верному псу, жестянки на шею вешали…

Узловатая рука Фабера поднялась и с грохотом обрушилась на столешницу:

– Не смей! Я за эти награды не только чужую, но и свою кровь проливал.

– Вот, вот, – хозяйка отчетливо скрипнула зубами, – а я в домашнем халате на голое тело в это время рыла котлован под нефтеперерабатывающий завод в Красноводске. А наш сын, маленький Хорст, бесконечно дрался со сверстниками, доказывая свое право на жизнь. Работали мы по десять часов под палящим солнцем. Там, даже осенью, температура не падает ниже двадцати градусов. Так бы и сдохла, пока муж родину защищал, если бы ни одна туркменка. Сначала она нам катык, так у них кислое молоко называется, пол-литровую банку и кусок лепешки принесла. Наверное, мы с сыном, первый раз за все это время, наелись. Потом эта сердобольная женщина мне солдатские галифе и старую, ободранную фуфайку где-то достала. Я, уж, не знаю за что нам такая милость выпала, но эта туркменка смогла уговорить начальство, чтобы нам разрешили жить у нее. Так мы выжили и до самого конца войны дотянули.

За окнами проступал рассвет. В голове что-то звенело, а на душе было пакостно. И я не мог понять, что было тому виной: выпитое или короткий рассказ хозяйки.

– Это было прекрасно, – Фабер снова взялся за бутылку, – весь Берлин грохотал от нашего салюта. – Светлая улыбка стерла часть морщин с его лица. – До сих пор, когда вспомню тот день, в душе открывается что-то такое, что хочется петь и танцевать. Да, что там танцы, я молодею, и даже старческие хвори куда-то уходят.

Я вдруг увидел, что хозяйка положила свою руку на сжатый кулак мужа и ласково погладила его.

– Это было настоящим счастьем, когда я его увидела живым и здоровым. – Ее голос, только что скрипевший, как ржавый гвоздь, с трудом покидающий рассохшуюся доску, теперь звенел чистым серебром. – Даже комендант встал, когда мы вдвоем пришли к нему. У него-то на груди было всего пару орденским планок, а у моего мужа – вся грудь в орденах. Ну, и что, что поднадзорный, ну и что?! Главное – жив и не ранен! Двадцать три года с того дня минуло, а все, как один день…

Что тут было говорить? Я прекрасно понимал радость Амалии Францевны. Пройти две войны, да еще и в разведке, и остаться целым.

– Это чудо, – сказал я вслух, – божье провидение. Наверное, Всевышний так шутит над нами, грешными. На одной чаше горе горькое, на другой – радость жизни.

Галя прижалась ко мне и положила голову на мое плечо.

– А Хорст не простил Советам, – устало зазвучал голос хозяйки, – и при первой возможности уехал в ФРГ. Небольшую фирму там держит. Он у нас инженер-электрик. Пишет, что счастлив. Может быть, только внуки знают нас лишь по фотографиям.

Широкая ладонь старого разведчика осторожно прикрыла шкатулку, и я понял, что и мне пора покинуть этот уютный дом.

– Простите за беспокойство, – я поднялся, – пора бы мне и честь знать. Уже утро, а я все в гостях.

Галя проводила меня до калитки. Я поцеловал ее на прощанье и больше мы не виделись.

К списку номеров журнала «МОСТЫ» | К содержанию номера