Майн штейтеле Бэлц. Отрывок из повести

 

Опубликовано в журнале Мигдаль Таймс, №73-74

 

                                                               Кто может писать мемуары? 

                                                                Всякий. Потому что никто 

                                                               не обязан их читать. 

А.И. Герцен, «Былое и думы»

 

 

Бэлц, майн штейтеле Бэлц –

Эр цейл мир, алтер, 

Эр цейл мир гешвинд, 

Вайл их вил висн

Алес а кинд: Ви зет ойс дос штибл, 

Вос гот а мол гегланцт, 

Ци блит нох дос беймэлэ, 

Вос их об фарфланцт?

Мой городок Бельцы –

Расскажи мне, старик, 

Расскажи мне скорей, 

Так как я хочу знать

Все о детстве: 

Как выглядит домишко, 

Который когда-то сверкал, 

Цветет ли еще деревце, 

Которое я выхаживал (лелеял)?

 

И я, и дочка – мы выросли в небольшом городке Бельцы в Бессарабии. Мать вывезла меня, еще маленькую, в местечко Чинишеуцы в 1940 году, когда Бессарабию у Румынии отобрали и присоединили к России по какому-то там соглашению, о чем я тогда, конечно, не знала и не подозревала. Но не в этом дело.

В 1944-м, как только Бессарабию освободили, мы туда вернулись из эвакуации. Но теперь уже в городок Бельцы, тоже на севере Бессарабии.

Бельцы – небольшой еврейский городок, о котором поют песню сестры Берри: «майн штейтеле Бэлц» – так звучит его название на румынском и идиш.

Население трехъязычное: домашние языки – русский и идиш, официальный – при румынах – румынский, который советские велели именовать молдавским и писать на нем кириллицей. Так я до сих пор на нем и пишу, если приходится.

Школа русская, а молдавский как второй иностранный в школе – в жизни он требовался только на базаре.

Это все присказка, а сказка впереди. Одноэтажный дом, в котором мы жили, окнами выходил на центральную улицу, которая, как вы сами можете догадаться, называлась улицей Ленина. Двор – каре из таких же бывших частных домов.

Соседи по коридору – мадам Векслер (бабушка) и мадам Нейман с детьми Борей и Ритой. Во дворе – мадам Лесник, мадам Барышник, мадам... забыла... аааа! Мадам Богомольник! И их дочка, Адэла и их зять Фима, рыжий такой (жили особняком, в глубине двора). Глава семьи Богомольник – известный дамский портной, шил пальто всему бельцкому бомонду.

– Кто вам шил пальто? Богомольник? – спрашивала какая-нибудь дама свою знакомую. Это был комплимент, который означал, что пальто сшито очень хорошо.

А напротив – просто Бетя Львовна и Броня: эти – не мадам, потому что они были приезжие, «советские», и их называть «мадам» не полагалось. Они считались евреями второго сорта, так как были заражены вирусом советскости, скандалили между собой, а сын и внук – Ника – мог оборвать абрикосы с чужого дерева или просунуть палку в дырку сарая и перебить все баночки, припасенные для «закруток».

Этого Нику они били, а в еврейских семьях бить детей совершенно неприемлемо.

Евреи как-то умеют воспитывать детей без наказаний и битья, и дети у них раскованные, свободомыслящие, с чувством юмора, родителей любят и почитают. Может, им и делают внушения и выговоры – да наверняка! – но так, чтобы посторонние не слышали: нельзя унижать детей.

В еврейских семьях мужчина – молчаливый кормилец, добытчик, к нему со всем почтением, но всем остальным заправляют женщины и всякими пустяками его не отягощают. Он молчалив, но слово его весомо и обжалованию не подлежит. И посему во всех эпизодах у меня действующие лица – в основном, женщины.

Одно из моих окон выходит на центральную улицу. Я еще сплю или только просыпаюсь – стук в окно. Не отвечаю, неохота вставать.

– Изольдочка, открой, я знаю, ты дома... Я странный сон видела, хочу тебе рассказать... (Молчу).

– Индюка видела, к чему бы это?

Придется открыть, так как индюк, по ее мнению – это к сердитому мужчине. Это моя приятельница Лиза Сирота, учительница и детская поэтесса, у нее вышло уже два сборника детских стихов в молдавском издательстве. Украинка, женщина приветливая, ласковая и незлобивая. Иногда звонит мне:

– Какое определение мне придумать к слову «паутины»? Вот лето, жара и паутинки среди деревьев лица касаются... каких паутин?

– Шершавых, – говорю, чтобы отвязаться.

– Ой, верно! Здорово! Именно шершавых! – Вешает трубку.

А теперь вот индюк приснился, надо толковать. Открываю.

 

Под моим окном м-м Барышник караулит молдаванок, которые идут на рынок продавать «курей» и уток. Они несут их за ноги связками, вниз головой, крылья растопыренно висят, птицы в каталепсии.

– Кыт дай? (сколько тебе дать) – спрашивает их м-м Барышник и тянет утку к себе.

– Чинч (пять)! – отвечает та, отнимая утку. Утка: крррряяя!

– Доу (два)! – Утка оглушительно крякает.

– Патру! (4) – отвечает хозяйка и тянет утку к себе. Кррряяя! – орет утка.

– Доу ши жумэтате! (2 с половиной)! Кррряяя!

Сходятся на трех, но я уже не сплю.

Перед Песахом старая м-м Векслер-бабушка стучалась ко мне и через дверь спрашивала с неподражаемым акцентом:

– Зельда, вам мацу заказывать?

И получала утвердительный ответ.

Потом стучалась м-м Лесник:

– Изольда, там живые карпы, вам брать?

– Да я их чистить не люблю, – отвечала я...

– Ну, я вам почищу...

– Тогда брать! – с готовностью соглашалась я.

Я – сова. Встаю поздно, и когда выбираюсь, м-м Векслер, окна которой выходят на солнечную сторону (+35. в тени), стонет:

– Ой, вэйз мир, такая жара... Ну, где ваш байковый халат?

– Совсем не жарко, – отвечаю я.

– Эта ночь нашли двое замерзших... – иронизирует соседка.

– А в Израиле еще жарче, – говорю, – вы бы поехали в Израиль?

– Поехала?! Я поползла бы по шпалам! – отвечает м-м Векслер (на дворе 1965 год).

– Бабушка! – раздается из их квартиры голос Бори. – Рита уже час надевает чУлки!

– Рита! – кричит, не открывая дверь, бабушка. – Такая старая девка не может надеть чУлки!

– Бабушка, Боря кладет мне на голову селедку! – отвечает из-за двери детский голос.

– Боря! – кричит бабушка. – Перестань класть Рите на голову селедку! Ой, вэйз мир, вэйз мир, эти дети сведут меня с ума! Чтоб я уже была там, где ваш дедушка... Боооря! Перестань купаться в моей кровИ!!!

Но это все так, без злости, нормальный мирный разговор с беззлобно балующимися детьми, с которыми живут исключительно мирно. Она даже не заглядывает в квартиру – знает, что ничего страшного там не происходит и не произойдет.

– Вы слышали? – спрашивает меня соседка. – Утром Броня скандалила с мужем (это советские), и Бетя Львовна (теща) что-то кричала на зятя... и она разбила стекло в двери и махала рукой и кричала, что ее убивают...

– Нет, не слышала, – отвечаю я.

– Ой, Гот... – вздыхает соседка.

У местных такого не бывает.

– Соня, вин гейст? – доносится со двора.

– Эээ, иду искать мэциес...

 

Во дворе жили три кота: Солдат, Васька и Лизка, который вначале считался кошкой, а впоследствии оказался котом. Имя так и осталось. А у меня был рыженький Ицик.

Иногда я выливала перед нашим входом во дворе на асфальт валерьянки, и все дворовые коты лизали ее и потом валялись, вытирая спинами облизанное место. Шатались, дрались, пели песни, – словом, вели себя, как заправские пьянчуги. Кроме Ицика. Он сидел чуть поодаль и с презрением смотрел на этих плебеев. М-м Векслер однажды не вытерпела:

– А почему вы назвали своего кота Ицик?

– А он же непьющий, – ответила я, и подозрения о моем антисемитизме у м-м Векслер отпали.

Я работаю в школе. Наш химик – мой хороший приятель, Александр Миронович Перкис, лысоватый такой. И вдруг замечаем, что лысина как-то стала меньше.

– Саш, – спрашиваю его, – что ты делаешь, у тебя волосы стали погуще?

– Есть такое средство, – на полном серьезе отвечает он, – «цыгинэ бэбкес».

Так назывались козьи орешки, или козьи говешки, но это я узнала позже...

– Пойдешь не в аптеку, а в магазин медицинских товаров, что на Ленинградской, там и спроси.

Ну, я и спросила...

– Кто вам сказал?

– Александр Миронович...

– А-а-а! Гейт аран руз...

Сашка был очень доволен.

– А гейт аран руз, – спрашиваю у него на другой день, – это что такое?

– А это, – говорит, – значит «приходите завтра».

И хохочет, гад...

Позже, когда он приехал к нам в гости в Ленинград, он как-то между прочим сказал, что он – прямой потомок царя Соломона.

Я опешила.

– Откуда ты знаешь?

– По фамилии, – спокойно ответил он... Но объяснить ничего не захотел. Не знаю – правда или иносказательно, или пошутил. Кто его знает... Все может быть – ему виднее. А вот мы своих предков, кроме деда да бабки, и не знаем...

 

ПО ГЛАВНОЙ УЛИЦЕ С ОРКЕСТРОМ –

проходила раньше похоронная процессия – и дальше, дальше, с Шопеном...

Религиозно-национальные похороны, видимо, не разрешались, никогда я не видела черного покрывала с Маген Довид. Перемена декораций совершалась уже там, на еврейском кладбище, а пока что, на ул. Ленина, нельзя было определить национальность усопшего.

М-м Векслер первая подходила к воротам и спрашивала у участника медленно идущей процессии, кого хоронят. Если кого-нибудь из еврейской семьи – все соседи долго выясняли, кем и кому приходится усопший, пусть ему земля будет пухом, хороший человек был, и медленно, печально расходились по своим кухням, сокрушенно покачивая головами и скорбно вздыхая.

На церемонию похорон нееврея – гоя – реагировали короче: тут же возвращались в свои кухни чистить рыбу и начинять шейку. Это был другой мир, который их не касался.

– Что ты помнишь из эпизодов про бельцских обывателей, вообще про Бельцы? Напомни...

– Подумать надо...

Ээээ... Да так, вообще-то ничего конкретного. Ну, Александр Семенович Мейлихзон – этого ты и сама помнишь... Его можно доооолго описывать... Как-то я сказала при нем что-то про А.К. Толстого, он и загремел: «Бунт в Ватикане!» (зачитал полстиха) – и трубно захохотал, потом зачел «Казаки и поляки...» из «Истории государства Российского» и тоже хохотал... Любую оперу мог «напеть», языков кучу знал – несомненно, знал и иврит, и в иешиве учился. Но не рассказывал. Время было не то.

Про него отдельно писать нужно. Гекзаметром...

Вот он что-то вспоминает из своей разнообразной жизни, и вдруг вмешивается его жена, его дорогая Сонечка:

– Ася, ну что ты. Это же было еще до Первой мировой!

Мы просто столбенели от этого.

И очень я довольна, что успела принести ему почитать только что вышедшего тогда «Мастера и Маргариту» и приволокла магнитофон с бобиной Jesus Christ Superstar. Он оценил и то и другое вполне!

Вообще это был человек того же типа, что Тимофеев-Ресовский. Зубр. Учился он в Ясском университете, и на каком-то курсе был один!

Один студент был, и ему читали лекции по полной программе... Только советская власть ему хода не дала: чуждый элемент, 5 графа, сиди и не высовывайся. Правда, Сонечка его считала, что не советская власть, а преферанс...

А еще вот что помню: Яков Наумыч, историк – как же фамилия, еще сын у него был, дочка красавица-умница (Чара, а-а! Ну как же, Линденбойм!) – кажется, жена у него была какая-то его родственница... Ага-а!.. Значит, что? Значит, они были правоверные все! Иначе зачем на родственнице жениться? Значит, они хупу делали?

А они все ее делали! Мы ничего не знали! И песни пели промеж себя – «Ойфн припечек», фрейлекс. Без нас... Параллельной жизнью. Имена у всех были еврейские (это я знала). Только не надо злобиться – вот, мол, какие обособленные. Ну и что? Почему они обязаны пускать кого-то в свой еврейский мир? Плохого они нам не делали, это точно. А что хотели жить там, внутри, со своей Торой, ребе, хахамом и шойхетом – это их дело... Ведь надо признать, что были у них основания для... эээ... мягко говоря, неудовольствия на гоев (коммуняк). И преследовали за исполнение религиозных ритуалов тоже ого-го!

А я – насколько равнодушна к православным ритуалам (а официальное сексотское и зажратое православие так просто терпеть не могу!), настолько уважаю еврейско-иудейские ритуалы и заповеди как УНИКАЛЬНОЕ (и, как оказалось – действенное) средство сохранения нации в суперэкстремальных условиях в течение двух ТЫСЯЧ лет!

Так вернемся к бельцким аидам. Вот хотя б тот же Яков Наумович Линденбойм. Он был узником какого-то Бухенвальда или Аушвица. Точно не знаю. Человек такое прошел!.. Его просто сжечь не успели – печи были перегружены.

И что? Может быть, ему платили пенсию повышенную и пр.? Щас. Спасибо, что не сослали... Бабушка мне рассказывала, что он раз за разом подавал в партию (веяние времени – или завучем хотел стать?.. это для Гоголя ситуация, да...) – и его каждый раз не принимали, говоря: а почему ты, еврей, выжил в лагере? Подозрительно!.. 

Подозрительно... (Хотя если уж подозрительно, то как раз то, что не сослали наши...) Он должен был быть молодым тогда, в лагере – он, мне кажется, моложе бабушки был: сын его был мой ровесник, а Чара всего на лет 5-7 старше меня.

Меня это тогда ужасно травмировало. Жалко было Яшку Наумыча. А говорила это на собраниях Зинаида. Директриса-змея. Помнишь ее? Бабушку третировала всяко. У нее еще сестра была, Саша-портниха, беззлобная тихая библиотекарша. Фамилию ихнюю не припомню, а отчество у них – Анфимьяновны, редкое.

– Фамилия Дитятины, а муж у Зинаиды был Маслов, наш физкультурник. Он Зинаиду бил.

Бабушка еще дома насмешливо рассуждала:

– Не понимаю, как это может быть, чтобы беспартийный бил члена партии?

Они, хоть и не еврейки, но напишу. Рассказывала ли, не помню... Дело было лет уже 7 назад. Мистика: гуляли мы по Одессе и нашли букет тюльпанов, новый, свежий букет. Мы его и взяли. А оказалось, что там четное число цветов, и было это в поминальное воскресенье (когда водку на кладбище жрут). Ну, то есть покойнику кто-то нес, да не донес. А покойничье брать нельзя, ну да я же материалистка-атеистка несгибаемая, как рэльс. И что ты думаешь, в тот же день являются ко мне две мойры с того света, страшнющие, древние, сморщенные – пером не описать... Кто? Та Саша Анфимьяновна и Ольга Гончарова (вот фамилия досталась карге!) – пришли бабушку помянуть!

Елы, грубо говоря, палы, я просто осатанела от них, а главное, еле отбилась: немедленно хотели идти на кладбище! Сидели три часа, рассказывали мне какие-то мумийные сушеные «новости»... Одно мне понравилось: про Зинаиду, что у нее сенилия, ни черта не соображает совсем. Саша (бедная!) слезилась: ну за что ей такое, ведь такая была святая, никому зла не сделала, ни-ко-му...

Я смолчала про плакавшую от ее придирок бабушку, не стала напоминать альбом, который завела Зинаида в школе, и ей туда учителя должны были эклоги и оды писать: «Вы – эталон!»

Это Яшка Наумыч написал про эталон, но бдительность ее все равно не победил, кажется... Гоголь – нет, Гоголь не осилит... как выживал еврей.

Есть специальная молитва такая – Коль Нидрей, «Все обеты»: в Йом Кипур снимаются с еврея все обеты, данные по принуждению и для спасения жизни...

А потом, когда эти эринии ушли и я на голову себе холодной воды полила, я поняла: это же тот покойник, сквалыга, чьи цветы, нажаловался ТАМ бабушке... И она наслала мне гарпий этих. Вот и не верь. До сих пор, как вспомню их, оторопь берет, до чего жуткие старухи...

Помню старинную кирпичную школу, где директорствовала Зинаида в пору своего расцвета. Здание осталось от румынской гимназии – мраморные полы с черной полосой посередине, высокие окна, чистота и чинность. Во время урока – тишина мертвая... Директрисы все боялись до судорог. Школа была образцово-показушная, передовая, а это значило, что там терроризировали учеников ношением формы и оголтело бросались на все модные пэдагогические веяния и методы. Которые очень скоро, конечно, оказывались пшиком.

В ту пору, когда я училась в начальных классах, помню два сумасшествия – «комментированное письмо» (ученик пишет упражнение и читает его вслух, всего делов-то!), и увлечение «стендами». В коридорах стояли огромные стеклянные такие витрины, а в них пылилось «творчество» учеников – поделки, вышивки, рисунки.

Атмосфера в школе была почти гимназическая: банты только черные, на праздник – белые, никаких кофточек поверх форменного платья (а в мраморном здании было жутко холодно! Поэтому бабушка всовывала мне шерстяную кофту под платье, и она немилосердно кололась). Помню, как старшеклассница явилась в школу завитая, и ее волокли под кран – мыть голову, смывать разврат! И бесконечные сборы, линейки навытяжку... Внести знамя! Трамтрамтрамтрррррррррррррам – барабаны, тутудутУУУУУУУ – горны (чтоб им!), и несут навытяжку, вскидывая ноги, как фашисты на параде, знамя – роскошное, тяжелое, бархатное, с кистями. Как знамя полка.

После 4 класса меня перевели в 6-ю школу, не показушную и не образцовую. Как я вздохнула свободно, как полюбила ее! Школа-то была хорошая – учили хорошо. Я до сих пор терроризирую своих детей тем, что помню, что мы учили в каком классе! Что говорить, если в моем выпуске с золотой медалью вышло 7 (семь) учеников! А вот упоения общественной работой не было – отбывали собрания «для галочки», и все тут. Никаких методов, никаких стендов...

В связи с этим я всегда удивляюсь вот чему. Советская школа постоянно была в горячке от каких-то идей, от каких-то педагогов-самородков – одни писали книги о проникновении в детскую душу, другие изобретали чудернацкие приемы... А выходили оттуда в массе, в общем-то, невежды. И историю мы как следует не знаем, и языки – совсем никак. Ну, разве что математику-физику еще туда-сюда... А вот как почитать про царские гимназии – хоть Кассиля, хоть Чуковского, хоть Паустовского, да много кого! – учителя гимназий все какие-то уроды да монстры. Никаких приемов, чуть что – единица! Вон из класса! И сплошная зубрежка. Никакой методики-педагогики. А выходили оттуда блестяще образованные люди: и гвельфа с гибеллином не спутают, и латынь-греческий знают, не говоря уж о 3-4 современных языках... Вот почему ж такое, а?

– Да, так про евреев. Ну, про Векслер и Розу ты и сама помнишь. Мадам Лесник (толстая) и мадам Барышник (худая). У мадам Барышник еще бабка была жива – ее мать или кто, но древняя и сушеная, как лист. Летом Барышник ее выводила, сажала в кресло возле дома во дворе. Старушка сидела в кресле молча, но, кажется, соображала. Что-то в этом было трогательное, вечное... 

Мадам Барышник заботилась, разговаривала с ней. На идиш говорили. Жалко, сочный такой был язык.

На юге летние ночи теплые, черные, звездные: луна светит как сумасшедшая, жары нет, все дела сделаны... Во двор выносятся маленькие скамеечки, и женщины усаживаются каждая у своего входа. Идет неспешный разговор, и то и дело слышится: а хосн из шейн.., а ингалэ шейн.., а мэйдалэ шейн...

– А сын ыв институте учится на все пятерки, профессор его так любит и после окончания оставляет у себя на кафедре...

– А мой зять – он же занимает такой большой пооост – он же главный технолог ыв завод...

– А мне завтра надо проведать золовку, она что-то болеет... наверно сэрдце... Вчера у нее было два сердечных приступа: один запорный, другой поносный (на полном серьезе, с большим сочувствием!)...

Все родные красивые, все умные...

Соседка Надя интересуется:

– А почему называется «синагога», в честь кого?

– Наверно, в честь синего Гоги, – отвечает мадам Векслер, чтобы отвязаться.

Когда мы впервые привезли катушку (магнитофоны тогда были катушечные) с песнями сестер Берри, позвали слушать всех соседей. Они слушали все молча, но с таким чувством...

Когда катушка закончилась, м-м Лесник сказала:

– Если бы я вас не стеснялась, я бы плакала...

 

Городок Бельцы находится на севере Бессарабии, по-румынски он произносится Бэлц, название образовано от румынского слова «балта» – болото, мн. ч. «бэлц» – болота. Городок возник в низине на очень болотистой, сырой почве. Рассказывают, что когда-то в осенние дожди здесь тонули даже всадники. 

Есть версия, что в песне имеется в виду станция Белз во Львовской области. Но название этой станции никогда не звучало как БЭЛЦ. Вопрос спорный. Мы, бельчане, считаем песню своей – кому это мешает?