Поэма немоты

ПОЭМА НЕМОТЫ

Даны кому-то верные слова.

А мне – увы. Неуловимо слово.

Разбухший от вина язык солово,

Как олово тяжел, едва-едва

Касаясь нёба, вяло шевелится.

А по ночам опять Россия снится.

А утром – как чужая голова.

День труден, будто жизнь в чертогах Дита.

А по ночам, бела, как Афродита,

Блудливая луна фалует горизонт.

И в Яффо зимний Понт гудит сердито

И твердь Земли волной берет на понт.

Как мне близка тщета его борений.

Всё – как всегда. И все дороги – в Рим.

И мир когда-то был неповторим.

А нынче – только скука повторений.

Всё – как всегда. Не изменить натуры.

На поприще большой литературы –

Маститых литераторов дела,

И те же деловые недоучки,

И милые устройчивые сучки,

И вечное «тому ли я дала?»

О чем я, Боже? Не могу связать

Двух верных слов. О, что за наказанье

На полуслове оборвать признанье!

«Я слово позабыл, что я хотел сказать».

А там, на севере – белым-бело.

В пустотах постсоветского пространства,

Где нас лишали заживо гражданства,

Уж пламенный октябрь позамело.

В Ивановке товарищ топит печь.

А я – чего я жду? О чем тоскую?

Зачем, как все, не полюблю другую

И глоссой не казню родную речь?

Ведь в том, что нынче нем, – моя вина.

Моя вина – не может быть вопроса.

Далекий друг грустит без кальвадоса,

И у меня – на донышке вина

Осталось в амфоре. Блудливая луна

Прекрасна и бела, как Афродита,

Ни смертному, ни богу не верна.

И в Яффо зимний Понт гудит сердито.

 

ПОЭТ В БЕЕР-ШЕВЕ

Исход субботы. Темен небосвод.

Хамсин сухой горячей пылью дышит.

Компьютер нем. А он... Он хмуро пьет:

«Погода чертова! Хамсин меня убьет.

Соб-бачья жизнь – опять никто не пишет.

Никто...» Тоски угрюмый беспредел.

И вдохновенья призрак улетел.

А жизнь – как жизнь: жестока и проста.

С измятого газетного листа

Священные каракули иврита

Оповещают: столько-то убито.

И далее убористым петитом

Идут убитых этих имена.

Орут соседи, и – почти война.

Мерцают старой почты письмена

Со старого овального экрана.

Не пишут из России, и она,

Далекая-далекая Татьяна

Не пишет. Душно, и почти война.

Война – общенародный сдвиг по фазе.

Опять кого-то замочили в Газе.

А в будущем – египетская тьма.

А жизнь проста, жестока и напрасна.

Война ... Атас! Страна сошла с ума –

Закрыли все веселые дома

И выслали украинок прекрасных.

Увы. И всех в сердцах назвав на «мэ»,

Охота сделать жизни резюмэ.

На севере, в России, снег, поди,

И до идиотизма – перестройка.

Куда летишь, родная? Осади!

Валит в веках лихая Птица-Тройка –

Тачанка, паровоз, головомойка,

Истории Олимп, ее помойка –

А ты, как зверь, с дороги уходи

С привычной болью, ноющей в груди.

Просматривает, пальцами хрустя,

Ряд строк неровных. Кашляет от пыли.

И громко вслух: «Да сколько бы ни крыли,

Меня прочтут потомки и простят.

Ведь любят нас потом – когда зарыли».

 

*   *   *

Сухая осень выдохнет хамсин

И в амфоры добавит алой влаги.

Сгустит в лазури Понта шторма синь,

А в сердце дрогнувшем разбавит яд отваги.

И смерчи пыль горячую взметут,

И глянет с выраженьем мертвым мима

Сквозь желтую пустыни пустоту

Лицо войны, увы, неотвратимой.

А где-то осень прежняя, былая,

Роскошествует, парками пылая.

А где-то в раме леса мокнут нивы

У берегов Нормандии дождливой.

И города – как с Брейгеля полотен,

И воздух ощутим и влажно плотен.

Там дама с утюгом и со стаканом

В пространстве многомерно многогранном

Танцует танец в стиле кальвадоса,

Отпив его, как водится, без спроса.

Взгляд в никуда срывается с карниза,

И на плече качая попугая,

Твердит: «Стихов!», настойчиво капризна,

А прозу в тихом страхе отвергает.

И время замирает робкой мышью

Меж утюгом и милостью случайной.

И я гадаю: «Что она напишет?»

И как беды боюсь ее молчанья.

ЭПИЛОГ

Живу и живу, как будто бы смерть – за горами,

За долгими-долгими сменами ночи и дня,

Как будто стареет портрет в позолоченной раме

Вместо меня.

Как будто, как будто бы все еще только случится:

И ночь черноокая свяжет любовью уста,

И ветер рассвета, прохлады крыла распластав,

Влетит в мою форточку доброю вестницей-птицей…

А сердце надежду с густеющей кровью цедить

Устало – и ноет, и просит его пощадить.

БЕЕР-ШЕВА

Авраамовых троп бред.

Приглядишься: здесь все – знак.

Вот влечется отцу вслед

Тихий агнец его, Ицхак.

Вот отец преступает грань

Отчей боли и страха дрожь…

Но простертая верой Длань

Отведет занесенный нож.

Все здесь – знак. И в века пролом

Здесь зияет – огни горят.

Это мой предпоследний дом,

Праотца Авраама град.

Навсегда – и вчера, и днесь –

Теням вечности ворожить.

Я живу и живу здесь,

Будто негде мне больше жить.

Здесь, в законе земном погряз,

Божий люд лелеет тщету,

Испросивши себе Царя

И предавши Его кресту.

Здесь в пустыне – пространств вой,

И Преданье полно чудес.

И пожар иудейских войн

Полыхает по край небес.

Тяжело задышит хамсин,

Мутным жаром затянет даль.

На рассвете уйдет сын,

Вороненую нежа сталь.

Вот, теперь преступай грань

Отчей боли и страха дрожь,

Да молись, чтоб Его длань

Отвела занесенный нож.

А в пустыне – пространств вой,

Махпелá*, Авраамов гроб,

Пропасть вечности, пламя войн –

Вещий бред патриарших троп.